§ 3. Упадок османской военной мощи – причины и последствия

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

§ 3. Упадок османской военной мощи – причины и последствия

Успешное развитие османской экспансии в конце XV – 1-й половине XVI в. позволяет утверждать, что в это время турецкие султаны располагали весьма совершенным для своего времени средством для «продолжения политики иными средствами», превосходившими по своим качествам все то, чем обладали потенциальные противники Порты на то время. Техническое превосходство султанских армий над своими неприятелями, дополненное наличием постоянного корпуса капыкулу, религиозным фанатизмом, строжайшей дисциплиной и профессионализмом воинов и военачальников, закаленных в бесчисленных походах и сражениях, способствовали стремительному расширению пределов державы потомков Эртогрула и Осман-бея. Упоминавшиеся выше падение Константинополя в 1453 г., разгром в 1473 г. армии Усун-Хасана, султана восточноанатолийского государства Ак-Коюнлу, победы над классическими восточными конными армиями персидского шаха Исмаила в 1514 г. и египетских мамлюков в 1516 г.; взятие Родоса, оборонявшегося рыцарями-иоаннитами, в 1522 г.; уничтожение венгерского войска в 1526 г. при Мохаче и последовавшее за этим покорение большей части Венгрии, изгнание испанских гарнизонов из занятых североафриканских городов – все это, казалось, наглядно свидетельствовало о преимуществах османской военной школы перед ее противниками как западными, так и восточными. На первый взгляд не было в то время такой силы, которая могла бы противостоять «Великому Турку». 1-я фаза военной революции с ее наиболее характерными признаками (стремительный рост численности армий и одновременное усложнение их организации; принятие на вооружение и широкое распространение огнестрельного оружия; внедрение усовершенствованных форм фортификации и техники ведения осадных работ) в Турции прошла успешно, и теперь оставалось сделать второй шаг, чтобы закрепить достигнутый успех и совершить переход на второй, качественно иной уровень развития военного дела.

Этот переход был тем более необходимым, что начиная со 2-й половины XVI в. и в особенности на рубеже двух столетий, XVI и XVII, стала вполне очевидной наметившаяся тенденция к сокращению разрыва между уровнем развития военного дела в Европе и османским и, как следствие этого, падение эффективности турецкой военной машины. До полного превосходства европейской тактики и стратегии, военной техники и технологии над османской было еще далеко, однако тревожные признаки надвигающегося кризиса, первые грозовые облака уже появились на горизонте. Пока османы совершенствовали свою традиционную военную машину, в самой Европе военное дело не стояло на месте, и об этом уже говорилось выше. Брошенный турками вызов был принят, и уже в середине XVI в. наметились первые признаки кризиса османской военной системы. Стремительное развитие огнестрельного оружия и растущая насыщенность разными его видами европейских армий делали борьбу с ними для султанских ратей все более и более тяжелой. Победы доставались растущей ценой, и об этом свидетельствовали тяжелые бои с переменным успехом в Северной Африке с испанцами, неудачная осада Мальты в 1565 г., поражение при Лепанто в 1571 г. Но все это были лишь первые звонки, сигнализирующие о начале заката османского военного могущества. Во всей своей полноте симптомы кризиса проявились на рубеже XVI–XVII вв., в ходе тяжелой и изнурительной для обеих сторон войны империи Габсбургов и Османской империи в 1593–1606 гг. (так называемая «Долгая война»).

Ход этого конфликта наглядно продемонстрировал, что имперцы, главные европейские противники турок, если и не нашли еще адекватного ответа на османский военный вызов, то, во всяком случае, находились на верном пути в его поисках. Само название войны свидетельствует, что победа османам в ней досталась недешево – «блицкрига» не получилось, и война затянулась, изматывая империю, подрывая самые основы ее существования, о чем будет сказано подробнее ниже.

Однако, прежде чем рассмотреть особенности кризиса военной системы, созданной при первых султанах Османской династии, необходимо ответить на вопрос – можно ли было избежать его? И на этот вопрос нужно ответить отрицательно. Армия, военное дело в целом, как уже отмечалось выше, являясь частью общества, их создавшего, не могут оставаться в стороне от тех процессов, которые в этом обществе протекают. И если оно переживает подъем, то и военное дело его также находится на подъеме, и наоборот, кризис общества неизбежно отражается на состоянии военного дела как одного из важнейших его институтов. Между тем османское общество и государство, начиная со 2-й половины XVI в., постепенно погружается во все более и более глубокий кризис, который, расширяясь, охватывает все новые и новые сферы их жизни и деятельности.

То, что в «Датском королевстве» что-то неладно, было замечено наиболее прозорливыми государственными деятелями и мыслителями Турции еще во времена Сулеймана Кануни, когда, казалось, империя находилась в зените своей славы и ничто не угрожало основам ее процветания. Еще Лютфи-паша, великий везир Сулеймана, в своем сочинении «Асаф-наме», как писал М.С. Мейер, «прозорливо изложил круг вопросов, ставших узловыми для османских общественных деятелей конца XVI–XVII вв.: рост дефицита государственного бюджета, кризис тимарной системы, укрепление позиций чиновно-бюрократической знати и торгово-ростовщических элементов, ухудшение положения райя в результате роста налогового бремени и произвола землевладельцев…»502.

