Глава 16 ПЕРИОД ЗАКРЕПЛЕНИЯ ЗАХВАЧЕННОГО

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 16

ПЕРИОД ЗАКРЕПЛЕНИЯ ЗАХВАЧЕННОГО

В последние дни февраля наступление русских достигло наивысшей отметки. Линия фронта переместилась более чем на 200 миль к западу за период меньше трех месяцев. При отступлении немцы опустошали всю сельскую местность и стирали города с лица земли.

Немцы дотла сжигали деревни, вырубали фруктовые сады, уродовали пашни, уничтожали все следы человеческой деятельности. В хозяйствах они свозили плуги, жатки, косилки в одну кучу и взрывали их.

Для русских это был первый опыт наступательной маневренной войны в крупных масштабах, и для них она оказалась отличной от маневренных боев 1941-го и 1942 годов. Тогда они отступали к своим складам и станциям выгрузки, а их передовые войска всегда шли навстречу пополнениям и запасам. Теперь же сочетание погодных условий, разрушенных коммуникаций и собственной неопытности в сохранении движения, которая необходима для поддержки глубокого прорыва на узком фронте, привело к опасному распылению сил наступления русских, которые распались на четыре отдельные группировки.

На севере обе армии, захватившие Харьков, – 3-я танковая армия Рыбалко и 69-я Казакова, – с трудом продвигались вперед, время от времени сталкиваясь с группировкой Кемпфа. Южнее Харькова еще две советские армии – 6-я и сильно потрепанная 1-я гвардейская – растянулись по длинному коридору, который они открыли между Изюмом и Павлоградом, причем их головная кавалерия и несколько танков (потом так и застрявших там) ушли вплоть до Днепра около Запорожья. Далее к востоку группировка Попова базировалась вокруг Красноармейска. В его четырех дивизиях на ходу осталось только 50 танков. Две другие группировки находились за германскими линиями: кавалерийские дивизии – у Дебальцева и несколько стрелковых частей, которым удалось форсировать Миус, – у Матвеева.

В начале февраля, когда обе армии были сильно потрепаны, и казалось, что немцы находятся в худшем состоянии, риск подобного распыления был оправдан. Если бы Красная армия смогла поддерживать такое давление до начала распутицы (планировала Ставка), тогда в этот период затишья немцы выровняли бы свою линию фронта, и многие советские выступы, захваченные в последние недели, слились бы в солидный выигрыш территории. Замечательное хладнокровие Манштейна, с которым он постепенно отводил с фронта небольшими группами свои оставшиеся танки, не считаясь с переходом за принятую границу опасности, не было предусмотрено русской Ставкой.

В течение пяти дней два корпуса Гота, 48-й и 57-й танковый, двигались в направлении на северо-запад, к линии железной дороги у Красноармейска, а под Харьковом танковый корпус СС занял исходное положение. 21 февраля Гот перешел к атаке против группировки Попова и левого фланга 1-й гвардейской армии, а 23 февраля СС начали свое наступление в направлении на юго-восток. Под этим сходящимся давлением потрепанные русские армии начали рассыпаться и отступать в восточном направлении отдельными частями. Появление «тигра», которым были недавно оснащены дивизии СС «Рейх» и «Великая Германия», стало ударом по моральному состоянию русских. До сих пор единственной пушкой, которая могла справиться с броней Т-34, была 88-миллиметровая. Но она была уязвима в неподвижном положении и во время установки на позицию. Теперь, смонтированная в броневой башне и поставленная на такие широкие гусеницы, что могла проходить даже там, где, может быть, не смог пройти Т-34, она ознаменовала конец превосходства русского танка на поля боя.

В течение недели сомкнулись германские клещи, когда встретились танки СС и Гота. Нехватка пехоты у немцев не позволила им полностью заблокировать котел, и много русских солдат ушли пешком или верхом, перейдя через все еще замерзший Донец в незах-ваченных местах. Немцы утверждали, что на поле боя осталось 23 тысячи убитых русских и что было захвачено 615 танков и 354 орудия, но в плен попали только 9 тысяч человек.

Но если многие из русских избежали плена, их войска никак не могли остановить продолжающееся совместное наступление немецких танков. Вначале Манштейна захватила идея немедленного форсирования Донца и движения вдоль линии железной дороги на Купянск, что позволило бы его танкам оказаться примерно в 80 милях восточнее Харькова, но затем он отказался от этого замысла, опасаясь, что завязнет в случае оттепели. Вместо этого он приказал совершить более тесный охват города, выслав «Великую Германию» кругом на север вместе с усиленной группировкой Кемпфа и войсками Гота и СС, чтобы атаковать город с юга и тыла. После нескольких дней колебаний русская Ставка признала (может быть переоценив) мощь контрудара Манштейна, и теперь ее единственной заботой стало избежать повторения харьковской катастрофы весной 1942-го. Харьков был эвакуирован русскими 13 марта, а Белгород через три дня. Южные фронты Красной армии были перестроены за Донцом, на котором начал таять лед, и Манштейну удалось вернуть войска почти точно на ту же самую линию, с которой они отступили прошедшим летом.

