Глава 20 ВОСТОЧНАЯ ЕВРОПА ПЕРЕХОДИТ В ДРУГИЕ РУКИ
Глава 20
ВОСТОЧНАЯ ЕВРОПА ПЕРЕХОДИТ В ДРУГИЕ РУКИ
Провал заговора 20 июля иллюстрирует особую грань германского характера – глубоко укорененное нежелание действовать против установленной власти, неприятие несанкционированного возложения на себя ответственности или принадлежности к меньшинству независимо от того, право оно или не право. Эти попусту потраченные часы на Бендлерштрассе, пока Штауффенберг летел на юг! Ни у единой души не было убежденности или отваги, чтобы действительно взять власть обеими руками и применить ее. Даже «победившая сторона», Фромм и Ремер, тянули и колебались, пока не стали уверены в положении.
Но эти недостатки характера (если это недостатки) можно рассматривать также и как добродетели в последовавшие за этим дни. Ибо, как только из Растенбурга возобновился поток приказаний о расправах, все сразу стало на свои места. Сопротивления не было; униженных признаний – сколько угодно. Нет лучшего доказательства дисциплины, царившей в германской армии, или жестокой эффективности нацистской партийной машины, чем то, как рейх смог противостоять множественным потрясениям последней недели июля 1944 года. В то время, как хлынувшее по территории Польши наступление русских казалось неостановимым, когда шлюзы в Нормандии трещали под повышающимся давлением армий Паттона и Брэдли, Германию захлестнул поток обвинений, осуждений и казней. Разрыв между офицерами армии и СС (любого ранга) стал открытым после приказа Бормана гауляйтерам «арестовывать армейских офицеров при наличии подозрений, так как практически весь Генеральный штаб находится в заговоре с московским комитетом «Свободная Германия». Йодль, всегда проворно отрекавшийся от собственной касты, подписал меморандум Бургдорфа из ОКХ, в котором говорилось, что… «весь Генеральный штаб должен быть распущен». Все почти независимые империи Третьего рейха – СС, гауляйтеры, Трудовой фронт, гражданская полиция, Комиссия по вооружению, министерство пропаганды, гитлерюгенд – все мгновенно вздрогнули от толчка, потрясшего их фундамент, но, присоединяясь к оглушительному хору обвинений, все почувствовали, насколько их собственное существование, даже их прерогатива на свои междоусобные войны, зависит от жизни фюрера.
Оборвался столь долгий, но робкий флирт армии с заговорщиками, и военные с головой погрузились в насущные профессиональные дела. Гудериан перенес штаб-квартиру ОКХ из Цоссена в Восточную Пруссию, привлек новые кадры, использовал резервы, которые Шёрнер собирал для него на Южном фронте, и приступил к закрытию бреши в центре. И затем произошло второе чудо, которое, казалось, имело такие же далеко идущие последствия, как и спасение фюрера. В тот самый момент, когда Восточный фронт был на грани крушения, наступление русских замедлилось. Вскоре стало очевидно, что, если даже небольшим германским частям удается удерживать свои позиции, это значит, что Красная армия исчерпала свой порыв, потратив его на овладение еще одним куском (уже последним) своей оккупированной немцами территории.
Мы подходим к одному из самых трагических эпизодов всей Восточной кампании – восстанию поляков в Варшаве и их отчаянной, безнадежной битве на улицах города, длившейся два с половиной месяца. Варшавское восстание нашло себе место как страница в чисто военной истории кампании. Но оно имело и большое политическое значение, как иллюстрация трагедии польской нации, этого странного, одаренного и романтического народа, вечно обреченного находиться между жерновами грозных монолитов Германии и России, как событие огромного значения в формировании послевоенной Европы.
Сущность Польской проблемы формулируется просто, потому что время не изменило ее. Польское государство является традиционным буфером Западной Европы против России, но его безопасности в этой роли всегда угрожали жадность и жестокость немецких землевладельцев в Пруссии и Померании. Для поляков было всегда невозможно добиться политических гарантий от любых своих соседей, потому что все они домогались польских земель и предпочитали присваивать ее вместо того, чтобы защищать. Но в 1939 году появился незаинтересованный защитник. Британское правительство гарантировало Польше целостность. Таким образом, поляки стали ставкой в игре держав, в которой оба игрока не желали поддаваться на запугивания друг друга. Гитлер стремился «дать боевое крещение германской нации» и считал, что, поскольку британцы были не способны стратегически выполнить свое обязательство, им придется смириться со свершившимся фактом. Британцы думали, что сама по себе их гарантия остановит Гитлера, – а если нет, что же, значит, им придется рано или поздно сразиться с ним, так почему бы не сейчас, тем более «ради чести»?
В результате поляки с большой отвагой сражались до конца – который сам по себе был ускорен русским вторжением в восточные земли Польши, согласно договоренности между Молотовым и Риббентропом, подписанной в августе. К концу 1939 года Польское государство было снова раздавлено двумя гигантскими хищниками на своих границах, и польские солдаты, которые не погибли в боях, попали в лагеря-тюрьмы для военнопленных. Русские делали несколько попыток «перевоспитать» своих пленников, но офицеры оказались абсолютно не поддающимися и были все переведены в лагерь в Катынском лесу, где через какое-то время были расстреляны. Немцы даже не утруждались организацией лагерей для военнопленных – поляков сразу же отправляли в газовые камеры. Те же различия проявлялись в обеих оккупированных половинах страны. Русские как-то пытались ассимилировать ее обитателей в коммунистическое общество; немцы принялись систематически уничтожать все польское население, заменяя его немецкими переселенцами.
