Глава 14 НАСТОЯЩИЕ

Глава 14 НАСТОЯЩИЕ

Куда меня вели, а затем везли, я узнал, вопреки обещанию энкаведиста, не особенно скоро. Сперва меня повели по длинным коридорам, потом по тюремному двору и, наконец, повезли в таком знакомом и так надоевшем "воронке". Перед посадкой в него браслеты с моих рук сняли.

По тряске и скачкам автомобиля я быстро и привычно определил, что, выехав из тюремных ворот, мы промчались несколько кварталов по каменистой мостовой и свернули на мягкую, гладко укатанную дорогу.

Вспомнив, что несколько грунтовых дорог ведут из города к балкам у подножья горы Машук, я мысленно начал прощаться с жизнью. В дни массовых казней, когда в городских тюрьмах нехватало для этого места, энкаведисты расстреливали людей и закапывали их трупы в машукских балках. По чекистской терминологии это называлось "отправить под Машук нюхать фиалки". Основания же для казни меня были налицо:

— участие в вооруженной попытке побега.

Однако, самое ближайшее будущее показало, что мое прощание с жизнью несколько преждевременно. Мы проехали, не останавливаясь, часа два, а то и больше; балки расстрелов должны были остаться уже далеко позади.

Итак, куда же мы все-таки едем?

Вопрос: "Куда?" заключенные советских тюрем задают конвоирам и надзирателям очень часто, но почти никогда не получают на него ответа. Впрочем, редкие исключения из этого тюремного правила бывали.

"А вдруг мне посчастливится "нарваться" на такое исключение? Тем более, что предлог для вызова конвоира у меня есть", — подумал я.

"Предлог" стоял у меня в ногах: вместе со мной, в кабинку "воронка", втиснули бидон с бензином. Его крышка была привинчена неплотно, бензин расплескивался и нестерпимо вонял. Я попробовал прикрутить ее плотнее, но без ключа, конечно, не смог. От бензиновых испарений, в тесном, маленьком и почти герметически закупоренном ящике, у меня начала сильно болеть и кружиться голова. Я заколотил кулаком в дверцу кабинки.

— Чего психуешь? — спросил из-за нее равнодушный голос конвоира.

— Уберите бензин! Я задохнусь от него. Откройте дверь! — потребовал я.

— Тоже мне телячьи нежности. Потерпи, покудова приедем.

— Куда приедем?

Конвоир коротко посоветовал мне:

— Заткнись, покудова приклада не получил. Пришлось "заткнуться", т. е. замолчать. Спорить не имело смысла. В НКВД так заведено, что конвоиры, транспортирующие заключенных, становятся владыками их жизни и могут не только избить, но и пристрелить "при попытке к побегу".

Потерпев неудачу в "беседе "с конвоиром, я решил поговорить с соседями. В кабинках справа и слева от меня были люди. Оттуда слышались шорохи, вздохи и кашель. Я начал тихонько постукивать ногтем в правую стенку кабинки, передавая соседу буквами тюремной азбуки:

— К-у-д-а м-ы е-д-е-м? О-т-в-е-ч-а-й-т-е.

— Н-е з-н-а-ю, — стуком ответил он. Из левой кабинки последовал такой же ответ… Прошло, вероятно, еще часа два и "воронок" остановился. Тяжелые сапоги конвоиров затопали по металлу в проходе между кабинками; хлопнула открывшаяся дверца одной из них и резкий зычный голос, откуда-то снаружи, ворвался в автомобиль:

— Давай выходи! Быстро!

Мне стало очень жарко и сейчас же холодно. Все чувства и мысли подавила одна: трагическая и безнадежная:

"Отмучились. Выводят на… расстрел".

Но смерть, в который уж раз, отошла назад и ожидаемая трагедия превратилась в мелкую тюремную прозу. Зычный голос скомандовал кому-то:

— Оправляйся скорее! Других не задерживай!.. Спустя несколько минут вывели меня. Вокруг была тьма степной ночи. Моросил осенний дождик, до того мелкий и частый, что в лучах автомобильных фар, вырезавших из мглы кусок дороги, казался легкой и тонкой, чуть дрожащей серебристой занавесью.

Подняв лицо вверх к дождливому небу, я, с жадностью, полной грудью глотал свежий, приятно-влажный воздух. К сожалению, надышаться вволю мне не дали. Голос энкаведиста, бывшего, видимо, начальником конвоя, у самого моего уха зычно вспугнул ночную тишину:

— Чего стал? Оправляйся! Я не удержался от вопроса:

— Все-таки, куда вы нас везете?