Во Второй мировой войне мало периодов, когда происходили более резкие и трагические перемены хода военных действий, чем в эту последнюю неделю февраля и первую неделю марта 1943 года. Казалось, что германская армия совершила большее, чем снова продемонстрировала свою способность к возрождению, – она продемонстрировала свое неоспоримое превосходство на тактическом уровне над самым грозным из своих противников. Она восстановила свой фронт, разбила надежды союзников, отрубила острие русского копья. Прежде всего она вернула себе моральное превосходство. ОКХ уже начало планировать, а Ставка с опасением ожидать нового германского наступления летом.

Воодушевленный этим и уверенный в новых, смягчившихся отношениях со своими генералами, Гитлер уступил просьбе Клюге, чтобы он посетил штаб группы армий «Центр».

Прошло почти два года с тех пор, как фюрер приезжал к ним, но личный состав в штабе мало изменился за исключением того, что теперь вместо Бока был К л ю г е. В 1941 году несколько человек из этих молодых офицеров носились с безумной мыслью о похищении Гитлера. В марте 1943 года эти самые офицеры все еще служили здесь, но, став старше и мудрее, они разработали план, который был куда более решительным.

Теперь все заговорщики пришли к единому выводу о том, что Гитлер должен быть убит. «Смещение» или какая-либо другая формула больше не рассматривалась, и не только из-за физических трудностей, но и потому, что ни один офицер Генерального штаба или командир даже не помыслил бы о том, чтобы встать на их сторону, пока «жив фюрер», на верность которому они присягнули. Однако единственным элементом государства, способным уничтожить Гитлера и расправиться с его охраной, была армия; и единственной частью армии, которой это было под силу, являлась группа армий «Центр» в Смоленске. Заговорщиков беспокоила еще одна трудность: проблема овладения центральной администрацией в Берлине в период смятения, который неизбежно последует после смерти фюрера. Ибо теперь они поняли, что даже если покушение будет удачно, то, совершенное в глуби лесов России, оно представит не больше угрозы нацистскому режиму в Берлине, чем восстание какого-нибудь византийского легиона императорскому двору в Древнем Риме. Но к началу 1943 года Остер (теперь генерал) и Ольбрихт, начальник управления сухопутных сил в штабе внутренней армии, подготовили планы для одновременного захвата власти армией в Берлине, Мюнхене и Вене. Необходимо было только, как сказал Ольбрихт Трескову в феврале, «поднести запал».

Тресков вел психологическую обработку нервного и впечатлительного Клюге с тех пор, как фельдмаршала назначили командующим группой армий. Клюге унаследовал от Бока Шлабрендорфа как своего адъютанта, и молодой майор, просматривая бумаги шефа, наткнулся на письмо от Гитлера, в котором упоминался чек на крупную сумму, одобренный Гитлером в октябре 1942 года. Шлабрендорф немедленно сообщил об этом Трескову, и оба объединились в психологическом шантаже фельдмаршала, отягощая его и без того неспокойную совесть и усиливая его обычную нерешительность. Зимой они даже уговорили Клюге, чтобы тот встретился с Гёрделером. И ученый доктор приехал на фронт (с документами, которыми его обеспечил абвер) и держал перед Клюге долгую и убедительную речь о целях заговорщиков и необходимости устранения Гитлера.

Представляется весьма маловероятным, что Клюге на самом деле пригласил Гитлера с целью убить его. Гораздо вероятнее, что в этом проявилось традиционное двойственное отношение Генерального штаба: если фюрер останется невредим, то «нормальный» приезд его ничем не повредит Клюге и его интересам (не может быть, чтобы Клюге был в восторге от необычного внимания, изливавшегося в последнее время на Манштейна). Если покушение будет успешным, то он не только превратится в главнокомандующего, но и поднимется на этот пост с незапятнанной честью. Собственно, даже есть сомнения в том, что Клюге вообще рискнул лично пригласить Гитлера. Тресков утверждал, что это он подал такую идею Шмундту, который потом убедил Гитлера.

После того как стали известны планы фюрера, началась первая стадия «поднесения запала». Адмирал Канарис, со своей (по-видимому, обычной) привычкой не считаться со здравым смыслом, созвал «совещание офицеров разведки» в группе армий «Центр». По-видимому, Клюге собрал все свое мужество, чтобы выглядеть бодро, но едва ли его обрадовал вид самолета Канариса, из которого на аэродром Смоленска высыпала целая группа заговорщиков, да еще менее чем за неделю до намеченного приезда фюрера. Один из них, генерал Эрвин Лахоузен, привез с собой партию особых британских бомб с часовым механизмом с тремя различными типами взрывателей на случай, если подведет непосредственный способ «казни». И он подвел, потому что в последний момент Клюге не решился принять участие в заговоре.