Но семя польского национализма, оставшегося живым после столетий подобного существования, оказалось по-дарвински устойчивым и теперь, занесенное нуждой на холодную почву военного Лондона, начало расти. Лондон стал местом пребывания «польского правительства», Меккой для эмигрантов и беженцев, центром, куда стекались вся энергия и патриотизм этого трагического и яркого народа. Постепенно тонкие, хрупкие нити подпольных связей, которые все равно возникают даже при самых жестоких режимах, начали соединяться, образуя цепь руководства и разведки, которая оставалась эффективной вплоть до трагических событий осени 1944 года. Британцы поставляли оружие и обучали поляков военному делу; была создана отдельная Польская армия; польские летчики летали своими отдельными эскадрильями. Самым важным было то, что они возвращались на парашютах к себе на родину, с оружием, рациями и инструкциями от «правительства».
Но конечно, никто так не восприимчив к заразе сомнения, к разъедающему действию личной зависти и интриг, как правительство в изгнании. И по мере развертывания дальнейших военных и политических событий эти трудности не становились легче. Когда Советский Союз вначале превратился в союзника, а затем, к 1944 году, его армия стала самой мощной в коалиции и во всем мире, появилась угроза самостоятельности политики Польши. К июлю 1944 года Красная армия заняла всю Восточную Польшу и находилась, с точностью почти до метра, на тех же границах, которые она захватила в 1939 году. Но почему она должна была остановиться там? Не было никакой уверенности в том, что это произойдет. Жесткие потребности стратегической необходимости и распад вермахта совпадут, и в результате, как казалось лондонским полякам, их страна снова окажется под господством одного из своих традиционных врагов. Это было положение, в котором дипломатия бессильна, ибо дипломатия означает давление (пусть изящно завуалированное), но уже не было никаких средств, да и какое давление могло подействовать на Россию? Армии русских были всемогущи; они получали всяческую помощь с Запада – и обеспечение этой помощью стало необратимым процессом, обусловленным (как и многие другие уступки, которыми Советский Союз пользовался с 1942 года) мощным давлением настроения общества в демократических странах. Теперь русская политика пожинала блага заметных изменений своего облика, усердно создаваемых коммунистическими партиями Запада и непреднамеренно распространяемых органами пропаганды демократических стран. На международном уровне подчеркивалось значение патриотизма, воодушевлявшего советских людей (причем прежняя преданность партии как бы слегка отводилась в тень); идеи классовой борьбы и революции уже не звучали так громко, как раньше. Вместо них были созданы два новых имиджа: храброго красноармейца, как олицетворения страны, не дрогнувшей в бою, и «дядюшки Джо», раскуривающего трубку, – символа надежности в поведении и переговорах.
В дипломатическом контексте положение лондонских поляков ухудшалось из-за того, что Соединенные Штаты становились главенствующей силой в западной коалиции, и центр власти (в целях политических интриг и лоббирования) постепенно стал перемещаться из Лондона в Вашингтон. Но если у британских лидеров (в отличие от простых людей) еще сохранялся определенный цинизм в оценке этого нового русского характера, для Соединенных Штатов было справедливо обратное, когда политики (и многие военные тоже) были захвачены этой новой русской линией. В Тегеране, когда первыми осторожными подходами британцы пытались предупредить Рузвельта об опасности давать русским слишком глубоко проникнуть на Балканы, президент сказал своему сыну Эллиоту:
«Я не вижу оснований рисковать жизнями американских солдат, чтобы защищать подлинные или воображаемые британские интересы на континенте».
Действительно, американская политика[115] начала свою переориентацию, которая открыто проявилась в Ялте в следующем году, когда США предпочли поддержать «безопасность» России в ущерб намерениям Британии и малых стран Европы. Рузвельт твердо решил заручиться содействием русских в войне против Японии; он был также убежден, что Россию следует уговорить присоединиться к Организации коллективной безопасности (Объединенных Наций), которая, как он считал, сможет «контролировать» ее. В результате то, что США хотели от Сталина, имело для них большее значение, чем то, что они предлагали ему.
В такой ситуации лондонским полякам пришлось полагаться только на себя. Каков был политический климат, в котором им предстояло действовать, стало видно в 1943 году, когда немцы случайно обнаружили захоронения 4 тысяч польских офицеров в Катыни. Сталин не дал разрешения на независимое расследование миссией Международного Красного Креста и после долгих и оскорбительных дипломатических обменов нотами воспользовался удобным случаем «разорвать» отношения. В последующие 12 месяцев отношения все больше и больше ухудшались. Были попытки коммунистических подрывных действий в рядах польских войск на Западе в сочетании с назойливой пропагандистской кампанией (в которой были не безгрешны и некоторые британские публикации), обвинявшей лондонских поляков в антисемитизме. На языке коммунистических попутчиков это всегда являлось признанной предшествующей стадией обвинений в «фашизме». Кроме того, подразумевалось, что лондонское польское правительство «не представляет польский народ». Затем 24 июля 1944 года русские, уже миновавшие и старую линию Керзона, и границу 1939 года, захватили Люблин и водворили туда Национальный комитет освобождения – очевидное ядро марионеточного коммунистического правительства. Если лондонским полякам нужно было заявить о себе, то время для этого подходило к концу.
