ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА ЛАРИОНОВА (ТИДЕМАН)

ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА ЛАРИОНОВА

(ТИДЕМАН)

Родилась 16 марта 1935 года в Ленинграде.

Окончила физический факультет Ленинградского университета.

Работала инженером в ЦНИИ металлургии и сварки. «…а к фантастике обратилась где-то между вторым и четвертым классами – в устном виде. В военном Ленинграде было мало школ, приходилось далеко ходить, и вот по дороге из школы я рассказывала своим подругам какие-то фантастические повести (с продолжением), составленные из фрагментов совершенно не детских книг, прочитанных еще до школы. Первый роман, не оконченный, кажется – о войне на Луне, не мог быть опубликован, так как его съели крысы…»

«В давних спорах о научной фантастике, – писал И. А. Ефремов в предисловии к книге „Остров мужества“ (1971), в которую вошел знаменитый роман „Леопард с вершины Килиманджаро“, – при определении ее (фантастики, – Г. П.) поля деятельности, особенно зыбкой и неясной представляется граница между научной фантастикой и «чистой» фантазией. Именно здесь поскользнулось немало теоретиков литературы, не говоря уже об авторах, утверждающих свое право на любую фантазию, свободную от оков, якобы налагаемых наукой. В этой трактовке, сначала на Западе, а в последние годы и у нас, научная фантастика незаметно слилась со сказкой, гротеском, вообще любым вымыслом, переходящим нормативы бытовой литературы. Некоторые исследователи стали находить корни научной фантастики у Рабле или даже у Гомера. На самом деле научная фантастика – порождение века, резко отличное от чистого вымысла, сказки или иных видов прежней литературы и ни с какими произведениями более древних времен не родственное».

Похоже, Ефремов очень хотел числить Ольгу Ларионову по ведомству научной фантастики. В общем основания для этого были, и сама Ольга Николаевна в интервью, появившемся в журнале «Уральский следопыт» в 1987 году, прямо говорила о своих прямых связях с новым: «Сейчас созрело новое поколение. Реальность фантастична: это не просто те, кто на десять-двадцать лет моложе нас, нет, это люди, сформировавшиеся в иных условиях. Что я имею в виду? Поясню. В формировании этого нового поколения огромную роль сыграл видеоряд, которого мы были лишены: телевидение, пропитавшее нашу жизнь, новое – иное, чем в дни нашей юности, – кино. И музыка у этого поколения своя и совершенно иная, да и сам темп жизни иной – повышенный. Ведь даже синтетика, употребляемая в пище и одежде, вызывает изменения в поведении, создает иной его тип: эти люди более раздражительны, более остро реагируют на все, поскольку изменился даже гормональный баланс человека. Сказанное относится, естественно, в равной степени и к пишущим, и к читателям. Среди этих последних уже трудно найти таких, кто читал бы писателя целиком: всего Франса, всего Стендаля или, к примеру, всего Толстого – любого из однофамильцев. У этого поколения новый культурный базис. Новые имена – в том числе из старых, но прежде не доступных. Иные кумиры, иные ориентиры в творчестве. Иной взгляд на прошлое, настоящее, будущее».