В дальнейшем ситуация не только не улучшилась, но, напротив, постепенно признаки кризиса все множились и множились, пока к концу столетия власть практически утратила контроль за развитием событий. Причины и течение этого политического и социально-экономического кризиса не являются предметом нашего исследования503, однако, на наш взгляд, необходимо остановиться на ряде его особенностей, для того чтобы лучше уяснить дальнейший ход развития османской военной машины и понять, почему турки так и не смогли совершить переход на следующую стадию военной революции.

В свое время Мустафа Кочибей писал, что «…могущество и сила верховной власти в войске; войско существует казною; казна собирается с поселян; существование же последних обусловливается справедливостью…»504. Такой порядок считался османскими писателями идеальным, и именно его поддержание и сохранение полагалось залогом безоблачного существования империи. Однако именно такой порядок вещей и оказался нарушен в ходе развития этого кризиса.

Причины кризиса лежали, казалось, на поверхности. Посол Речи Посполитой в Турции К. Збаражский писал в начале XVII в., пытаясь понять, почему столь страшная прежде своим соседям империя впала в бессилие и немощь: «Когда-то поражали порядок и великолепие Оттоманской монархии… В Турции были и существуют только два сословия, хотя и они имеют различные категории, но у всех у них один государь, [пред ним все] остальные – невольники. Власть этого государя абсолютная, от него, как от земного Бога, исходят добро и зло, порицание которых в душах человеческих есть бесчестие и грех. Этот монарх – основа и опора всего. На все – его воля. Превыше всего почитались послушание и воздержание… [Благодаря] долгому правлению [везиров] росло могущество державы. И они сами, умножая славу, совершали великолепные дела, воздвигали здания, приносившие славу и пользу государству. Люди, находившиеся под их началом, при появлении вакансии могли достойно занять эти места. Они, в свою очередь, учили и воспитывали своих приближенных. Так умножались знания каждого сословия, росло желание развивать добродетели… Пока соблюдался этот порядок, основы [государства] не подрывались. При таком правлении это государство росло и расширялось чуть ли не тысячу лет, то есть более всех других монархий мира. Ни одна из них не сохраняла так долго своего совершенства и могущества, тем более без каких-либо реформ»505. И, продолжая дальше свои рассуждения, польский аристократ пришел к выводу, что основная причина упадка величия Османской империи прежде всего заключалась в том, что правящая верхушка ее оказалась неспособна столь же эффективно, как и ранее, выполнять возложенные на нее обязанности.

По мнению Збаражского, «…целостность этого государства и единодержавие зависели от почитания обычаев, соблюдения старых порядков и их сохранения, единственным стражем которых был султан, перемена государя, охранителя [обычаев], должна была привести к их изменению, а затем сказаться на целостности государства. После Сулеймана едва ли не до настоящего времени правили государи ленивые и изнеженные, а именно Мехмед и Ахмед (султаны Мехмед III и Ахмед I. – П.В.), которые любовались своим величием, но не интересовались, каким путем достигли этого величия (выделено нами. – П.В.). Раньше всего испортили сословие чиновников, которые начали получать блага не за заслуги, а за деньги. А все из-за султанских жен, которые через своих мужей способствовали повышению [чиновников по службе], беря за это деньги и богатея. Те же, кто покупал должности, чтобы и самим обогатиться, и возместить затраты, бенефиции, попадавшие им в руки, продавали за деньги, а более достойных заслугами и мужеством, [чем они сами], всех до конца истребляли…»506.

В своем объяснении причин упадка К. Збаражский в целом следовал за турецкими мыслителями, которые также полагали, что вся беды, обрушившиеся на Османское государство, определялись прежде всего отказом правящей верхушки от соблюдения того самого справедливого традиционного порядка, созданного «отцами-основателями» империи. Поэтому, казалось, стоит только вернуться к обычаям, освященным традицией, и все станет на круги своя, вернется справедливость, «адалет», а вместе с ней величие и мощь империи. И, видимо, отнюдь не случайно предпринимавшиеся на протяжении большей части 2-й половины XVII в. династией везиров Кёпрюлю реформы, получившие в исторической литературе прозвище «традиционных», были нацелены как раз на восстановление традиционных военных, политических и экономических институтов, доказавших свою эффективность во времена Селима I и Сулеймана Кануни507.

Однако все было не так просто, как представлялось К. Збаражскому, Мустафе Кочибею, Кёпрюлю Мехмед-паше и другим как иностранным наблюдателям, так и турецким писателям и государственным деятелям. Причины упадка лежали более глубоко и были более основательны. Все они могут быть разделены на несколько основных групп, тесно взаимосвязанных, переплетенных друг с другом. Первоосновой всех проблем, которые обрушились на Османскую империю после смерти Сулеймана I, являются, несомненно, проблемы, связанные с развитием турецкой экономики и общества в ту эпоху. Во многом эти проблемы были связаны с ускорившимся во 2-й половине XVI в. «открытием» Порты внешнему миру, прежде всего Европе, и «включением» империи в формирующийся быстрыми темпами мировой рынок, главную роль в котором играли наиболее развитые страны Западной Европы508.