Классическим ответом Сталина одному западному дипломату, слащаво распространявшемуся на тему «доброй воли» католиков, был вопрос: «А сколько дивизий у Папы?» Такой же вопрос и почти с таким же эффектом можно было бы задать и польскому правительству в Лондоне. Их дивизии были так же немногочисленны, так же рассеяны и так же бессильны, какими были британские дивизии пять лет назад в момент германского нападения. Но зато у них было широко распространенное и хорошо организованное подполье, руководимое по радио из Лондона. Эта сила – Внутренняя армия, Армия Крайова (АК), была сосредоточена в Варшаве. Но по мере приближения часа если не освобождения, то изменения в национальности оккупантов, влиянию АК стали грозить различные группировки. Существовали Народная армия, Армия Людова (АЛ) независимых лево настроенных элементов; управляемая коммунистами Польская Армия Людова (ПАЛ) и Национальные вооруженные силы, крайние правые, отколовшиеся от АК при первом признаке надвигавшегося компромисса с советскими властями. Перед Армией Крайовой стояла неотложная необходимость проявить свою силу, чтобы лондонское правительство могло, по крайней мере, убедиться в наличии своих вооруженных сил в собственной стране. К тому же в Лондоне стали получать сообщения о том, что части АК, взаимодействовавшие с русскими, затем разоружались, а их офицеров куда-то увозили. Такая возможность появилась у русских на последней неделе июля, потому что в связи с приближением Рокоссовского к Варшаве немецкая администрация стала свертывать свою деятельность, и многие ее отделы перестали работать. 27 июля военное правительство официально объявило о привлечении 100 тысяч гражданских лиц к работе на оборонительных сооружениях, а еще худшему рассеиванию сил АК могло способствовать обращение по русскому радио 29 июля, в котором говорилось о предстоящем освобождении города, и «работников Сопротивления» призвали к восстанию против отступавшего врага. Этот последний призыв привел к большой неразберихе – дело в том, что Армия Крайова, составлявшая 80 процентов вооруженного Сопротивления, получала свои приказы из Лондона, и преждевременное выступление АЛ и ПАЛ могли не дать АК возможности руководить своими бойцами. Поэтому 1 августа командующий Армии Крайовой генерал кавалерии Бур-Комаровский обнародовал обращение, листовки с которым были рассыпаны по всему городу.
«Солдаты столицы!
Сегодня я отдал приказ, столь долго ожидаемый всеми вами, приказ на открытую борьбу против немецких захватчиков. После почти пяти лет вынужденной подпольной борьбы сегодня мы открыто беремся за оружие…»
Вначале казалось, что момент выбран прекрасно, что АК сможет занять вакуум, образовавшийся при уходе немцев, и опередить Рокоссовского, объявив об освобождении столицы. Затем британские ВВС доставили бы из Лондона польское правительство, которое смогло бы занять свое место в административном центре страны, пользуясь престижем военных успехов и поддержкой мощных местных войск. Но в действительности русское наступление исчерпало свои силы. В тот самый момент, когда Бур-Комаровский призвал поляков к оружию, правое крыло русских в Прибалтийских государствах было мощно контратаковано из Восточной Пруссии и Курляндии. Русским пришлось уступить Тукумс и Митаву (Елгаву), и к ним пришлось направить подкрепления, сняв их с центра. Обычные трудности в организации снабжения, измотанность людей и износ машин привели к остановке русских войск на Висле. С точки зрения русских, Варшавское восстание не могло бы произойти в более благоприятный момент (и таким образом, можно было не принимать во внимание его как политическую угрозу). Ибо у восстания не было достаточно сил, чтобы добиться успеха без помощи русских, но вместе с тем оно обещало все же отвлечь внимание немцев и не дать им передышки, в которой так нуждались сами русские[116].
Как бы то ни было, полякам это почти удалось. К 6 августа они держали под своим контролем чуть ли не весь город и намного увеличили запасы вооружения за счет захваченного у немцев. Они были уже настолько уверены в победе, что соперничавшие отколовшиеся политические группки уже начинали перестреливаться друг с другом и уже было предложено в воскресенье встречать самолеты с первыми представителями из Лондона. Но 8 августа, как первое зловещее предзнаменование их судьбы, было появление группенфюрера СС фон дем Бах-Зелевски.
Бах-Зелевски был выбран для выполнения этой задачи из-за его особого опыта в операциях против партизан и потому, что, предоставив подавление восстания частям СС, немцы надеялись не отвлекать регулярную армию от проведения оборонительных действий против русских. Очевидно также, что СС желали иметь полную свободу действий, свободу от наблюдения, тем более от вмешательства чересчур «щепетильных» элементов. А для тех, кто не мог представить, что именно на этой стадии войны, после таких жестокостей и зверств, могло возмутить щепетильность этих людей, ответ пришел скоро.
Бах-Зелевски развернул против АК две части – бригаду Каминского, состоявшую из русских заключенных-перебежчиков и прочих отбросов из Восточной Европы, и бригаду СС Дирлевангера[117], состоявшую из условно осужденных немецких преступников. Можно вообразить, как действовали части, подобные этим, в уличных боях, самом ожесточенном виде боев пехоты, да еще в районе, где находилось все гражданское население. Пленных сжигали заживо, обливая бензином; грудных детей накалывали на штыки и выставляли из окон, как флаги; женщин вешали рядами вниз головами с балконов. Смысл, как сказал Гиммлер Геббельсу, состоял в том, что все это дикое насилие и ужас репрессий прекратит восстание «уже через несколько дней».