И дальше: «Как я входила в фантастику… Вопрос интересен… Обычно он формулируется: как вы дошли до жизни такой?… Он очень интересует современных любителей фантастики, среди которых много потенциальных авторов, пробующих свои силы… Большинство из нас пришло в фантастику с литературной подготовкой плюс при технической специальности. Сама я занималась в целом ряде литературных объединений – ну, например, в поэтических. Точно так же бывал в поэтических объединениях и Александр Щербаков. Насколько я помню, писал стихи и Борис Стругацкий. Поэтические объединения занимались выпуском вузовских газет. Так, например, у нас на физическом факультете выпускалась газета „Физика“. Наше поколение росло на невероятном количестве книг. Это было очень характерно, ибо книги помогали нам в войну просто выжить. И когда я отвечаю, как я пришла в фантастику: да очень просто – из-под стола! В самом буквальном смысле слова, потому что в блокаду я научилась читать. Первую зиму, да и часть второй, я просидела под столом, под таким огромным дубовым столом, который со всех сторон был завален одеялами. Туда я затаскивала коптилку и книги. Там было относительно тепло и не так страшно, то есть у меня было ощущение какой-то абсолютной безопасности. И вот книги, которые читались и смотрелись – огромное значение имели иллюстрации – они помогали отключаться от окружающей действительности. Может быть, если б не эти книги, то меня не было бы в живых, ибо моральный фактор имел в блокаду колоссальное значение. В конце первой блокадной зимы книгами начали топить печки, ибо была сожжена мебель, паркет. К концу войны книг было катастрофически мало, библиотеки не работали. Первая библиотека открылась в 48-м году. Но у нас было развито то, что сейчас молодежью утрачено. Начисто. Это пересказы… Первые свои вещи я придумывала, а не записывала… Первая запись, капитальная, была в 5-м классе. По-моему, она называлась „Арабелло“ и была посвящена исторической тематике. Затем последовала драма в стихах, тоже дремучая история: средние века, рыцари, королевы и т. д. Все это время я занималась историей. Кто-то дал мне хороший совет – записывать на карточках те данные, которые я добываю из различных источников. Многие так делают, но я просто завела стопку тетрадок на каждого английского короля и всю жизнь, если мне что-то попадается, я записываю в эти тетрадочки. Как может отличаться внешний вид одного и того же лица у различных авторов? – можете хотя бы сами проследить на примере Ричарда Львиное Сердце. От такого с бычьей шеей, звучным голосом и с кудрявыми волосами и с прочими причиндалами мужских достоинств до… указаний, что это был захудалый мужичонка, рохля, рыжеватый, среднего роста, которого можно было обвести вокруг пальца, продать-купить… А что вытворяла его супруга во время похода, Беленгалия Прелестная? Ни в каких изданиях это не фигурирует просто из уважения к английской короне… И погиб Ричард глупо, поверив, что вокруг Круглого Стола в одном из замков сидят рыцари, одетые в золотые латы… Вот при сопоставлении таких противоречивых фактов я подошла и к истории моего любимого короля Эдуарда Шестого. Это принц из книги „Принц и Нищий“. Так вот, нет больше противоречий, чем в описании этого мальчика. На самом деле этот мальчик, живший всего шестнадцать лет, вероятно, к счастью для Англии, был не таким очаровательным и добрым принцем. На самом деле это был сущий волчонок, человек необузданной злобы. Может быть, это объясняется ранней болезнью и тяжелой наследственностью, ибо у его папочки Генриха IV вообще не было нормального ребенка. И вот мне захотелось, когда я встретилась с этими противоречиями, написать собственную версию. Это был исторический роман, с двойниками. Двойником же Эдуарда VI была девушка. Кстати, она умирает вместо него и похоронена в Вестминстерском Аббатстве, а сам принц уходит в народ. И вот когда я закончила этот роман, я поняла, что это все, написанное мной, – чистая фантастика. И мне захотелось, – раз я написала фантастику о прошлом, – написать фантастику о будущем.

Так получился мой «Леопард». Писала его в Мариуполе, сидя там в месячной командировке, где ставила установки для анализа газов в металле. Я принесла роман в журнал «Звезда», там мне сказали, что занятно, но опубликовать это невозможно. Передали Варшавскому, потом Дмитревскому. Меня пригласили в Союз писателей, и «Леопард», наконец, был опубликован, правда в сокращении.

Вот так само собой, с улицы, без малейшей протекции, без кривых ходов мое поколение приходило в литературу. Приносили вещи, они передавались в секцию, и никому не было сказано слово «молодой». Человек приносил рукопись, и было совершенно все равно – молодой он или старый. Это была рукопись, и биография автора к ней не прилагалась. Спрашивали с рукописи молодого точно так же, как и с рукописи маститого. Может быть, это и есть причина того, что наше поколение быстро вошло в литературу…

Кстати, некоторые не выдерживали жесткого комплекса требований и даже после первой удачной вещи из фантастики уходили. Как, например, Виктор Невинский, опубликовавший двухтомную повесть и сейчас являющийся доктором физико-математических наук. Он считает, что «правильно сделал, что ушел из литературы». У меня ощущение, что и мой приход в литературу был типичен для моего поколения. Разница только во времени. Александр Иванович Шалимов то же самое проделал, только период был растянут во времени, его признание затянулось. Но зато неуемная энергия Александра Ивановича дает себя знать даже в его семьдесят лет…»