Турция в XVI в. была типичным традиционным обществом, в хозяйстве которого главную роль играл аграрный сектор. От процветания турецкой деревни зависело процветание всей империи в целом, и в этом, как было отмечено выше, были согласны османские писатели 2-й половины XVI–XVII вв. Однако именно здесь и возникли серьезные проблемы. С одной стороны, Турция в XVI в. переживала подлинный демографический взрыв, но развивавшееся по экстенсивному пути сельское хозяйство, равно как и городская экономика, оказалось неспособным поглотить растущее число рабочих рук, и это неизбежно вело к усилению социальной напряженности в обществе. Теоретически можно было найти выход на пути дальнейшей территориальной экспансии, выплеснуть растущее недовольство наружу, на соседей. Следовательно, завоевательные войны становились настоятельной необходимостью. Однако это была палка о двух концах – все новые и новые походы требовали изъятия из деревни все новых и новых ресурсов, людских, материальных и финансовых. Так, размеры авариза в 1582 г. составили 40 акче с души в год, в 1600 г. он вырос до 240, а в 1681 г. составил уже 535 акче. То же самое можно сказать и о джизье, которая изменилась с 40 акче в 1574 г. до 70 акче в 1592 г., 150 акче в 1596 г., 240 акче в 1630 г. и 280 акче в 1691 г. Реально же, учитывая злоупотребления властей на местах, размеры авариза и джизьи были еще больше509. Тем самым османская деревня все в меньшей и меньшей степени оказывалась способной не только на расширенное, но даже на простое воспроизводство. Таким образом, продолжение прежнего агрессивного внешнеполитического курса, как указывал М.С. Мейер, «…в конечном счете неизбежно должно было отрицательно сказаться на положении крестьянства, породить хозяйственный упадок в деревне, следствием которого был общий экономический застой»510. Эти же слова можно отнести и к турецкому городу, хотя, быть может, и в меньшей степени.

Еще одной проблемой, разрешить которую в ту эпоху было невозможно принципиально, была разнородность, рыхлость здания Турецкого государства. Активная и успешная внешнеполитическая деятельность способствовала стремительному росту владений султанов Османской династии. В свою очередь, это вело к тому, что хозяйственный организм Османской империи стал напоминать лоскутное одеяло, состоявшее из территорий с совершенно разным уровнем социально-экономического и политического развития. В условиях невысокого уровня развития инфраструктуры и слабости внутриимперских экономических связей это становилось серьезной преградой на пути дальнейшего развития экономики.

Но не только новые и новые войны способствовали росту налогового бремени, которое тяжким грузом ложилось на плечи райи. Демографический взрыв в Турции совпал по времени с европейской «революцией цен», одной из причин которой был массированный приток драгоценных металлов из испанских и португальских колоний. Рост военных расходов и не слишком удачные войны, добыча от которых не покрывала, как ранее, затраты, вкупе с «революцией цен» способствовали возникновению ранее практически неизвестного османским властям бюджетного дефицита. Его рост наглядно характеризуют следующие цифры: в 1564 г. он составил 66 юков акче (6,6 млн. акче), в 1591/1592 г. – уже 700 юков, а в 1596/1597 г. – ни много ни мало 6 тыс. юков акче. И это при том, что доходы казны не стояли на месте, а постоянно росли – с 1830 юков акче в 1564-м до 3 тыс. юков в 1596/1597 г.511. Правда, при этом нужно иметь в виду тот факт, что поступления в казну росли в основном на бумаге, поскольку из-за инфляции реальная стоимость акче постоянно падала. В итоге, если в 1567 г. казна получила в золотом исчислении доход на 5,8 млн. акче, то спустя 30 лет – только 2,5 млн. и только к 1661 г. поступления в золотом исчислении выросли до 5 млн. – акче512.

На развитие бюджетного дефицита оказало определенное воздействие и наметившееся разложение государственного аппарата. Характерной чертой османского общества во 2-й половине XVI в. стало возрастание роли денег, товарно-денежных отношений. «Расширение масштабов денежного обращения оказало серьезное влияние и на господствующий класс страны, – писал М.С. Мейер, – изменив сферу его материальных интересов и сам образ жизни. Во второй половине XVI в. в империи сложилось такое положение, когда потребности феодалов в деньгах стали быстро возрастать, а возможности поступлений начали сокращаться…»514. Стремительно пустеющая казна была уже не в силах регулярно выплачивать жалованье чиновникам, и они пустились во все тяжкие, компенсируя недостачу поборами с населения. Центральные власти были вынуждены смотреть на это сквозь пальцы, хотя самоуправство и злоупотребления чиновников на местах наносили огромный вред интересам короны. Как отмечал в начале XVIII в. русский посланник в Стамбуле П.А. Толстой, в казну султана поступала в лучшем случае треть собираемых с населения денег, прочие же расходились по карманам чиновников, которые даже не стремились установить точные цифры доходов и расходов, «…понеже в том, или искуства добраго не имеют, или не радят, не хотя трудитися, или умышлением о том не брегут, дабы способнее могут красть и росхищать казну народную»515.