Энкаведист обозлился и заорал:

— Ну, чего ты все время на пулю нарываешься? Контра назойливая! Попытку к побегу захотел? Так мы ее тебе устроим!

И не дожидаясь моего ответа, толкнул меня к автомобилю:

— Лезь обратно! Быстро!..

Секунд свежего воздуха мне хватило не надолго. Испарения бензина опять начали душить меня, еще сильнее разболелась голова и увеличилось головокружение. Полуобморочная дремота охватывала мой мозг. Привалившись затылком к стене кабинки, я медленно погружался в безразличное ко всему и тяжелое оцепенение сна…

Остановку автомобиля я проспал. Из него меня вытащили полусонным, и в этом полусне еще раз повторилась, ставшая давно привычной, ночная тюремная прогулка: железные ворота, каменный двор с вышками часовых над его четырьмя углами, ковровые дорожки коридоров, заглушающие шаги идущих по ним, и дверь в камеру.

Но камера не была обычной и совсем не походила на те, в которых я уже побывал. Небольшая по размерам, она поразила меня какой-то сверхтюремной массивностью. Ее стены со сводчатым потолком были метровой толщины, вместо двери — огромный квадрат стали, а на двух окнах, прикрытых со двора козырьками, толстые переплеты двойных железных решеток. Окинув взглядом все это, я невольно подумал:

"Отсюда никогда не выйдешь. И возможностей бегства нет никаких".

Последнюю мысль вызвали у меня еще слишком свежие воспоминания о нашей неудавшейся попытке побега…

На липком от грязи бетонном полу вповалку растянулись человеческие тела. Я насчитал их девятнадцать. Под ними ничего не было подостлано. Шестеро кутались в рваные пиджаки, натянув их воротники на затылки остальные были одеты в грязные, порыжевшие от лота рубахи и сплошь истрепавшиеся в бахрому брюки, из которых торчали босые, давно немытые ноги. Две большие электрические лампочки в сетках под потолком заливая ярким светом эту последнюю степень нищеты в советской тюрьме, резко подчеркивали ее.

Несколько голов приподнялось с пола, разглядывая меня с любопытством. Одна из них сказала:

— Ну, здравствуйте!

Всмотревшись в нее, я узнал… Пронина. Он встал, крепко по-тюремному пожал мне руку и предложил:

— Садитесь и рассказывайте. Прямо на пол садитесь. Стульев, к сожалению и по обыкновению, нет.

Мы уселись рядом. Нас окружили проснувшиеся заключенные и начали задавать мне традиционные и злободневные для всех советских тюрем вопросы:

— Когда арестован? За что? Был-ли на конвейере? С кем встречался в других камерах? Что делается на воле? и т. д.

Ответив на некоторые из них, я спохватился:

— Спать надо. Скоро рассвет. Пронин махнул рукой с беспечностью совсем не арестантской.

— Днем выспитесь.

— Днем? — удивился я.

— Да, — подтвердил "вечный сиделец"

— Разве вам разрешают?

— Официально нет, но и не запрещают.

— То-есть, как? Почему? — воскликнул я с еще большим удивлением.

— Потому, что, видите-ли, мы… настоящие. Это особая камера для настоящих, — не весьма понятно объяснил Сергей Владимирович.

— Что же это за тюрьма? И, кстати, в каком я городе? — спросил я, вспомнив, что еще не узнал о своем местопребывании.

— Разве вам не сказали, куда везут?

— Нет.

— Конспирировались. Сохраняли никому не нужную тайну вашего передвижения, — заметил один из заключенных.

— Священная и нерушимая традиция НКВД, — насмешливо бросил другой. Я повторил вопрос:

— Какой это город?

— Ставрополь. Главная городская тюрьма, — ответил Сергей Владимирович…

Мы проговорили до утреннего подъема. Пронин рассказал мне о судьбе заключенных камеры "упрямых".

Смышляева и Васю Пашковского приговорили к расстрелу и перевели в камеру смертников. Белевский и Киселев умерли в отделении для сумасшедших тюремного госпиталя. Умер и Павел Гордеев "от разрыва сердца" в кабинете теломеханика Маркарьяна. Ослепшего на допросе Жердева перевели в специальный изолятор для слепых преступников. Бутенко и Розенфельду дали на суде по 10 лет концлагерей, а Матвея Гудкина, как и следовало ожидать, освободили.

— Ворон ворону глаз не выклюет, — закончил русской пословицей свои сообщения Сергей Владимирович…

В новой камере я проспал весь день, а вечером начал знакомиться с биографиями заключенных здесь "настоящих.