Исходный план состоял в том, что Гитлера должен был застрелить подполковник барон фон Бёзелагер и его товарищи, офицеры 24-го кавалерийского полка, отборной части, в то время расквартированной в Смоленске. Бёзелагер утверждал, что все солдаты в его части надежны и что они смогут справиться с охраной СС Гитлера. Но едва улетел Канарис с коллегами, усовершенствовав план действий в Берлине и увязав его, как они думали, с проектируемым покушением в Смоленске, как Клюге потерял самообладание. Он не может дать согласие на действия Бёзелагера, сказал Клюге Трескову, потому что ни германский народ, ни германский солдат не поймет такого акта. «…Мы должны дождаться, когда неблагоприятное развитие военных действий сделает устранение Гитлера очевидной необходимостью».

Но Тресков и Шлабрендорф не оставляли своего намерения убить Гитлера, и Лахоузен доставил им все необходимое. В течение двух дней они практиковались на заброшенном стрельбище Красной армии и учились обращению с выбранным ими типом взрывчатки. Она состояла из компактных плиток нитротетраметана, которые могли собираться в секции наподобие детского строительного конструктора. Секции можно было собирать, чтобы получать бомбы любой мощности. Эта взрывчатка была создана англичанами, и ее спускали на парашютах партизанам Сопротивления для ведения диверсионной работы. Для нее были разработаны три типа взрывателей: десятиминутный (впоследствии использованный Штауффенбергом при покушении 20 июля), получасовой и двухчасовой. Вначале Тресков склонялся к применению десятиминутной бомбы во время самого совещания, но потом он и Шлабрендорф согласились с тем, что это будет слишком расточительный способ добиться своей цели. К тому же был риск, что может погибнуть ряд кадровых армейских офицеров, намеченных на административные посты в новом правительстве (включая «умненького Ганса» (Клюге), как его прозвали). Нет, самым хорошим вариантом, сказали они, будет воздушная катастрофа.

После обычных откладываний 13 марта Гитлер и его свита появились в Смоленске. Они прибыли на двух самолетах – личная охрана из 25 эсэсовцев, доктор Морелль, фрейлейн Манциали (специалистка по вегетарианским блюдам) и масса адъютантов и курьеров. Вечером у Шлабрендорфа был случай лично убедиться в том, какое внимание Гитлер уделял защите собственной жизни и какой огромной была задача, стоявшая перед заговорщиками. Пока Гитлер и Клюге стояли перед картой на стене, Шлабрендорф, шагая по комнате, подошел к столу, на который Гитлер положил свою фуражку. Бесцельно взяв ее в руки, молодой адъютант был поражен – «она была тяжелая, как пушечное ядро». В подкладку, включая и козырек, была заложена закаленная вольфрамовая сталь весом в четыре фунта для защиты от снайперов!

Когда фюреру со своими приближенными пришла пора уезжать, Тресков подошел к одному из штабных офицеров Гитлера, полковнику Брандту, и попросил его об одной любезности. Не мог бы полковник взять с собой в Восточную Пруссию пару бутылок бренди, которые Тресков пообещал своему приятелю в Растенбурге, генералу Гельмуту Штиффу? Брандт не возражал и сказал, что возьмет. Клюге и Тресков доехали до аэродрома в одной машине с Гитлером; за ними ехал Шлабрендорф с «бутылками бренди». На летном поле уже ждали два самолета «кондор». Но к облегчению заговорщиков, они увидели, что Брандт направился к самолету Гитлера, а большая часть охраны СС стала подниматься в другой самолет. В последний момент Шлабрендорф включил взрывное устройство (оно было поставлено на полчаса) и вручил сверток Брандту. Закрылась дверца, и самолет покатился по взлетной дорожке. Оба офицера стояли и смотрели, как он оторвался от земли и исчез в гряде серых облаков в направлении Восточной Пруссии.

Минуты таяли. Тресков позвонил в Берлин, поговорил с капитаном Гере, который должен был, в свою очередь, повторить пароль Остеру и Ольбрихту. Они рассчитали, что при получасовом взрывателе взрыв должен произойти, когда самолет Гитлера будет подлетать к Минску, и о нем обязательно сообщит по радио один из сопровождавших истребителей. Но самолеты уже миновали Минск, и Вильну, и Каунас (Ковно), и через два часа дежурный буквопечатающий аппарат принял сообщение, что самолет фюрера благополучно приземлился.

Надежда рухнула,

Никто не слышал.

Все спряталось внутри.