Пытаясь найти выход из тисков финансового кризиса, османское правительство попыталось решить возникшую проблему традиционными путями. Для начала девальвации была подвергнута акче, основная денежная единица империи. Турецкий историк Ш. Памук приводит следующие данные об изменении соотношения курсов акче и венецианского дуката в XVI–XVII вв. В 1479 г. за венецианский дукат просили 45–46 османских акче, в 1512-м уже 55 акче, в 1566 г. – 60 акче, в 1584-м – от 65 до 70 акче, в 1600-м – 125 акче. Пик падения стоимости акче пришелся на 1624 г., когда 1 дукат стоил от 330 до 420 акче, после чего курс поднялся к середине века до 175 акче за дукат и затем снова упал к 1691 г. до 300–400 акче за дукат. Примерно так же изменилось соотношение акче к испанскому песо: с 40 акче за песо в 1512 г. до 40–50 в 1582 г., 78 в 1600 г., 170–320 в 1624 г., 90 в 1650 г. и 120–160 в 1691 г.516. Затем правительство перешло к использованию практики краткосрочных откупов-ильтизамов. Все это крайне негативные последствия и для экономики, и для общества в целом. Давая временное облегчение, эти способы лишь загоняли проблему в глубину, тем самым не разрешая кризиса до конца.

Социально-экономический кризис и неудачные попытки его преодолеть особенно болезненно ударили по «сейфие», «людям меча», в особенности по средним и мелким. Аграрная структура классической Турции основывалась, как писал М.С. Мейер, на «широко утвердившемся в странах Востока принципе верховной государственной собственности на землю». Государственная собственность на землю, мири, в Турции распространилась на большую часть возделываемых угодий (до 85–90 %)517. Из этого фонда и происходило наделение воинов-сипахи тимарами, которые, как отмечалось выше, было главной опорой Османского государства. Сипахи являлись условными держателями пожалований-дирликов, и государство стремилось посредством серии законодательных установлений, канун-наме, не допустить превращения тимаров в наследственные владения и ограничить права сипахи по отношению к их дирликам. Однако уже в 1-й половине XVI в. наметилась тенденция к превращению дирликов из условных в безусловные владения, никак не связанные с выполнением военных и иных обязанностей перед султаном со стороны держателя тимара. Таким образом, в действие вступила тенденция, которой больше всего опасались султаны и которая в конечном итоге должна была привести (и, забегая вперед, привела) к крушению тимарной системы.

Постепенная утрата дирликами своего условного характера была непосредственно связана с изменением состава их держателей. Вопреки установлениям первых султанов в среду держателей тимаров проникают во все возрастающем количестве «чужаки», эджнеби, не имевшие никакого отношения к «сейфие». Проникновение эджнеби в среду владельцев тимаров и зеаметов вело, по мнению османских писателей, к ослаблению мощи Османского государства. Как писал Мустафа Кочибей, «Уж сколько времени теперь большие и малые поместья во владении у беглер-беев и санджак-беев, визирских аг, у артели мутефаррик, чаушей, письмоводителей, у оравы немых и карликов, у государевых любимцев и знатнейших из полковой челяди: кто на своих слуг, а кто и на несвободных рабов выправил жалованные грамоты. Имена-то людей их, доходы же сами пожирают. Между ними есть люди, имеющие по 20–30 и даже по 40–50 больших и малых поместий, плоды которых они пожирают; а случись императорский поход, то, говоря про себя: «только бы на смотру быть», дадут тысячи две белячков на харчи; оденут, вместо кирасы и лат, в армяк да шапку, и пошлют в поход несколько носильщиков и верблюдников, каждого на ломовой лошади; а сами в роскоши и удовольствиях в ус себе не дуют, хоть целый мир разрушься. Враг – чего оборони, Боже! – хоть весь свет забери, а они не знают, что такое и война. Живут себе по-княжески; а чтоб подумать о вере и государстве – это совсем и в голову им не приходит»518. Этот процесс сопровождался стремительным разорением и исчезновением среднего слоя тимариотов – наиболее боеспособной части османского войска и опоры султанских властей на местах. Рост цен при относительной стабильности получаемых доходов с тимаров неизбежно вел к падению рентабельности тимарного хозяйства и, как следствие, к банкротству основной массы мелких «сейфие» и неспособности их и дальше нести военную и иную службу султану519. Так, при среднегодовой доходности тимариота во 2-й половине XVI в. в 5 тыс. акче дом в провинциальном городе стоил от 1 до 4 тыс. акче, примерно столько же стоил раб, лошадь – 0,8–0,9 тыс. акче, водяная мельница – 5,2 тыс. акче. В конечном итоге, отмечал отечественный исследователь, реальные доходы владельцев тимаров упали в 2–3 раза, сравнявшись фактически с доходами крестьянских семей, что, естественно, самым неблагоприятным образом сказалось на готовности сипахи вставать под знамена султана520.

Разложение тимарной системы, сопряженное с разложением государственного аппарата (поскольку, как это было показано выше, эффективность функционирования последнего была обусловлена стабильным состоянием первой), неизбежно вело к падению боеспособности тимариотской милиции и, как следствие, всего османского войска. К. Збаражский отмечал, что тимариоты, не видя перспектив в дальнейшем участии в завоевательных походах, «…начали откупаться от своих повинностей и становились, как они называют, отураками. Так торговля [должностями] прежде всего заразила войско… Проступки и злодеяния, которые прежде карались смертной казнью, теперь прощались за взятки старшим начальникам. Множество плохих примеров привели к росту различных пороков. Эта отрава, проникая в среду воинов, хотя опытных, но наглых и заносчивых, в условиях безнаказанности и своеволия быстро разрасталась. Более достойные и опытные воины видят, что за своеволием не следует наказание, а за хорошую службу – награда, что более, чем воинские доблести, ценится какая-нибудь услуга во дворце, когда каждый воин пограничного гарнизона старается добиться возвышения скорее с помощью какой-нибудь женщины [из сераля] или евнуха, чем заслугами в глазах военачальника. Постепенно оружие становилось им противным, а поклоны – приятными. Те, кто прибегал к этим приемам, стали жить в роскоши. Начало укореняться пьянство, которое раньше каралась как человекоубийство. Следуя таким примерам, многие предпочитали откупаться от военной службы, чего можно было без труда достичь. Дело в том, что везиры, идя на войну, больше денег собирали, чем людей…». В итоге, продолжал наблюдательный польский посол, качество полевой армии стало быстро снижаться, так как «…набор войска производился небрежно, важно было только обеспечить его численность (выделено нами. – П.В.)…»521.