«Набережная была пустынна, – так начинается роман „Леопард на вершине Килиманджаро“. – Вымощенная чуть розоватыми плитами и обнесенная причудливым легким барьером, она тянулась от сухумских плантаций до самого Дунайского заповедника, то спускаясь до уровня моря, то поднимаясь над золотыми плешинами бесчисленных пляжей и иссиня-зеленой дремучестью субтропических рощ. Набережная не изменилась. Она была такая же, как и в годы школьных каникул. Тогда я так же любил гулять по ней в самый зной и шел по широким плитам, старясь не наступать на трещины. А зачем? Вероятно, в детстве очень легко сказать самому себе: так нужно. И делать, хотя бы это было просто бессмысленной игрой. Так нужно – пройти от этого дерева до того и ни разу не наступить на трещину. Наступлю – это будет плохо. Нужно пройти не наступив…»

Вернувшись из космоса, конечно, отчетливее видишь каждую трещину.

Особенно, раздумывая над тем, какие странные Знания принес из дальнего космоса звездолет, побывавший в петле времени. – «Все так ждали расшифровки данных с далекой звезды, что Комитету „Овератора“ приходилось выпускать информационные бюллетени чуть ли не каждые два часа. Вряд ли ты можешь представить нашу радость, – объясняют ситуацию главному герою романа, – когда стало очевидно, что первая же попытка отыскать себе братьев по разуму увенчалась успехом – „таукитяне“, как и мы, дышали кислородом, имели четыре конечности, среднюю массу и размеры, черты лица, объем головного мозга, развитую речь – словом, все, все, как у людей… Более того, машина не только установила тождество среднего жителя Земли и среднего „таукитянина“, – она с автоматической педантичностью, используя имеющиеся у нее параметры каждого земного индивидуума, подобрала для каждого человека аналогичного „таукитянина“, похожего на него как две капли воды.

Я оторопел:

– Антимир?

– Проще, гораздо проще. Подозрения зародились у нас еще тогда, когда «Овератор» заявил об абсолютном тождестве планет. Но коль скоро по программе при наличии в системе Тау Кита разумных существ все внимание должно быть перенесено на нас, машина не задерживалась на физическом описании самой планеты, а принялась скрупулезно доказывать в каждом частном случае, что некоему Адамсу Ару, род. Мельбурн, 2731 г., аналогичен таукитянин Адамс Ар, род. Мельбурн, 2731 – 2875 гг.; Мио Киара, род. Вышний Волочок, 2715 г., имеет космического двойника с земным именем Мио Киара и тоже род. Вышний Волочок, 2715 – 2862 гг. И так далее, для каждого из людей, которые в момент отлета «Овератора» жили на Земле…»

Оказывается, «Овератор» «…совершил переход в подпространство, и координаты его обратного выхода были смещены; но не в пространстве – во времени… Так вот: для каждого „таукитянина“, то есть для каждого человека, „Овератор“ принес, кроме даты рождения, и год… смерти».

От такой информации отказаться невозможно.

Правда, возникает вопрос, а что, собственно, с нею делать?

«До сих пор я как-то не задумывался над тем, какие преимущества может дать знание своего года. А ведь знай я его – мне сейчас было бы просто смешно смотреть вниз, на этот пепельный туман, хищно подбирающийся к самому краю того камня, на котором я лежал. Я бы плюнул вниз, поднялся во весь рост и пошел напрямик, перепрыгивая через трещины. И было бы мне чертовски легко. А ведь речь идет только об увеселительной прогулке в горах. Что же говорить о межпланетной экспедиции? Само собой разумеется, что люди, которым осталось уже немного, просто откажутся от полета. Да что там говорить о космосе! И здесь, на собственной Земле, каждый, кто задумывал начать очень большой труд, мог сопоставить время, необходимое для его завершения, с теми годами, которые оставались ему самому. Не оставалось бы неоконченных произведений искусства, брошенных на середине научных работ… А тяжелые болезни? Насколько быстрее идет, наверное, выздоровление, если человек знает, что он поборет эту болезнь. Сколько сил он сохраняет, избавившись от мысли о вполне вероятном трагическом исходе. Нет, положительно, если бы я был сейчас свободен – я бы ринулся на Кипр – (там хранится принесенное «Овератором» Знание, – Г. П.) – и гулял бы после этого по всем горам и планетам Солнечной. Но я не мог позволить себе этой роскоши. Ведь кроме всего этого успокаивающего – все-таки мысль о том, что десять, двадцать, сто, двести лет, которые тебе остались – все это равно ничтожно мало по сравнению с тем, что еще хотелось бы прожить. А это уже мысли о себе. Мысли, которые могут поглотить меня целиком…»