Как должно было замереть сердце у Шлабрендорфа! Страшно вообразить, что могло ожидать его. Была ли бомба обнаружена, может быть случайно, и обезврежена? Или она просто не сработала, и если так, что будет с пакетом? Кто знает, сколько причин могло быть у Брандта, ярого нациста, абсолютно непричастного к заговору, которые могли бы заставить его развернуть «бутылки»? И хотя эти мысли вихрем проносились в мозгу Шлабрендорфа, его первым импульсом было тем не менее предупредить своих товарищей, и он немедленно позвонил в Берлин и сказал Гере, что операция не осуществилась. Затем ему нужно было придумать, как скрыть собственные следы. Можно было бы простить Шлабрендорфа, если бы, уже заранее чувствуя на своем теле орудия пыток гестапо[95], он думал только о своей безопасности. Можно было бы с помощью абвера Канариса скрыться из страны в Швецию или Швейцарию, прежде чем откроют за ним охоту. Но видимо, ни о чем подобном он не думал. Вместо этого он позвонил Брандту в Растенбург. Когда абонент отозвался, Шлабрендорф, опасаясь, что ему изменит голос, передал трубку Трескову. «Пакет? Нет, еще не передал, – сказал Брандт, – он тут у меня где-то на столе. Мне его поскорее отдать?..» Нет, ответил Тресков, лучше пусть он его подержит у себя, тут получилась ошибка. Майор фон Шлабрендорф завтра поедет в штаб и привезет нужный пакет…

На следующий день Шлабрендорф сел на дежурный курьерский самолет в Растенбург с двумя настоящими бутылками бренди, и он не мог не заметить, что они были и тяжелее, и выглядели не так, как пакет у Бран-дта. Он немедленно пришел к Брандту.

«…Я все еще помню свое беспокойство, когда он, не зная, что держит в руках, улыбаясь, вручил его мне и при этом встряхнул, заставив меня опасаться запоздалого срабатывания. Изображая невозмутимость, которой я отнюдь не ощущал, я взял пакет и поехал к ближайшей железнодорожной станции Коршен.

Из Коршена вечером на Берлин уходил поезд со спальными вагонами. Я занял заказанное купе, запер дверь и вскрыл бритвой пакет. Сняв обертки, я увидел, что оба разрывных заряда целы… Я разобрал бомбу и вынул детонатор. Рассматривая его, к своему огромному удивлению, я увидел, что произошло. Взрыватель сработал, стеклянный шарик разбился, корродирующая жидкость разъела стопорный штифт, ударник сработал, но капсюль детонатора не среагировал».

Рука дьявола заслонила Гитлера.

Людям, не разделяющим католические верования, особенно ученым, инженерам (и даже военным историкам), занимающимся фактами и реальностью, ссылки на якобы существующие космические силы могут показаться раздражающей абстракцией. Однако бывают случаи, когда вечная борьба между Добром и Злом кажется чем-то большим, чем удобный придаток к кодексу поведения, выработанному жрецами и священниками для того, чтобы держать в узде прочие классы, и тогда она принимает угрожающий масштаб, вздымаясь над тщедушным «самоопределением» смертного человека.

С началом распутицы в середине марта ОКВ получило время для обсуждения проектируемой стратегии на 1943 год. В первый раз за 20 лет Гитлер молчал. У него не было идей. Глядя из теперешнего времени на поведение Гитлера в тот период, мы можем представить 1943 год как плато на графике, определяемое здравомыслием и военной ортодоксальностью, отделяющее экстравагантные амбиции постмюнхенского периода от нигилистической обороны, которой закончилась война. Даже в своем тесном кругу Гитлер мало говорил о большой стратегии, но подолгу распространялся о новом оружии, которое восстановит военное превосходство рейха. Он не замыслил никаких грандиозных задач для армии, кроме сохранения того, что было завоевано, в то время как в военную машину рейха вливали огромные людские и природные ресурсы завоеванного Востока и «новой Европы».

Такое положение более чем удовлетворяло генералов. Оно означало, что они могут планировать сражение, не опасаясь того, что его ход и направление будут зависеть от какой-то прихотливой и туманной политической или стратегической концепции, о которой им ничего не было сказано. Первый план Манштейна, с которым ознакомили Гитлера еще в феврале, заключался в том, чтобы дождаться развития летнего наступления русских и нанести «удар слева». Он предусматривал уступку всего Донецкого бассейна с целью заманить противника к нижнему течению Днепра. Затем танковые соединения всей своей мощью нанесут от Харькова удар в юго-восточном направлении и прижмут наступающих к Азовскому морю. К этому времени Гитлеру и так пришлось проглотить много горьких пилюль, и этот план (выдвинутый еще перед тем, как снова был отвоеван Харьков) он уже не смог переварить. Он отверг его по туманным политическим причинам. И хотя этот замысел еще несколько раз всплывал в течение весны, он постепенно ушел на задний план, уступив место альтернативному «удару справа», предугадывавшему русское наступление и наносимому далее на севере.