Мы не случайно выделили именно эти слова польского посла, поскольку они наглядно свидетельствуют об отказе от старой османской традиции – лучше иметь меньше воинов, но отменно обученных и хорошо вооруженных. Падение боеспособности эялет аскерлери заставило османское правительство обратить особое внимание на увеличение численности капыкулу аскерлери. Турецкий историк К. Карпат приводит следующие данные, демонстрирующие тесную взаимосвязь сокращения численности тимариотской милиции и роста корпуса капыкулу. В 1475 г. тимариотское ополчение насчитывало реально около 63 тыс. всадников, в 1610 г. – уже 45 тыс., а в 1630 г. – 7–8 тыс. За это же время численность капыкулу выросла с 12,8 тыс. до 92,2 тыс522. И если на первых порах это не имело негативных последствий, то чем ближе к концу XVI в., тем ситуация становилась все хуже и хуже. С одной стороны, воинов капыкулу требовалось все больше и больше потому, что они должны были стать заменой слабеющему день ото дня провинциальному ополчению и противостоять армиям европейцев, в особенности Габсбургов (об этом подробнее ниже). С другой стороны, в условиях растущего бюджетного дефицита и кризиса экономики возможности султанских властей обеспечивать всем необходимым янычар, топчу, капыкулу сюварилери и другие боевые подразделения корпуса капыкулу становились все более и более иллюзорными. Так, в начале 90-х гг. XVII в. рядовой янычар в среднем получал в день 9 акче, всадник капыкулу сюварилери – 17 акче, тогда как строительный рабочий в Стамбуле в это же время получал от 50 до 90 акче в день523.

Естественно, что в этих условиях правительство было вынуждено искать иные пути удовлетворения растущих потребностей капыкулу, в частности, переводя их на несение гарнизонной службы за пределами столицы. Так, в 1669 г. из 196 орт янычарского корпуса на переменной гарнизонной службе находились 115 – 21 428 янычар из занесенных в списки 54 222 воинов. В результате дисциплина янычар, вырвавшихся за стены своей монашеской обители, стремительно падала. О поведении размещенных на гарнизонную службу янычар сообщает, к примеру, К. Збаражский: «Сипахи и янычары шатаются от села к селу, как будто это их основное занятие (особенно это проявилось в Польше), едят, пьют, вымогают подати от пахотной земли, требуют пустить на постой. У женщин забирают последние деньги и [нередко] убивают их, так что всю оттоманскую землю можно назвать разбойничьим вертепом»524. Конечно, в таких условиях требовать от воинов капыкулу прежнего рвения в несении службы и совершенствовании своих навыков сражаться было уже невозможно, тем более что и качество подготовки новых рекрутов стало снижаться. Прежняя система пополнения, во главу угла которой ставились качественные показатели, когда те же янычары готовились как штучный, высококачественный товар, в новых условиях была уже непригодна. В XVI в. система девширме давала ежегодно в среднем от 1 до 3 тыс. юношей и мальчиков, которых требовалось долго и напряженно готовить к будущей службе525. Этого количества было уже недостаточно и для восполнения потерь, и для наращивания численности боевой составляющей корпуса капыкулу.

Отказ от прежней политики «лучше меньше, да лучше» стал неизбежен, и, как следствие, снижение боеспособности янычар, что и было отмечено современниками. Упоминавшийся неоднократно выше К. Збаражский, характеризуя состояние янычарского корпуса в 20-х гг. XVII в., указывал, что их «…могущество больше на словах, чем на деле. Наилучшим тому доказательством было [время правления] Османа (имеется в виду султан Осман II. – П.В.), при котором государю изображали численность войска как достаточную. Совершенно бесспорно, что они (т. е. османские власти. – П.В.) ставят своей целью иметь во всех провинциях 30 тысяч янычар, включая в это число новобранцев и пушкарей. Полагаю, что эта [цифра] может служить основой для [исчисления] жалованья и хищений из казны, но не численности самих воинов. В действительности Осман, который с радостью забрал бы всех жителей в войско, имел [в Хотинском походе] не больше 10 тысяч [янычар]. В Азии, где нет набора войска, их меньше, чем в Европе. Особенно их много в венгерских пограничных замках – чтобы угрожать соседу императору. Оттуда их, безусловно, ни в какой поход не отправят, и они сами, придерживаясь обычая, не пойдут, как не шли с Османом. Тут же, около Константинополя, редко их можно видеть, потому что нет крепостей. В самом Константинополе, говорят, 20 тысяч. Никак не могу это принять, потому что со всеми, о ком раньше упоминал, получается не более 10 тысяч».