«Мне кажется, – приходит к мысли герой, – что Знание, принесенное „Овератором“, гораздо обширнее, чем мы предполагаем. Вряд ли вы наблюдали за этим, но мне кажется у человека пробудился один из самых непонятных инстинктов – инстинкт смерти. Вы знаете, как раненное животное уползает в определенное место, чтобы умереть? Как слоны, киты, как акулы, наконец, образуют огромные кладбища? Их ведет древний инстинкт, утерянный человеком. И мне кажется, что сейчас этот инстинкт не только снова вернулся к человеку, но стал чем-то более высоким и прекрасным, чем слепой двигатель животных – как случилось, например, с человеческой любовью, поднявшейся из инстинкта размножения.

– А вы уверены, что есть такой инстинкт – смерти? Мне почему-то всегда казалось, что люди придумали его. Есть инстинкт жизни. Если бы я была зверем, что бы я делала, смертельно раненная. Уползла бы в одной мне известное место, чтобы отлежаться, зализать раны и выжить. Именно – выжить. Звери не хотят умирать. И если они идут, как слоны, в какое-то определенное место – я уверена, что эта область отличается или здоровым климатом, или полезной радиацией, но звери идут туда жить. Иначе нет смысла идти. Но почему-то люди замечали лишь трупы не сумевших выжить, а про тех, кто оказался сильнее, кто смог подняться и уйти снова к жизни, люди забыли. Да это и неудивительно, – ведь люди отыскали этот инстинкт и назвали его именно тогда, когда человеку и самому подчас жить не хотелось. Ну, подумайте, разве вы стали бы что-нибудь делать, чтобы умереть?…»

«Литературные произведения пишутся, чтобы оказать какое-то воздействие на читателя, – сказала в интервью „Уральскому следопыту“ Ольга Ларионова. – Человек устроен, к сожалению, так, что трагический исход действует на него сильнее, более результативен в воспитательном плане. Мне и самой жалко своих героев, насколько я знаю – и не только мне… Авторы бывают разные: бывают веселые, бывают мрачные; я – автор трагический…»

Цикл «Знаки зодиака» написан по художественным полотнам выдающегося литовского художника и композитора Микалоюса Чюрлениса. Цикл составили: «Сказка королей» (1976), «Солнце входит в знак Близнецов» (1979), «Соната ужа» (1979), «Солнце входит в знак Девы» (1981), «Солнце входит в знак Водолея» (1981), «Соната звезд. Аллегро (1981), „Соната звезд. Анданте“ (1981), „Сотворение миров“ (1983).