План «удара слева» Манштейна был блестящ по замыслу и вполне мог стать одним из самых классически безупречных сражений ответного удара. Его главный риск заключался в опасности того, что русские могут нанести удар слишком далеко к северу, у Белгорода например, и навязать танковое сражение прежде, чем немцы будут к нему готовы. Учитывая это, мнение профессионалов стало все больше склоняться в пользу более ограниченной (и очевидной) операции против Курской дуги, огромного выступа в германской линии фронта площадью около ста квадратных миль, который разделял фронта Манштейна и К л ю г е.

Первым условием, прежде чем эти планы могли начать воплощаться в жизнь, была необходимость особой подготовки танковых сил. Несмотря на то что «тигр» проявил себя как великолепный танк и «пантера» тоже была многообещающей машиной, каждый офицер, участвовавший в сражениях на Донце, хорошо понимал, что здесь речь идет об особом случае. Теперь новые танки, усиленная подготовка и усовершенствованная тактика будут необходимы, чтобы преодолеть численное превосходство русских. В 1943 году уровень производства в рейхе уже никак не мог сравниться с русским, где военные заводы начали работать на полную мощность после всех трудностей эвакуации 1942 года[96].

Человеком, который нес всю ответственность за новую политику в развитии танковых войск, был генерал-полковник Гудериан. Гитлер дал ему исключительные полномочия, но прошло немного времени, прежде чем профессиональная ревность, порожденная, несомненно, и самими этими полномочиями, и тем, как они были дарованы, начала урезать планы Гудериана. Первый пункт должностной инструкции, сформулированной Гудерианом для подписи Гитлера, гласил: «Генерал-инспектор бронетанковых войск отвечает передо мной за будущее развитие бронетанковых войск в направлении, которое превратит этот род войск в решающее оружие завоевания победы в войне».

Имевшаяся сноска определяла «бронетанковые войска» как танковые войска, стрелковые части танковых дивизий, моторизованную пехоту, бронеавтомобильные разведывательные подразделения, противотанковые подразделения и части самоходной артиллерии.

Вместе с Гудерианом на таком определении согласились Йодль, Цейцлер и Шмундт, с которыми Гудериан советовался при написании первого проекта, составленного в штабе Гитлера в Виннице 21 февраля. На следующий день Гудериан прилетел в Растенбург, где все еще располагалась большая часть штаба ОКВ, и показал проект Кейтелю и Фромму. Какова была их реакция, свидетельств нет, но между 22-м и 28 февраля, когда официальные копии прислали из Растенбурга в Винницу на подпись Гитлеру, кто-то в Растенбурге изменил сноску так, что она стала читаться: «…противотанковые подразделения и тяжелая самоходная артиллерия».

Так, одним росчерком пера генерал-инспектора ограничили самоходной 88-мм пушкой на шасси «пантеры», а вся масса 75-мм орудий на шасси моделей IV и 38-Т, составлявшая до 90 процентов производства самоходных орудий, оказалась выключенной из сферы его влияния.

Это было первым предвестником (по словам Гудериана) трудностей и отсутствия сотрудничества со стороны некоторых (то есть Генерального штаба), которые повторялись снова и снова.

Протокол германской армии требовал, чтобы отделы ОКХ подчинялись начальнику штаба, у которого приходилось получать разрешение буквально на каждую поездку в другие части. Начальники отделов не обладали властью над войсками и училищами и не имели права публиковать какие-либо материалы. Задача Гудериана не облегчалась и тем обстоятельством, что его собственные взгляды на ведение операций практически противоречили воззрениям каждого второго старшего офицера в армии.

Пытаясь заручиться поддержкой, Гудериан просил Гитлера созвать совещание, на котором он мог бы объяснить свои взгляды и планы фюреру и нескольким старшим командирам. Его тезисы к этому совещанию начинались с категорического утверждения:

«Задачей на 1943 год является формирование определенного количества танковых дивизий, обладающих высокой боеспособностью, для проведения наступлений с ограниченной целью.

В 1944 году мы должны подготовить крупномасштабные наступления».

Таким образом, он должен был ожидать возражений не только от специалистов, опасавшихся угрозы полномочиям своих отделов, и от Генерального штаба, возмущенного данной ему властью, но и от своих слушателей, которые могли объединиться, протестуя против малодушного предложения провести целый год, не совершая ничего более героического, чем «наступления с ограниченной целью».

Далее, Гудериан, весьма недальновидно, заранее, до своего прибытия, послал подробную аннотацию своего доклада в приемную адъютанта Гитлера. Результатом стало то, что, прибыв в Винницу 9 марта, он очутился перед лицом не узко избранной аудитории, а огромного сборища недовольной клики Генерального штаба, включая старших офицеров из пехоты и артиллерии (эти особенно рьяно держались за свои полномочия в управлении парком самоходных орудий). Танковые командиры отсутствовали.