СС уже проводили одну «операцию» в Варшаве весной 1942 года. Тогда они вычистили гетто с помощью гранат и огнеметов, убив до 50 тысяч польских евреев. Участие в этой акции СС рассматривалось как «боевое отличие». Но в августе 1944 года эсэсовцам пришлось гораздо труднее. Весной 1944 года британские ВВС сбросили полякам большое количество оружия, включая пушки, способные подбивать танки на ближнем расстоянии. У поляков была прекрасная дисциплина, и они всегда вели огонь до последнего. У них был большой опыт и сноровка в изготовлении гранат, мин и детонаторов. Бои продолжались; проходили дни, недели; август сменился сентябрем. Из рейха доставили дополнительно 4 «полицейских батальона» для укрепления дрогнувших рядов уголовников Дирлевангера, – странный альянс традиционных врагов, объединенных общей склонностью к жестокости и насилию.
Каждый день передатчики из Варшавы приносили лондонским полякам новости, повергавшие их в отчаяние, потому что, кроме боли, испытываемой ими, слыша, как медленно гибнут их храбрые соотечественники, они видели, как бледнеют перспективы их тщательно разработанных планов устройства своей собственной страны. Однако в этот момент, как и в 1939 году, Британия была бессильна помочь. Нескольким самолетам из Фоджи удавалось прилетать каждую ночь, но их груз был ограничен самым необходимым, потому что русские не предоставили им возможностей для дозаправки. Район, занимаемый Армией Крайовой, все сжимался, и летчикам все труднее становилось сбрасывать свои грузы с необходимой точностью. Британские представители и в Лондоне, и в Москве пытались просить, чтобы Рокоссовский помог уменьшить давление немцев на АК; их просьбы принимались, но ничего не было сделано. Один из поляков рассказывал, что, когда рассеивался дым над Варшавой, с самого высокого здания они могли разглядеть, как немецкие и русские солдаты в кажущемся благодушии купались на противоположных берегах Вислы, как бы в молчаливом признании перемирия, которому суждено было длиться все время, пока гибнул цвет польских воинов.
Но стойкость варшавских поляков не пропала даром. Она захватила воображение людей всего мира и оставила глубокое и тягостное впечатление у самих немцев. Первым начал действовать Гудериан, который допросил Бах-Зелевски о дошедших до него слухах, когда тот обратился к Гудериану с просьбой дать еще больше тяжелой техники для возобновления атаки. Бах-Зелевски признал, что в результате «тяжелых уличных боев, где приходилось сражаться за каждый дом и где обороняющиеся дрались не на жизнь, а на смерть… Бригады СС отбросили все моральные требования», и пытался выгородить себя, говоря, что он «потерял контроль» над ними. Рыцарские чувства Гудериана испытали шок. Он писал:
«То, что я узнал от Бах-Зелевски, было настолько ужасно, что я чувствовал своим долгом поставить Гитлера в известность в тот же вечер и потребовать удаления этих двух бригад с Восточного фронта».
Так как Гитлер все время прекрасно знал о намерениях Гиммлера подавить поляков с помощью террора, это «требование», должно быть, не вызвало у него никакого сочувствия, и неудивительно, что «…прежде всего он не желал слушать». Однако группенфюрер Фегелейн, занимавший привилегированное положение при дворе Гитлера, потому что (кроме прочих причин)[118] он женился на сестре Евы Браун Гретль, поддержал Гудериана. Намерением Фегелейна прежде всего было дискредитировать Гиммлера, поскольку сам он был участником клики Бормана – Кальтенбруннера, стремившихся расширить свою собственную империю за счет рейхсфюрера. Могло быть и то, что, подобно некоторым другим видным нацистам в это время, он начинал задумываться над возможностью попасть под суд победивших союзников за «военные преступления». В результате Бах-Зелевски, всегда проворный в решениях и действиях, изменил свой «подход» к Варшавскому сражению, отвел бригаду Каминского в тыл, а его самого приказал арестовать и расстрелять.
К этому времени поляки в городе находились при последнем издыхании. Боеприпасы, пища, вода, лекарства – все кончалось. Страдания гражданского населения были ужасны, и если близость родных служила вначале источником отчаянного воодушевления, то теперь она порождала мучительное чувство тревоги и личной ответственности. 16 сентября Рокоссовскому удалось прорвать немецкие позиции в пригороде Варшавы на восточном берегу Вислы. Рассчитав, что АК завершила свое дело, Сталин приказал своей армии распропагандированных поляков под командованием генерала Жимерского вступить в боевые действия и прорваться в Варшаву. Но к этому времени немцы имели достаточно времени для сооружения оборонительных линий, и через неделю русско-польское наступление замерло. Наступавшие узнали, что последние 5–6 миль до осажденного гарнизона – самые трудные.
Когда наступление Жимерского было остановлено, прекратились действия и АЛ, и ПАЛ, а их бойцы пытались скрыться в убежищах. Нехватка всего, что требовалось для борьбы и поддержания людей, вынудила Бур-Комаровского договориться о почетной сдаче Бах-Зелевски.