«Я долго работала инженером в лаборатории с ограниченным доступом других сотрудников, – рассказывала Ольга Ларионова. – А меня тянуло к общению с большим количеством людей, интересно было посмотреть на их поведение в экстремальных условиях. В один прекрасный день бросила свое инженерство и стала экскурсоводом на туристском поезде «Ленинград», где условия нередко бывали близкими к фронтовым: интересно и полезно работать любому писателю… Кстати, читательнице из Наро-Фоминска, спрашивающей совета – как выбраться из-под гнета давящих занудных обстоятельств? – отвечу: способ – один. Резко переменить судьбу. Не бояться, не сидеть и не ждать чуда – один раз в жизни можно (а иной раз – и нужно) решиться самому на рискованный шаг… Частые поездки в Каунас позволили мне познакомиться с картинами и музыкой Чюрлёниса, которая постоянно звучит там в музее. У меня есть рассказы, написанные точно по его картинам («Соната ужа», например), иногда я вношу в какой-то рассказ один, всего один элемент какой-нибудь картины: это у меня уже как талисман – присутствие какого-либо чюрлёнисовского мотива, иногда даже незаметно для читателей. «Чакра Кентавра» была, пожалуй, единственной из последних моих вещей, где Чюрлёнис не присутствовал. Но когда повесть уже находилась в редакции, я обнаружила среди набросков Чюрлёниса не более не менее как… крэга – рисунок головы с птицей, которая опустила свой клюв на лоб женщины. До сих пор этот рисунок мне не попадался (я запомнила бы его!), но это был тот самый крэг, что описан у меня в «Чакре». Как это получилось, сказать не могу».

И дальше: «Смысл жизни… Вопрос из нерешаемых, а если и решаемых – то по-разному даже одним и тем же человеком в разные моменты его жизни… Сравнительно недавно, раздумывая на подобные темы, которые мучают, конечно же, каждого человека, я утешала себя иллюзией существования какого-то мирового разума, может быть – и не разума, но какой-то упорядоченной системы, слагающейся под общим воздействием всего живого и разумного из элементов мыслительных процессов. Гипотетически каждый человек, поскольку он мыслит, что-то меняет в этой системе… хотя бы на уровне биополя, если существует единое биополе Вселенной… ведь человек – генератор всех возможных полей, в том числе и еще не открытых, и сам факт существования каждого из нас как-то влияет на эту систему… Такое вот „нечто“, навеянное, быть может, учением о ноосфере Вернадского… Но в самые последние годы я от этой иллюзии отказалась, потому что поняла: она рождена элементарным человеческим страхом перед бесследным исчезновением. И смысл человеческой жизни для меня теперь в том, чтобы прожить ее по возможности каким-то наилучшим, наичестнейшим образом, может быть – даже самым (прибегая к старомодным категориям рыцарских романов) благородным образом, причем именно памятуя все время о том, что все равно все это бесследно исчезнет, что нет ни бога, ни единого духа, ни наблюдающих за нами пришельцев; ты – как одинокий пассажир в пустом трамвае: никто не видит, берёшь билет или нет… Это какая-то высшая ответственность… Если бы существовал выбор, перед кем отвечать – перед богом или перед собою, так перед собою – труднее. Там можешь вымолить индульгенцию, как-то обмануть – может быть, не заметит, пронесет… Перед собою – нет… В этом и отличие человека от животного: только человек может быть честен сам перед собою…»

Но не думать о вселенском разуме, по крайней мере, о каких-то отдельных его представителях, писателю-фантасту невозможно. «Минуты две командор стоял неподвижно, – („Клетчатый тапир“, 1989), – и только фонарик, укрепленный на обруче, медленно наклонялся, высвечивая каждый сантиметр. Помимо естественного любопытства, обуревающего всех, над ночной поляной как бы беззвучно затрепетала торжественная нота неповторимости момента – еще бы, впервые люди очутились лицом к лицу с неведомыми звездными скитальцами, творцами совершеннейшей техники, носителями высочайшего разума и неземной логики. И первым среди первых был Гюрг. Он сделал шаг назад, обернулся, и по его лицу прочитать что-либо было абсолютно невозможно.

– По одному, тридцать секунд, – со свойственным ему лаконизмом распорядился командор. А сам присел на обломок скалы и стал чесать себе за ухом.

Ошеломление было столь всеобщим, что Варвару даже забыли пропустить вперед. Она ждала, пока поредеет кучка претендентов на смотровую площадку, и все старалась угадать, что же так потрясало каждого, кто склонялся над золотым ящиком? Какими же чудовищами должны были выглядеть пришельцы, если уже десятый… одиннадцатый разведчик не находит слов, чтобы выразить свое впечатление?…

Наконец широченная спина Эрбо сдвинулась в сторону, и Варвара шагнула вперед и замерла так же, как и все до нее.