При этом, продолжал польский посол, боеспособность янычар серьезно снизилась. «Какие же это воины янычары?» – задавал он вопрос и тут же давал на него ответ. «Начну с вооружения. Имеют янычарки, – писал Збаражский, – которые дают очень сильную отдачу, нельзя стрелять, приблизив к лицу, надо с плеча снять. Порох очень плохой, прицельная стрельба очень затруднена. Одиночным выстрелом не убьют, хотя при залпе нанесут большой ущерб. Молодые воины мало упражняются в стрельбе. Это настоящий сброд – отрастили длинные бороды и относятся к ним как к чему-то святому. Парни молодые, избалованные. Управляютими люди без всякого опыта. Есть еще немного старых янычар, среди них попадаются совсем дряхлые. Из новых [начальников] ни один не выдерживает на должности аги янычар [нескольких] недель, не то что месяцев, никогда прежде они не знали, что такое война. Нынешний ага янычар был цирюльником у Османа, его уже смещают; на его месте снова будет какой-нибудь огородник или дворцовая креатура…»526.

Такое войско уже не представляло такой опасности для неприятеля, как ранее, тем более что и сами габсбургские генералы хорошо усвоили преподанные им османами уроки в ходе венгерских кампаний в предыдущие десятилетия. Они постарались изменить свою тактику и стратегию таким образом, чтобы свести к минимуму преимущества османской военной машины. Европейские армии той эпохи, как уже было отмечено выше, были слишком малоподвижны и зависели от правильного снабжения, чтобы успешно противостоять османскому войску, обладавшему более гибкой и универсальной тактикой, значительным численным превосходством и лучшей индивидуальной подготовкой воинов при примерном равенстве в техническом уровне оснащения войск. Вывод напрашивался сам собою – нужно лишить османов преимущества в подвижности, маневренности, свести кампанию к осадам и штурмам крепостей, где превосходство турок в коннице становилось бесполезным, а на первый план выступала пехота, вооруженная огнестрельным оружием, и артиллерия. К тому же крепостная война неизбежно вела к затягиванию кампании. Осаждая многочисленные крепости неприятеля, укрепленные по новой системе, trace italienne, турки теряли драгоценное время. Это и нужно было имперцам, так как они были прекрасно осведомлены об уязвимом месте османской стратегии – ее сезонности.

Затяжная война была противопоказана османам в силу ряда причин. Проблема сосредоточения и развертывания армий накануне новой кампании всегда представляла собой сложную задачу, и уж тем более в эпоху Средневековья и Нового времени. Концентрация войск в исходных районах, выдвижение их на ТВД, организация их правильного снабжения – все это доставляло в то время (с учетом состояния инфраструктуры, и прежде всего дорожной сети. – П.В.) немало трудностей. В особенности это касалось османов. Пока их государство было небольшим и занимало относительно небольшую территорию в Малой Азии и на Балканах, подготовка к кампании занимала относительно немного времени. Но по мере расширения пределов империи увеличивались и расстояния, которые приходилось преодолевать войскам, двигавшимся в походном порядке, от районов их постоянного пребывания до места сосредоточения. И если учесть, что на основном для османов ТВД, балканском, кампания длилась с марта по октябрь, после чего наступал неизбежный перерыв – осенние дожди, распутица, а потом зима, то чем больше времени уходило на сосредоточение войск и на их выдвижение на исходные позиции, то тем меньше времени оставалось для ведения собственно боевых действий.

Так, анализируя военный потенциал Османской империи в начале XVIII в., русский посланник в Стамбуле П.А. Толстой указывал, что турки «…скорее шести или семи месяцев к войне приготовлятися не могут, понеже нарежают из городов пашей с ратными людми и поставляют им срок, на которой стать на назначенное место, которой срок, ранее 6 месяцев, быти не может, ибо ратных людей держат в разсеянии, по разным странам, и во единое место в скорости им собратися за далекостию расстояния неудобно, и того ради срок поставляют умеренный, чтоб все могли на срок собратися…»527. Таким образом, получается, что даже если османы и начнут собирать армию еще зимой (что маловероятно по причине холодов), то на всю кампанию им остается всего лишь максимум 2–3 месяца. Иногда же не оставалось и этого. Так как в XVI – начале XVII в. для походов в Венгрию местом сбора тимариотского ополчения были окрестности Стамбула, между тем как марш оттуда до границы с Габсбургской империей занимал не меньше 3 месяцев. Так, в кампании 1664 г. марш армии под началом великого везира Фазиль-Ахмед-паши Кёпрюлю-заде от Эдирне до переправы через Драву в Осиеке занял 74 дня с учетом времени, затраченного на отдых и доведение армии до боеспособного состояния528. В итоге, как отмечали авторы коллективного труда «Османская империя и страны Южной, Восточной и Юго-Восточной Европы в XVII в.», османская армия действовала на пределе своих оперативных возможностей. Так, в кампанию 1596 г. сборы завершились лишь к середине октября, т. е. слишком поздно для того, чтобы предпринимать какие-либо активные действия. Еще хуже обстояла ситуация с азиатским ТВД, где расстояния возрастали в 2–3 раза – в кампанию 1638 г. османской армии потребовалось 197 дней для того, чтобы достичь Багдада529.