Бах-Зелевски не только согласился обращаться с бойцами АК как с солдатами, имеющими право на военные почести и статус пленных согласно Женевской конвенции, но и с такой готовностью разговаривал о всех других вопросах, что было очевидно – от него можно добиться и дальнейших уступок. Он сказал, что никогда не поздно исправлять свои ошибки. Угроза с Востока является или должна являться сейчас предметом тревоги для всех, «так как она вполне может привести к гибели западной культуры». Последовала его болтовня о «необходимости понимания принципов германских отношений после войны». Поляки не обращали внимания на эти общие места, которые явно были рассчитаны на создание благоприятного впечатления, и настаивали на том, чтобы статус военнопленных был распространен наборцов Сопротивления по всей Польше, а не только ограничен рамками АК в Варшаве. Они также просили об амнистии по всем «преступлениям», совершенным АК вплоть до этой даты. (Это было общепринятой практикой немцев обвинять пленных в совершении военных преступлений, когда они хотели изменить условия их содержания.) После нескольких дней переговоров поляки, приехав на совещание, нашли Бах-Зелевски в слезливо-укоризненном состоянии. В передаче Би-би-си только что назвали имена ряда руководителей СС, которым придется «отвечать за их преступления против жителей Варшавы» после конца войны, и – чудовищная несправедливость! – его тоже назвали!
Да разве не он лично приказал казнить Каминского? – спрашивал Бах. Разве не благодаря его заступничеству люфтваффе не было разрешено превратить всю Варшаву в море огня?[119] Разве он не старался изо всех сил выразить свое восхищение храбростью поляков? Бах-Зелевски даже начал длинное повествование о том, как была поймана связная АК, молоденькая девушка, красота которой так подействовала на него, что он приказал ее освободить. Она напомнила ему его дочек – фотографии дочек были трепетно вынуты и показаны.
Гитлер, конечно, терпеть не мог подобную чушь и уже составил проект приказа о том, что Варшава должна быть стерта с лица земли, когда закончится розыгрыш спектакля переговоров о сдаче. Только возобновление наступления русских и нехватка местных ресурсов рабочей силы предотвратили полную гибель города, а отнюдь не угрызения совести офицеров СС, получивших этот приказ.
После нескольких дней неторопливых переговоров условия были приняты Бах-Зелевски и представителями АК, и сдача в плен была официально завершена речами с обеих сторон (произнесенных, можно думать, почти с одинаковым пылом) о необходимости великодушия к побежденному врагу. Фегелейн позаботился о генерале Бур-Комаровском, а храбрые изголодавшиеся поляки были согнаны в лагеря для военнопленных, где хотя бы на несколько месяцев был отсрочен час их казни. Но остается тот факт, что АК получила удар, от которого она никогда больше не оправилась, и с этого времени Сопротивление стало все больше подпадать под контроль ориентированных на коммунистов групп. Ушла и всякая надежда на воссоздание государства на других, не продиктованных Советами основах.
Варшавское восстание иллюстрирует многие особенности последующей истории Второй мировой войны. Чередование вероломства и бессилия западных союзников; чередование бесчеловечности и показного раскаяния СС; неизменность советской силы и стремления к экспансии. И больше всего, наверное, оно показывает характер народа, за который номинально и первоначально велась война, и как оба диктаторских режима все-таки могли найти общую почву в стремлении подавить его. Профессор Тревор-Рупер сказал: «Иногда считают, что Гитлер и Сталин – фундаментально противоположные явления, один крайне правый диктатор, другой – крайне левый. Это не так. Оба, в сущности, хотя по-разному, стремились к одинаковой власти, основанной на одинаковых классах и поддерживаемой одинаковыми методами. И если они боролись и оскорбляли друг друга, они делали это не как несовместимые политические антиподы, а как хорошо подобранные соперники. Они восхищались, изучали и завидовали методам друг друга; их общая ненависть была направлена против западной цивилизации либерального XIX века, которую оба открыто желали уничтожить».
В августе 1944 года выпуск вооружения в Третьем рейхе достиг рекордной цифры – было произведено 869 танков и 744 самоходных орудия, достаточных для оснащения 10 новых танковых дивизий. К концу сентября заводы выпустили вооружение, способное не только компенсировать потери в Нормандии, но и превысить уровень потерь на Востоке. В сентябре потерпел неудачу выброс британского десанта на мосты в Арнеме, а танки Паттона, зачихав, остановились в Эльзасе, не имея ни капли горючего в баках. Шли дожди в Рейхсвальде и по всей протяженности линии Зигфрида. Границы территории Германии снова упрочились; они все еще были за пределами тех границ, с которых Гитлер начал войну в 1939 году.
Непрерывный подъем в производстве вооружения в Германии даже под прессом воздушных налетов союзников был выдающимся явлением, достигнутым бог знает какой ценой жестокости и лишений, испытываемых рабской рабочей силой. В военной экономике было два сектора, где ресурсы были на исходе – горючее для машин и люди, но даже здесь осень принесла улучшение. Запасы нефти, которые в апреле составляли миллион тонн, а летом упали до уровня, еле обеспечивавшего месячную потребность, начали снова накапливаться из-за того, что позиционная обстановка на фронте уменьшила расход горючего, и осенние дожди и туманы защищали нефтеперерабатывающие заводы от воздушных налетов. В то же время в армию были призваны последние немецкие мужчины; понижение призывного возраста с семнадцати до шестнадцати с половиной лет и безжалостная мобилизация бывших «незаменимых» работников с трудового фронта обеспечили набор более 700 тысяч человек в августе, сентябре и октябре.