В ящике лежали два тельца. Залитые какой-то прозрачной окаменевшей массой, они не могли уменьшиться в размерах – каким-то образом набальзамированные, они не походили на только что уснувших существ, как бывает с чучелами после лиофильной сушки; если бы это были экспонаты из обычного земного музея, то Варвара рискнула бы предположить, что они предназначались не для выставочного фонда, а сохранялись как образцы генетического материала – может быть, для последующего клонирования… Она вдруг поймала себя на том, что так нельзя думать о людях. Значит, подсознание уже сделало выбор – в глубине души она не признала их за людей. Буроватая плотная кожа, покрытая редким волосяным покровом, прекрасно развитые конечности, которым позавидовал бы гиббон; нос совершенно уникальный – не две ноздри, а прямо-таки мембрана из десятка-другого крупных пор, но никаких вибрисс и другой растительности на лице (все-таки на лице!); профиль должен быть катастрофически вогнутым, надо подумать, как сделать профильный снимок; все это еще терпимо, но вот надбровные дуги – малышки мои, где же у вас мозг? Если толщину черепных костей прикидывать по земным меркам, то граммов семьсот, может быть, и наберется… И это при росте сто двадцать пять – сто тридцать сантиметров…

Она вдруг спохватилась, что стоит уже гораздо дольше отпущенных каждому тридцати секунд. Она вышла из золотой ниши такая же молчаливая и задумчивая, как и все остальные. «Роботам зафиксировать абсолютно все, что поддается фиксации», – упавшим голосом проговорил Гюрг».

В 1987 году Ольга Ларионова была удостоена премии «Аэлита».

Отвечая на вопросы своих читателей, она сказала: «Космическая опера получила и у нас право на существование, а теперь – уж как повезет ей с авторами. Именно от этого зависит ее судьба. Если будут писать те, кому она по душе, и писать будут с удовольствием и юмором, вкладывая и не жалея вот эту свою авторскую душу, то и сказки о прекрасных принцессах, отважных рыцарях и жгучих тайнах не затеряются рядом с самыми безукоризненно научными романами. Сам вопрос продиктован, как нетрудно догадаться, видимо, тем, что буквально год назад – и именно в „Уральском следопыте“ – опубликована повесть „Чакра Кентавра“. Редакция предложила для нее параллельное, более, на ее взгляд, поэтичное название: „Звёздочка-Во-Лбу“; возражать против него в журнальной публикации я не стала – не было оснований. Многие – особенно молодые – читатели „Уральского следопыта“, к сожалению, почти ничего не знают больше из того, что мною написано: слишком ощутимо дает знать о себе один из парадоксов фантастики – сложность ее издания. Вы можете многократно переиздавать (в разных издательствах) откровенно серое нефантастическое сочинение – Госкомиздат попросту не заметит его среди тысяч других книг. Фантастику же, в силу ее малочисленности у нас, легко держать под контролем: она вся на виду, И контроль этот с давних пор имеет необъяснимо жесткий характер: даже лучшие произведения современных авторов издаются лишь единожды – на долгие годы».

И дальше: «Многие читатели журнала спрашивают, каким образом появилась на свет „Чакра Кентавра“? Пишу я обычно с трудом и очень медленно, а „Чакра“ была написана на одном дыхании. Писала ее под впечатлением самодеятельных переводов Роджера Желязны и других хороших „космических опер“, по принципу: а я что, не могу? Как когда-то с „Леопардом с вершины Килиманджаро“ – не считала, что повесть будет напечатана. Писала легко, с таким авторским заданием – вогнать в нее все аксессуары „космической оперы“: герой-супермен, его двойник, верный друг, прекрасная принцесса (из духа противоречия сделала все-таки ее брюнеткой: обычно она непременно белокурая), консерватор-король, мерзавцы-принцы, несчастная любовь в начале, все виды оружия – от первобытных мечей до сверхсовременных десинторов, а также драконы, кентавры, призраки и магические карты… По мере написания использованное отмечала „птичкой“, остальное появлялось само собой. Такое, вероятно, бывает у безудержных вралей – такое было и со мною: сама удивлялась, как здорово подделываюсь под стиль, который мне казался соответствующим „космической опере“ и который шокирует критиков, принимающих его за чистую монету… Надо еще сказать, что я человек немного мрачный. Юмор мне абсолютно чужд. Ну, например, я активно не люблю Ильфа и Петрова, Зощенко и других писателей, причастных к юмору. Но рассказывать о собственном характере считаю необязательным, думаю, что создастся впечатление о моем неприятном характере. Во всяком случае, мой характер отпугивает всех, кто хотел пообщаться со мной как с любимым автором…»

Думаю, в последних словах немало преувеличения.