Неустрашимый генерал-инспектор начал свое обращение, которое включало в себя чтение вслух статьи Лиддел-Гарта «Танки – для атаки!». «Танковая дивизия, – сказал он своим слушателям, – только тогда обладает полной боеготовностью, когда количество ее танков находится в правильном соотношении с другим вооружением и транспортными средствами дивизии». Начальный состав танковой дивизии, напомнил Гудериан, имел четыре батальона, и добиться именно этой цифры – 400 танков в каждой дивизии – он поставил себе за цель.

«Лучше иметь несколько сильных дивизий, чем много не полностью оснащенных. Эти последние требуют большого количества колесного транспорта, горючего и личного состава, что совершенно непропорционально их эффективности; они являются бременем и для командования, и для тыловиков, и они закупоривают дороги».

Гудериан уже жаловался Гитлеру об изменении сноски с определением бронетанковых войск в его должностной инструкции. Теперь он попытался убедить своих слушателей, что для достижения требуемой цифры количества бронетанковых единиц в каждой танковой дивизии будет необходимо влить туда самоходные пушки из нетанковых соединений и направлять все вновь произведенные единицы в собственно танковые дивизии. Но при этом предложении «…вся аудитория раскалилась. Все присутствующие, за единственным исключением Шпеера, возражали, в особенности, конечно, артиллеристы. Главный адъютант Гитлера тоже выступил против меня, заметив, что самоходная артиллерия – единственное оружие, которое сейчас позволяет артиллеристам получить Рыцарский крест.

Гитлер глядел на меня с выражением жалости на лице и потом сказал: «Вы видите, они все против вас. Так что я тоже не могу одобрить это».

Вот так было заторможено развитие танковых сил. Но, несмотря на это, начатые Гудерианом тактические реформы и обновление производства Шпеером способствовали еще более быстрому, чем ожидал Гитлер, становлению мощной ударной силы. К началу лета 1943 года все танковые дивизии на юге были выведены с фронта для отдыха, а в батальонах, перевооруженных «тиграми» и «пантерами», экипажи были откомандированы в Германию для подготовки и на ознакомительные курсы на заводах. Результатом стало заметное восстановление морального духа и уверенности, хотя это могло помешать более важному намерению Гудериана, так как лило воду на мельницу тех, кто не мог ждать начала следующей крупной операции. Но прежде, чем рассматривать основания для этих решений (против которых с самого начала Гудериан последовательно возражал), необходимо взглянуть на другой аспект германской «программы консолидации» 1943 года.

После первого периода беспорядочного подавления и жестокости германская позиция на оккупированном Востоке приобрела систематичность. По мере увеличения обозримого срока войны стало расти значение Востока как громадного резервуара рабского труда. В марте 1942 года было создано специальное управление по распределению трудовой силы, далее обозначаемое как ГБА. Оно начало действовать вначале как подчиненный орган четырехлетнего плана, но вскоре обрело полную административную самостоятельность и стало конкурировать со своими соперниками – СС, министерством восточных территорий и военными управлениями на местах, умножая тот административный хаос, который царил на всей оккупированной территории. Главой ГБА стал Фриц Заукель, второразрядный нацист, опоздавший к первому туру раздачи должностей и настроившийся на то, чтобы с лихвой компенсировать свое опоздание. Заукель был вначале рекомендован Розенбергом на самое призовое место – Украину, но потерпел поражение от Коха. Устроившись в ГБА, он немедленно начал отправлять приказы своему прежнему покровителю:

«Я должен просить вас использовать до конца все возможности для скорейшей отсылки максимального количества людей в рейх; нормы набора должны быть немедленно утроены».

На совещании гауляйтеров Заукель заявил: «Беспрецедентное напряжение этой войны вынуждает нас во имя фюрера мобилизовать многие миллионы иностранцев для работы в германской тотальной военной экономике и заставить их работать с максимальной отдачей…

Вы можете оставаться уверенными, что в моих мероприятиях… я не руководствуюсь ни сентиментальностью, ни романтизмом…»

Знакомство с лексикой нацистских руководителей позволяет нам сразу распознать тонкий лак, через который просвечивает самая невообразимая жестокость их мероприятий – и действия ГБА не являются исключением. Массы русских граждан захватывались в облавах и заталкивались в холодные товарные вагоны без пищи и санитарных средств. Им не давали времени собрать пожитки или хотя бы сообщить о себе близким. Нечего и говорить, что многие погибли еще в дороге, испытав жестокое обращение сопровождавшего немецкого персонала.

В результате все больше людей уходили в подполье и присоединялись к партизанам, а пассивная враждебность к немцам стала общим явлением. Немецкая администрация мстила, относя «уклонение» от принудительного труда к такому же преступлению, как и партизанская деятельность. Доклад ОКВ, датированный 13 июля 1943 года, сообщает об усилении контрмер: «…среди прочих, конфискация зерна и имущества; сжигание домов; насильственная концентрация; телесные наказания; насильственные аборты беременных женщин».