И тем не менее как ни внушительны эти цифры, более пристальное рассмотрение выявляет то же злокачественное переплетение личных соперничеств и борьбы частных империй, которые становятся все ожесточеннее по мере того, как их перспективы власти зримо уменьшаются. После покушения Гиммлер был назначен командующим Внутренней, или резервной армией, вместо незадачливого Фромма. Он являлся также командующим группой армий Верхнего Рейна (организации, как Гудериан презрительно заметил, «для ловли беглецов и дезертиров»), министром внутренних дел, главой гражданской полиции и рейхсфюрером СС. При таком букете исполнительских должностей Гиммлер стал самым могущественным человеком в Германии, но на этом этапе войны, в момент приближающегося заката своего государства у Верного Генриха было тревожно на душе. Он очутился в совершенно новом и непривычном мире. В командной инфраструктуре его положение было странным: как командующий армией номинально он должен был подчиняться ОКВ; он стал теперь не столько первым, сколько (во всяком случае, в глазах его коллег – военных профессионалов) младшим среди равных. А еще была одна перспектива: ведь ему, возможно, придется участвовать в бою с врагами, которые вполне могут стрелять и в него, – а такой оборот дел грозил всякими страшными результатами.
На этом этапе развития военных событий кажется, что Гиммлер принял два облика, контраст которых можно наглядно проиллюстрировать, по-разному произнося его титул. Рейхсфюрер – всего три слога, а слушатель трепещет, ведь это тот, кто правит всей карательной машиной рейха. «Национальный вождь» – и совсем другое впечатление, немного смешное, вызывающее в памяти молодежные спортивные лагеря, кожаные шорты, все, что ассоциируется с недоумевающе-озабоченным лицом в пенсне, человеком, впавшим в истерику, когда на его мундир брызнул мозг какой-то несчастной жертвы. Описывая эти последние месяцы заката нацистской Германии, мы будем чередовать эти титулы в соответствии с ролью Гиммлера.
Конечно, никто, за исключением самого Гитлера, не смог бы успешно вести все дела Гиммлера. Ибо это не было просто вопросом выполнения его обязанностей по командованию армией или управлению полицейской империей. Постоянным занятием Гиммлера было сопротивляться усилиям «национального руководителя» (Бормана), старавшегося урезать его власть и сузить границы его влияния.
Споры по поводу фольксштурма являются еще одним примером бесконечных пререканий, подрывавших действенность военных усилий Германии. Эта идея принадлежала Гудериану (или, говоря точнее, генералу Хойзингеру из оперативного отдела ОКХ, выдвинувшему ее в 1943 году, но без успеха), и она должна была воплотиться вначале в восточных провинциях, которым непосредственно угрожало вторжение русских. Гудериан предложил Гитлеру организовать на местах нечто вроде отрядов ополчения, привлекая в них бывших членов CA. Гитлер согласился, но, по-видимому, обсудил ночью эту идею с Борманом, потому что на следующий день сказал Гудериану, что он передумал, что будет лучше, если организацией займется партия, и что он предлагает доверить это дело Борману. Затем Борман приступил к расширению границ фольксштурма, который должен был охватить всю территорию страны, причем его организацию и руководство он возложил на гауляйтеров, которые, разумеется, были полностью подотчетны ему. Теперь, хотя и поздно, перед «национальным руководителем» стала маячить возможность осуществить одно из своих самых задушевных желаний – создать собственную армию, которая придаст реальную мощь его бесспорному первенству среди тайных советников фюрера. Тем временем «национальный вождь», не желая дать себя обскакать, формировал свою Внутреннюю армию весьма своеобразным путем. Вместо того чтобы направлять новых призывников в различные резервы живой силы на действующих фронтах для дальнейшего распределения по существующим частям, Гиммлер с головой ушел в формирование еще одного типа дивизий – фольксгренадерских.
Эти дивизии комплектовались на обозначенных остатках (часто вообще существовавших в виде не более чем номеров в журнале боевых действий ОКВ) частей, «выгоревших» в предшествующих кампаниях. Теперь их заполняли пестрым сборищем из гитлерюгенда, наземного контингента люфтваффе, пожилых чиновников-резервистов, инвалидов и морских кадетов. Если период их подготовки был опасно коротким – иногда только шесть недель, – их моральный дух был очень высок, чему помогало их первоочередное снабжение новым оружием прямо с заводов, о чем позаботился Гиммлер. При таком большом количестве новых танков и самоходных орудий, поступавших к СС, чьи дивизии укомплектовывались до полного штатного состава танковыми гренадерами, а все оружие пехоты не без ядовитых споров делилось между рейхсфюрером и рейхслейтером, остается только удивляться, что регулярной германской армии все-таки перепадало новое оружие.
Борман расширял свою власть над вооруженными силами таким способом. В течение нескольких недель после покушения он создал и сильно расширил систему, впервые введенную ненавистным генералом Рейнеке в 1943 году – «офицеров национал-социалистического руководства», которых придавали регулярным боевым частям для «политического воспитания» офицеров и сержантского состава. Борман так организовал это дело, что эти фигуры были подотчетны ему и общались непосредственно с ним. Ничуть не испугавшись, «национальный вождь» (Гиммлер) тут же сам обратился к ним, по долгу службы, как командующий Внутренней армией, изложив свои призывы в приличествующем свирепом духе:
«Возложите эту обязанность на самых лучших, самых безжалостных офицеров дивизии. Они быстро арестуют этот сброд – тех, кто выступает за отход. Они мигом поставят любого ослушника к стенке».
Тем временем Гудериан разделывался с офицерами национал-социалистического руководства в своей обычной манере. После своего рапорта о том, что «их поведение привело к ряду грубых нарушений дисциплины», он стал попросту переводить нарушителей в штаб ОКХ, где «…у меня еще были некоторые ограниченные дисциплинарные полномочия. Там я заставил этих слишком самоуверенных молодых людей подождать в течение нескольких недель и подумать о своих манерах…».