Между тем, как отмечал Х. Иналджик, с наступлением осени боеспособность оттоманской армии начинала стремительно падать из-за проблем со снабжением и ухудшения погоды530. Осаждая и штурмуя многочисленные имперские крепости, османы теряли время. Пытаясь избежать излишней траты времени на осады, они были вынуждены усиливать свою артиллерию, а это неизбежно вело к тому, что маневренность, подвижность, одно из основных преимуществ османских ратей перед европейцами, стремительно снижались. Кроме того, на снижении подвижности османского войска не могло не сказаться и снижение боеспособности армии в целом, отказ от прежней простоты нравов, стремление обеспечить себе и в походе роскошь, свойственную домашней обстановке, о чем свидетельствуют, к примеру, иностранные наблюдатели531.

Свое негативное воздействие оказывало и постепенное удаление ТВД от основных баз снабжения532. Невозможность наладить правильное снабжение неизбежно вела к тому, что войска переходили на «подножный» корм, а это быстро вело, с одной стороны, к деморализации армии, а с другой – к разорению местности, по которой проходили войска, и к невозможности в дальнейшем использовать ее ресурсы для снабжения действующей армии. При этом необходимо учесть еще и нравы того времени. Как отмечал К. Збаражский, да и не только он: «Есть поговорка, что, где ступит конь турецкого султана, там трава не растет»533. Разрешить же эту проблему при тогдашней технике и нарастающем кризисе системы управления империей было практически невозможно. Османской военной машине была противопоказана затяжная война, тем более без особых успехов, истощавшая ресурсы как самого государства, так и призванных под султанские знамена милиционеров эялет аскерлери.

Но и это еще не все. Европейские генералы хорошо усвоили также, что на стороне османов их численное превосходство и лучшая индивидуальная подготовка бойцов, а также преимущество атакующей стороны. Поэтому они стали делать упор на максимально долгое недопущение неприятеля до рукопашного боя, на ведение схватки на дистанции. Как писал во 2-й половине XVII в. имперский генерал Р. Монтекукколи, считавшийся одним из главных экспертов по войне с турками, в бою с последними необходимо «…с самого начала к неприятелю подходя, надобно ево пушечною пальбою встретить. Потом ближе подошедши, из мушкетов и пистолет пулями осыпать; за тем уже копьями в него ударить, а во окончание дела, на палашах или на штыках с ним схватиться…»534. Уклоняясь от ближнего боя, имперцы сделали ставку на бой огневой, и на рубеже XVI–XVII вв. смогли превзойти османов в этом. Не случайно османский военачальник Мехмед-паша писал султану Мехмеду III в 1602 г., анализируя причины неудач султанских войск в борьбе с имперцами: «В поле или во время осады мы находимся в сложном положении, так как большая часть вражеских сил – пехота, вооруженная мушкетами, в то время как большинство нашей армии – всадники, и нам не хватает опытных стрелков из мушкетов…»535. В известной степени повторилась ситуация, в которой, как было отмечено выше, оказалась испанская армия в Нидерландах в последней четверти XVI в., только теперь в роли испанцев были турки, а имперцы – в роли голландцев.

Столкнувшись в ходе войны 1593–1606 гг. с усовершенствованными методами и приемами ведения военных действий, которые включали в себя не только применение в широких масштабах доведенной до предела совершенства ренессансной тактики (малоуязвимые для атак иррегулярной конницы пехотные tercio, поддерживаемые огнем многочисленных мушкетеров, артиллерии, атаками рейтар-пистольеров и кирасир), но и стремление, уклоняясь насколько возможно от полевых сражений, перевести боевые действия в русло ведения крепостной войны, османы растерялись. Им явно не хватало контраргументов, козырей, которыми можно было бы парировать нововведения неприятеля. Уровни развития военного дела в Западной Европе и в Турции сблизились, и прежнего подавляющего превосходства османов над своими оппонентами уже не было.

Могло ли быть иначе? Вряд ли. Безусловно, до изобретения огнестрельного оружия европейская военная традиция не располагала чудодейственным рецептом победы над традиционной восточной военной традицией, идеи которой нашли свое воплощение в военном деле тех же монголов или османов. До конца XIV в. военное дело Востока безусловно опережало в развитии военное дело Запада, и османы, позаимствовав у европейцев огнестрельное оружие и усовершенствовав традиционную восточную военную машину, сохранили ее эффективность и превосходство еще по меньшей мере на полтора столетия. Однако по мере совершенствования огнестрельного оружия и в соответствии с этим приемов и методов ведения войны Европа совершила подлинный прорыв в развитии военного дела, о чем говорилось выше, и постепенно ликвидировала имевшийся разрыв. Как отмечал отечественный исследователь, специалист по военному делу кочевников Азии Ю.С. Худяков, распространение с XIV в. огнестрельного оружия (сначала артиллерии, а затем и ручного) ознаменовало начало новой эры в военном деле. «Его освоение изменило все стороны военной деятельности, – указывал он, – включая производство военной техники, формы военной организации, приемы ведения боя и способы войны. Но кочевое общество, основанное на экстенсивной скотоводческой экономике и натуральном хозяйстве, оказалось не способным к освоению новых форм производственной деятельности с разделением и кооперацией труда и безнадежно отстало в военно-технической области, утратив и военное преимущество своего культурно-хозяйственного типа»536.

И хотя османы в XVI в. уже не были «чистыми» кочевниками, тем не менее, на наш взгляд, сказанное Ю.С. Худяковым имеет к ним непосредственное отношение. В самом деле, при анализе состояния и тенденций развития османской военной машины на исходе Средневековья и на заре Нового времени неизбежно складывается впечатление, что перед нами пусть и доведенное до высокой степени совершенства, но тем не менее все-таки в значительной степени средневековое, в целом традиционное восточное, кочевническое в своей основе войско (выделено нами. – П.В.).