На поздравление, однажды написанное мною на каком-то случайно попавшем в руки официальном бланке, она, например, незамедлительно ответила на еще более вызывающем бланке: «Арбитраж при ЛЕНИНГРАДСКОМ ОБЛАСТНОМ СОЮЗЕ ПОТРЕБИТЕЛЬСКИХ ОБЩЕСТВ».

Ну, милый, ты меня уел —

В стихах и на фирмовом бланке!

Но все мы, бабы, обезьянки,

И подражанье – наш удел.

И чтоб добыть подобный бланк

(О, вожделенная бумажка!)

я мчусь по Питеру, как танк,

что при моих объемах тяжко.

Заботами удручена

(А их немудрено представить:

Я – мать, я – дочь, и я – жена)

Забыла я тебя поздравить.

Но ты и сам, мой друг, в заботах,

И все о грешных, все о нас…

Так вот: со старым Новым годом,

Чтоб в новый год да в тот же глаз!

Ну что такое – залп «Авроры»?

Зимой – и грозовой раскат?

То хором наши кредиторы

За гонорар благодарят.

А вот – совсем иной мотив,

Он заунывен и печален:

Нам изменили свердловчане,

Нас повсеместно разлюбив.

И, что совсем уж вон из рук,

(хоть утопиться, хоть – надраться),

но предпочтен был ленинградцам

сэр Майкл обратно Ковальчук.

Его московский алчный дух

И экспансивность без предела

Весьма чувствительно задела

Месье Андре де-Балабух,

Которого прельстил излишек

Под сенью клюквы, на снегу,

Девиц, в лаптях и без штанишек,

Обещанных Ковальчуку.

И только я – в своей судьбе

(верней – в капризах) неизменна,

верна по-прежнему тебе,

сибирский крокодил мой Гена!

Пройдет какая-то неделя,

К тебе домчится весть моя:

Люби меня – и я твоя,

От «Океана» до «Картеля».

Цикл романов «Венценосный Крэг» составили «Чакра Кентавра» (1988), «Делла-Уэлла» (1996), «Евангелие от Крэга» (1998), «Лунный нетопырь» (2005).

В цикл «Лабиринт для троглодитов» вошли «Соната моря (1985), «Клетчатый тапир» (1989), «Лабиринт для троглодитов» (1991).

На обязательный в свое время вопрос – существует ли «женская» фантастика и принадлежат ли к ней произведения самой Ольги Ларионовой, она ответила: «Решительно нет! Никакой женской фантастики нет и быть не может! Как не существует, например, женской поэзии – или управдомовской, или, скажем, поэзии академиков и отдельно – поэзии член-корров. Наличествует только фантастика хорошая или плохая. Если, разумеется, не углубляться в литературоведческие дебри и не разграничивать ее по жанрам или темам, которым несть числа. Вычленение же любой группы авторов из общего потока всегда искусственно и, как правило, может быть объяснено только одним – поисками привилегий, жаждой пресловутой „скидки на жанр“, стремлением занизить критерии оценок…»

Не угадав основного направления литературного развития Ольги Ларионовой, И. А. Ефремов все же в одном оказался прав: «Научное познание становится настолько многосторонним, что требует чрезвычайно дорогих и сложных экспериментов и все более узкой специализации. Информация, нагромождаясь в непомерных количествах, уже не объединяет, а разобщает ученых, делает непосильным индивидуально-цельное представление о мире и замедляет продвижение фронта науки. В этих стесненных обстоятельствах наука не может изучать, а тем более разрешать в нужном темпе все сложности и противоречия социальной жизни человечества и психологии отдельных людей…»

Видимо, фантастика подчиняется тем же законам.

Живет в Санкт-Петербурге.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.