Когда Гудериан рассказал об этом Гитлеру, фюрер «посмотрел на меня в изумлении, но ничего не сказал». Однако у Бормана был союзник в лице генерала Бургдорфа[120], главы управления личного состава ОКХ, в руках которого находились все назначения и переводы по службе. Последовала непрерывная битва между измотанным аппаратом ОКХ и управлением Бургдорфа, в которой соперничавших кандидатов на место перебрасывали взад и вперед под мерный шелест канцелярских бумаг в трех экземплярах.
Тем временем Гиммлер, страдая от нескрываемого пренебрежения и равнодушия Генерального штаба, неослабной вражды Бормана и злостных интриг Кальтенбруннера и Фегелейна, нашел себе нового союзника. Было время, когда доктор Геббельс и «национальный вождь» едва разговаривали друг с другом. «В следующий раз ему придется хорошенько подумать, прежде чем посылать мне эти наглые послания по телетайпу», – раздраженно записал Геббельс в 1943 году в своем дневнике. Но теперь каждый, ощущая все усиливавшееся отдаление от былых задушевных отношений с любимым фюрером, обнаружил, что их все больше влечет друг к другу «брак по расчету». После покушения Геббельс был назначен полномочным ответственным за тотальную войну, с исключительной властью над фронтом метрополии, в особенности над перераспределением людских резервов. Естественно, что он и Гиммлер должны были работать вместе. Всего за несколько дней перед 20 июля в разговоре с Вернером Науманом Геббельс мечтательно упомянул возможность:
«Армия для Гиммлера, а для меня – гражданское руководство войной! Вот сочетание, которое могло бы вновь зажечь энергию нашего военного руководства, но, скорее всего, это так и останется прекрасной мечтой!»
Но никаким личным энтузиазмом нельзя было «зажечь» гаснущую целесообразность в работе всей промышленности страны, отягощенной жестким бюрократизмом, разделенной границами привилегий и своекорыстия, все более дробившимися с 1938 года. Иногда разные ведомства тянули в прямо противоположные стороны. В сентябре, когда запасов горючего едва хватало на две недели боевых действий, заводы Шпеера поставили люфтваффе больше одноместных истребителей, чем за любой предшествующий месяц войны. Даже если бы для них имелось горючее, не было бы персонала аэродромных команд, необходимых для их обслуживания. В тот момент в дивизии фольксгренадер забирали по 15 тысяч человек в неделю. Еще нелепее было то, что, хотя директивы о мобилизации гражданских лиц исходили из ведомства Геббельса, аппарат для обеспечения этого мероприятия находился в руках Бормана, действовавшего через гауляйтеров на местах. Когда Шпеер доказывал Гитлеру, что не может обойтись без 300 тысяч рабочих, которых Геббельс наметил изъять из промышленности, фюрер колебался, и ни Гиммлер, ни Геббельс не могли получить его поддержку, оперируя доводами о военной необходимости. Пришлось Гиммлеру сыграть на самолюбии Бормана, намекнув ему, что Шпеер унижает его достоинство как «национального руководителя». Борман воззвал к Гитлеру, и Геббельс получил своих призывников.
Пока диадохи плели свои интриги, Гитлер пребывал в олимпийской изоляции, размышляя над следующей стадией войны. Наполовину оглохший, с трясущейся одной половиной туловища, впадавший в неконтролируемые приступы параноидальной ярости, Гитлер был еще далек от сумасшествия. Дух его был сломлен разочарованиями и предательствами, физическое состояние постепенно разрушалось методами лечения доктора Морелля, но интеллект фюрера все еще сохранял широту и силу. Он признавал происшедшее изменение в балансе сил, он видел, что военные цели Германии должны быть сужены, что старый клич о «безопасности», так бесстыдно применявшийся для прикрытия агрессии 30-х годов, теперь превратился в болезненную реальность; что возродились проблемы и стратегия времен Первой мировой войны. «Исход войн окончательно решается одной стороной или другой, признающей, что они не могут быть выиграны». Гитлер сформулировал этот афоризм, который потом стал принципом новой стратегии «двух фронтов» зимой 1944/45 года.
«Никогда в истории не было такого союза, как коалиция наших врагов, составленная из таких чуждых элементов, с такими расходящимися все далее целями… Ультракапиталистические государства, с одной стороны; ультрамарксистские государства – с другой. С одной стороны, умирающая империя Британия; с другой стороны, колония, желающая овладеть наследством, – Соединенные Штаты. Каждый участник вошел в эту коалицию с надеждой осуществить собственные политические цели…»
Гитлер считал, что наилучшим решением станет внезапный неистовый удар против одного из партнеров, который лишит всю коалицию воли продолжать борьбу, конца которой не предвидится. Секретного оружия для такой цели не имелось, но благодаря усилиям Шпеера, Геббельса и Гиммлера обычные военные силы могли выполнить задачу, потому что к концу осени у Гитлера был резерв, состоявший из 7 танковых дивизий и 13 дивизий фольксгренадер, а к концу ноября эта цифра возросла до 28. В самый ближайший удобный момент эти силы должны были быть брошены против англосаксов. Потому что, по мнению Гитлера, они были самыми слабыми, и морально, и физически, и неожиданный разгром «приведет их в чувство».
История наступления в Арденнах не входит в рамки этой книги, за исключением тех моментов, когда оно отражается на Восточной кампании, и как раз эти моменты говорят об очень многом. Германский план оказался неудачным, прежде всего в выборе времени. Замысел его был основан на одной предпосылке – что русский фронт в Польше и Восточной Пруссии останется неподвижным всю осень. Это предположение оказалось правильным. Восточный фронт, между Карпатами и Балтийским морем, едва ли хоть ненамного сместился с августа 1944 года до конца года. Почему? Почему русские остановились, когда еще одно мощное наступление могло бы (как это и произошло позднее) привести их к окраинам Берлина?