«Население реагирует особенно сильно, – отмечается с деревянной бесчувственностью, – на насильственное отделение матерей от своих грудных детей и детей школьного возраста от родителей». На Украине, где царствовал садист Кох, ежедневно происходили сцены, характерные даже не для средневековья, а скорее для доримского варварства, когда колонны «добровольцев», направлявшихся в Германию, гнали по улицам к товарным станциям под конвоем охраны, вооруженной бичами.

Родственникам угоняемых в Германию не разрешали передавать им продукты и одежду, плачущих женщин безжалостно отпихивали в грязь прикладами винтовок.

Требования ГБА почти немедленно вошли в противоречие с деятельностью СС, и каждая организация поносила другую за «недостатки»; их жалобы отдавались эхом все выше и выше, вплоть до нацистской стратосферы, где они все больше отравляли и омрачали личные отношения диадохов. Генерал СС Шталекер представил объяснение по поводу того, что в одном районе операций истреблено только 42 тысячи евреев из зарегистрированного общего числа 170 тысяч. Оправдываясь, он выдвинул две причины: «…Среди евреев необычайно высокий процент специалистов, без которых нельзя обойтись из-за отсутствия других резервов. Далее группа приняла данный район только после начала сильнейших морозов, что осложнило осуществление массовых казней…»

С наступлением теплой погоды эта проблема, по-видимому, была решена, потому что Кубе смог доложить: «За предыдущие десять недель мы ликвидировали около 50 тысяч евреев… В сельских местностях под Минском еврейство уничтожено без ущерба для положения с рабочей силой».

Тем не менее «положение с рабочей силой» ухудшалось из-за возраставшей неспособности ГБА выполнять свои нормы, используя механизм местных комиссариатов. В ответ на жалобы Заукеля рейхскомиссары валили всю вину на СС, «опрометчивая» антипартизанская деятельность которых озлобляла население. Директивой № 46 (август 1942 года) Гитлер формально снял ответственность за «порядок» в оккупированной зоне с ОКВ и возложил ее на Гиммлера. Тот, в свою очередь, переложил эту задачу на генерала фон дем Бах-Зелевски[97], энергичного головореза, которым Гитлер особенно восхищался. «Фон дем Бах такой способный, – говорил Гитлер. – Он может сделать все, что угодно, уговорить кого угодно». (Нужно пояснить, что то, что мы понимаем под словом «способный», Гитлер определял как «артистичный»; обычно он говорил, что Геббельс и Шпеер «артистичны».) После тяжелой зимы 1942/43 года, когда партизаны контролировали огромные территории центра России, Бах организовал ряд «облав», во время которых целые районы «подозреваемой» территории полностью опустошались, деревни сжигались, а жителей убивали на месте.

Даже Кубе раздражался из-за этого. «Как я могу в таких условиях выполнять свои задания по набору рабочей силы?» – спрашивал он.

Миролюбивый Лозе говорил еще откровеннее:

«Неужели это должно происходить без учета возраста, пола и экономических интересов, например потребности вермахта в квалифицированных работниках на военных заводах?»

СС совершенно не намеревались сидеть сложа руки, «пока несколько безответственных штатских пытаются свалить на них результаты своей неумелости». Передачей своих приказов прямо в ГБА, вместо направления их Гиммлеру на подпись, а оттуда к Заукелю, СС пытались подчеркнуть верховенство своей власти над еще одним чужаком на оккупированной территории. На Рождество 1942 года «Гестапо-Мюллер» написал проект приказа, начальные строчки которого до сих пор леденят кровь:

«В силу причин, связанных с военной необходимостью, которые не нуждаются в дальнейшем пояснении, СС и глава германской полиции приказывают, чтобы к концу января 1943 года, как крайний срок, в концентрационные лагеря было доставлено не менее 35 тысяч физически здоровых людей. Для того чтобы достичь этой цифры, начав немедленно… рабочих, пытавшихся убежать или нарушивших условия их контрактов, без малейших задержек доставлять в ближайший концентрационный лагерь».

«Причинами, связанными с военной необходимостью», было желание получить больше людей для экспериментов. Эти эксперименты носили медицинский характер, и можно предполагать, что 35 тысяч человек более чем истощили все мыслимые фантазии, которые преступные ученые могли придумать для их мучений. Однако к этому времени нехватка рабочей силы стала настолько критической, что ГБА совершенно не желало отдавать такое количество людей, и Заукель попал под огонь со стороны других сфер.

Для практичных людей из ОКХ безжалостные преследования гражданского населения в тыловых районах стали источником постоянного раздражения. К тому же «…если будет продолжаться отбор рабочей силы, может возникнуть опасность того, что не смогут удовлетворяться нужды армии и местной военной экономики. Также необходимо оставлять определенные резервы рабочей силы в районе группы армий для возможного использования на строительстве укреплений».