Примечательно, что сами турки это осознавали. Так, османский писатель, дипломат и государственный деятельно 1-й половины XVIII в. Ибрагим Мутефферика в своем сочинении, совершив экскурс в древнюю военную историю, отмечал, что турки, подобно другим народам древности, поначалу «…по большей части действовали по старым формам и методам…», но впоследствии «…некоторые халифы исултаны ввели наемное войско и, организовав отряды пехоты и конницы под названием очагов, укрепили основы государства, упрочили порядок и закон и с помощью выдающихся лиц вступили на путь побед над врагами веры и их государствами…»537. Однако, хотя к началу XVII в. численность османской пехоты и артиллерии неизмеримо выросла со времен султанов XIV – 1-й половины XV в., тем не менее основу турецкой армии по-прежнему составляла иррегулярная конница. Как отмечал Ю.А. Каменев, «…сложившаяся в XV–XVI вв. военно-ленная система закрепляет обычное для феодальных войск предшествующих эпох преобладание конного ополчения, вооруженного холодным оружием – саблями, пиками, луком и т. д. На протяжении XVI–XVII вв. численность сипахийской кавалерии составляла 150–200 тыс. человек, тогда как пехотные части (в основном янычары) в XVI в. насчитывали не более 30 тыс., а в XVII в. порядка 50 тыс. человек…»538.

Эти цифры можно оспорить в большую или меньшую сторону, но сущность от этого не менялась – перед нами по-прежнему предстает, подчеркнем это еще раз, обычное азиатское, кочевническое войско, в котором преобладала вполне традиционная иррегулярная (выделено нами. – П.В.) легкая конница с не менее традиционным набором оборонительного и наступательного холодного и метательного оружия и соответствующей тактикой539. Пока не были разработаны колесцовый и батарейный кремневый замки, достаточно надежные и эффективные, иррегулярная конница не могла использовать огнестрельное оружие. Сидя в седле, тем более турецком, с фитильной аркебузой обращаться весьма и весьма затруднительно. Потому сипахи и акынджи предпочитали надежный, испытанный дедовский набор оборонительного и наступательного вооружения, и прежде всего лук, дротики и саблю, огнестрельному оружию. К. Збаражский в своем отчете писал о вооружении тимариотской милиции, что у нее «…виды оружия – почти все [те, что] применялись при Османе: джида – род копья с древком из индийского тростника, бывают и из легкой по своей природе древесины, очень гибкие, легкие в полете. Чтобы их упрочить, железный наконечник закаливают. Копий очень мало, и пользуются ими очень неумело, их применяют лишь албанцы и другие жители окраин государства. Могу определенно утверждать, что с Османом было не более 5 тыс. копьеносцев. Лук также применяют редко и плохо им владеют. Ружья имеются едва у одного из тысячи, обычно у наших ренегатов. Копья не годятся для атаки, разве только для схваток перед боем, когда приходится биться врассыпную и на легких (без панцирей) конях. [Тяжелое] оружие и панцири не используются…»540.

Между тем еще в древности были замечены преимущества, которые давала в сражении правильная организация и «регулярство» над пусть и численно превосходящими, храбрыми и умелыми, но неорганизованными отрядами воинов. Так, Страбон в своей «Географии» отмечал, что «…любая варварская народность и толпа легковооруженных людей бессильны перед правильно построенной и хорошо вооруженной фалангой» (Strabo. VII. III. 17). И снова, как это было в IV в. до н. э., иррегулярная кочевническая конница, столкнувшись с фалангой, только оснащенной огнестрельным оружием и действовавшей в тесном взаимодействии с кавалерией, спасовала. Искусный воин-индивидуалист, «ремесленник» от войны, не смог противостоять армии-машине, армии-мануфактуре.

Таким образом, вступив в единоборство с империей Габсбургов и столкнувшись с быстро совершенствовавшейся военной теорией и практикой европейцев, османы должны были, как испанцы в Нидерландах примерно в это же время, найти эффективное противоядие. Секрет побед оттоманских ратей над их многочисленными противниками крылся прежде всего, как уже было отмечено выше, с одной стороны, в тесном взаимодействии пехоты, конницы и артиллерии, с другой – в маневренности и высокой подвижности и с третьей – в высокой выучке и моральном духе войск. Однако в новых условиях, когда основной упор делался на ведение крепостной войны, когда быстро росло значение вооруженной огнестрельным оружием пехоты и артиллерии, в особенности тяжелой осадной, этого оказалось уже недостаточно. Мотивация османских воинов снизилась, равно как и уровень их подготовки. Прежнее техническое превосходство также сошло практически на нет, равно как и значение прежней иррегулярной конницы начало быстро падать. Что толку в быстроте и маневренности тех же акынджи и тимариотской милиции, если они с их средневековым набором оборонительного и наступательного вооружения не могли на равных сражаться с неприятельской пехотой, занявшей оборонительные позиции и готовой встретить лихие атаки османских наездников огнем в упор из мушкетов и картечью? Наращивание же огневой мощи неизбежно должно было привести к дальнейшему падению значения конницы и реструктуризации османского войска, его сближения с европейскими армиями.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.