Конечно, дело было не в нехватке необходимых сил. В начале июньского наступления 5 участвовавших советских фронтов смогли развернуть 41 танковую бригаду – то есть силы, эквивалентные не менее чем 20 германским танковым дивизиям полной численности. По артиллерии и пехоте русские превосходили немцев в 6,4 раза. Далее, если коммуникации Красной армии и были растянуты, то справедливо и то, что потери немцев в их стремительном отступлении были намного тяжелее. Если бы Ставка разрешила своим центральным фронтам взять пополнения с Балтики и Украины, она смогла бы иметь еще большее превосходство сил на Висле к середине сентября, то есть к тому времени, когда германские позиции на Западе стали крошиться и все резервы направлялись на линию Зигфрида.
Тогда, исходя из сравнительного анализа сил, русские могли бы закончить войну в 1944 году. Никакие документы никогда не расскажут о причине, почему они не сделали этого – хотя бы потому, что крайне маловероятно, чтобы приказы, определявшие перспективные советские цели, могли бы когда-либо излагаться на бумаге. Но трудно избавиться от впечатления, что чисто военные соображения, которыми западные союзники руководствовались до самого конца войны, уже отошли в голове Сталина в сторону. Война, как мог рассуждать русский диктатор, не только «продолжение дипломатии другими средствами» – иногда она является очень удобной заменой нормальных дипломатических процедур, будучи для сверхмощной нации более быстро осуществляемой и более выгодной по своим результатам.
Второй фронт, который прежде был так необходим в качестве приложения к советской политике, теперь являлся препятствием распространению коммунизма в Европе. Сталин намеревался оставить Балканы себе и отодвинуть русскую границу как можно дальше на запад. Прямое наступление на Берлин, прежде чем будут захвачены Балканы, могло означать, что война закончится, когда большая часть Европы все еще останется под номинальной германской оккупацией. Правительства Венгрии, Румынии и Болгарии – все налаживали контакты с Западом в 1944 году; призрак Михайловича все еще преследовал Тито в Югославии. За внезапным прекращением сопротивления немцев могло бы последовать возникновение ряда буржуазных администраций, которые могли обратиться к союзникам за дипломатической поддержкой, по крайней мере, до проведения «свободных выборов». А Сталин был реалистом, чтобы знать, что коммунистические партии настолько тесно ассоциируются с Советским Союзом, что исход этих выборов в странах, столетиями живших в страхе перед Россией, можно предсказать заранее.
Еще более серьезной с советской точки зрения была вероятность того, что германское Верховное командование бросит все силы против русских. Сталин не мог поверить, что немецкие генералы, видя свою страну под непосредственной угрозой русской оккупации, не станут усиливать свои оборонительные сооружения на Востоке ценой «уступок на Западе». В свою очередь, это могло означать, что после войны русским придется полагаться не на военную силу, чтобы подавлять немцев, а на договоры и что полная изоляция упрямых поляков будет невозможна.
Ни один западный государственный деятель не мог соперничать с ледяным реализмом Сталина, и «обаяние» Рузвельта[121], которое так удивило и удовлетворило русских в Тегеране, было отчасти парализовано неприятно прозвучавшими британскими планами на высадку в Истрии с целью нанесения удара на север, к Вене. В 1944 году Сталин едва ли мог предвидеть Ялту и американскую позицию – «…если я дам ему все, что могу, и ничего не попрошу от него взамен, он не будет пытаться что-нибудь аннексировать и станет работать ради демократии и мира во всем мире».
Таким образом, осенью 1944 года центр тяжести Восточного фронта сместился к Балканам. Ставка образовала новый фронт (4-й Украинский) и дала 18 дивизий под командование генерала Петрова. Задача Петрова состояла в том, чтобы вести наступление в Венгрию через Карпаты, одновременно поддерживая контакты с Коневым и двумя фронтами – Малиновского и Толбухина, которым была поручена оккупация Балкан. Эти два командующих имели в сумме 38 дивизий полного состава против 25 немецких. На деле все германские части имели не более 10 тысяч солдат в каждой, а 5 сильнейших дивизий (включая две танковые), которые Шёрнер держал в резерве, были передислоцированы на север по приказу Гудериана, сразу после его назначения 20 июля. 29 июля самого Шёрнера по приказу Гитлера перевели в Курляндию, чтобы он принял командование немецкими силами – остатком прежней группы армий «Север», которым угрожало блокирование войсками Говорова и Черняховского.
Генерал-полковник Фриснер, прибывший на место Шёрнера, увидел, что получает в наследство то же традиционно уязвимое развертывание, которое было постоянной чертой германских диспозиций на южном театре. Была какая-то ирония судьбы в том, что даже номера армий были прежними, и «воскрешенная» 6-я армия закопалась в правый берег Днестра, прикрывая Яссы и Кишинев совместно с двумя румынскими армиями со зловещими номерами – 3-й и 4-й – у себя на флангах.
Немцы имели почти четыре месяца для того, чтобы подготовить свои позиции, но им не хватало численности, чтобы прикрыть всю длину Днестра. У Красной армии тоже было достаточно времени, чтобы не только накопить запасы и отремонтировать технику, но и выискать уязвимые секторы, которые были доверены румынам.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.