Клейст зашел так далеко, что составил специальный меморандум, предписывающий направление на работу только на добровольной основе. Это вызвало немедленный вопль протеста со стороны Коха, который вынудил Заукеля послать Гитлеру телеграмму:

«К сожалению, несколько командующих на Востоке запретили направление на работы мужчин и женщин на завоеванных советских территориях – в силу политических причин, как мне сообщил гауляйтер Кох. [Это было ложью.] Мой фюрер! Прошу вас отменить эти приказы, чтобы дать мне возможность выполнять мою задачу».

Разумеется, Заукель не вызывает никакого сочувствия как типичный представитель нацистской породы администраторов, из которых слишком немногие разделили его судьбу – повешение по приговору суда. Но следует признать, что его работа была не легкой. Он испытывал давление с четырех сторон – от Шпеера в министерстве вооружения, от Геринга, от управления четырехлетнего плана, от СС и командующих армиями – и вскоре вышел из фавора при нацистском дворе. В своем дневнике Геббельс записал 24 апреля 1943 года:

«Шпеер приехал после полудня. Он оставался до вечера, что позволило мне детально обсудить с ним общее положение. У него состоялась продолжительная беседа с Герингом, и то, что он рассказал мне об этом, – это хорошо. Геринг до сих пор следовал нашему направлению и намеревается делать это и в будущем. Однако Шпеер также сообщил, что он оставляет впечатление достаточно усталого человека.

Шпеер рассказал мне о так называемом манифесте, который Заукель адресовал своей организации в пределах рейха и на оккупированных территориях. (Этот документ, по-видимому, представляет собой более или менее типичное сочетание напыщенности и жалоб, касающихся достижений ГБА и невозможности выполнить возлагаемые на него задачи…) Этот манифест изложен в помпезном, перегруженном, причудливом стиле. Заукель страдает паранойей. Когда после подписи он заканчивает словами «Написано в день рождения фюрера, в самолете над Россией», это бросается в глаза… Давно пора подрезать ему крылышки».

На это хаотически переплетенное соперничество чиновников накладываются безумные (но ревностно соблюдаемые) правила расовой пристойности. При таком большом притоке «недочеловеков» в Германию в то время, как армия находилась за пределами страны, нельзя было не считаться с опасностью расового «загрязнения». Привозимые рабочие состояли почти поровну из мужчин и женщин. Девушки в возрасте от 15 до 25 лет (если они выживали после «жестокого обращения» по пути к месту назначения) попадали в сексуальное рабство – или в армейские и эсэсовские бордели, или в «центры отдыха» в рейхе. Других отправляли в концентрационные лагеря, где в зависимости от склонности охранников они подвергались или обычной сексуальной эксплуатации, или «экспериментам», заканчивавшимся смертью. Третьих отдавали в фермерские хозяйства в качестве работниц, где их судьба всецело зависела от прихоти хозяев. Женщин старше 25 лет направляли непосредственно на промышленное производство, где от них ожидалось выполнение двойной роли – рабочих и подруг для иностранного мужского контингента.

Тем не менее оставался риск возможного расового загрязнения германских женщин. Министерство восточных территорий еще в самом начале постановило, что пленные с азиатской внешностью ни в коем случае не должны направляться в Германию в качестве рабочей силы.

Половое сношение с немецкими женщинами каралось смертью. Однако, поскольку обычная шкала наказаний для иностранных рабочих не предусматривала градаций между поркой и лишением пайка на одном конце шкалы и смертью – на другом, неудивительно, что это средство устрашения действовало не всегда. В немецких газетах время от времени появлялись сообщения о «скандальных» случаях.

Германское поражение в операции «Цитадель» овеяно дыханием трагедии. Почти на пороге гибели под Москвой, понеся страшные потери под Сталинградом, эта великолепная армия дважды возрождалась. Теперь, когда ожил ее высокий моральный дух, когда ей дали отдохнуть, оснастили новым грозным оружием, ей было суждено утратить надежды на победу из-за ряда тривиальных ошибок и просчетов, давших в сумме катастрофу. Пусть «трагедия» покажется слишком сильным словом, но ни один наблюдатель не может не пережить чувства безнадежного разочарования от такого бездарного использования этой удивительной машины. И тем более важно помнить, что так же, как нацистский режим покоился на бесчеловечной жестокости и коррупции, так и материальная часть этой армии – ее оружие, которым сражались ее солдаты, все эти «тигры», «пантеры», дымовые приборы, «шмайссеры» – шла из затемненных цехов Круппа и Даймлер-Бенца, где пригнанные рабочие трудились, как рабы, по 18 часов в день, сжимаясь под хлыстом надсмотрщика, коротая ночь в конуре площадью 8 квадратных футов на 8 человек, голодая или замерзая до смерти по воле своего охранника.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.