Джахангир

После недели траура по отцу Салим 24 октября 1605 года воссел на трон в Агре и объявил, что как император принимает имя Джахангир – «повелитель мира», – дабы избежать путаницы между собой и правящим султаном Турции Селимом П.

Историки школьно-догматического толка имеют тенденцию отзываться о нем пренебрежительно, называя его беспутным гулякой, человеком безвольным и большим любителем женщин, но на самом деле это одна из наиболее привлекательных личностей среди Великих Моголов – и наиболее талантливых. И безусловно, ни один из членов этой династии не кажется столь живым современному ученому. На это есть две особые причины, и обе они напрямую связаны с талантами и деятельностью самого Джахангира. Во-первых, он оставил дневник, настолько же непосредственный и живой, как автобиография его великого прадеда Бабура, а во-вторых, это под его прямым руководством придворные художники достигли несравненных высот, особенно в искусстве портрета, благодаря чему облик самого императора предстает перед нами в широком диапазоне тонко выполненных реалистичных и характерных изображений.

Большая несправедливость истории, что воспоминания Бабура так прославлены, а записки Джахангира почти неизвестны. Бабур, правда, писал в ту пору, когда хроники вообще были редкостью, и книга его представляет собой уникальный источник многих дат и событий, но по другому счету дневник Джахангира по меньшей мере равен ей. Автобиография Бабура создавалась по его собственным запискам, но спустя определенное время после описываемых событий, а Джахангир – со значительным выигрышем в непосредственности – день за днем излагал свои размышления о природе, науке и искусстве. Он слагал строго эстетический отклик на жизнь со страстным желанием разъять, проанализировать и воспроизвести то, что он видел. Это сочетание пробуждает теплое отношение к автору и, читая дневник Джахангира, поневоле проникаешься сочувствием к его надеждам и переживаниям.

Мне думается, даже один пример даст возможность понять обаяние этого дневника: это история с продолжением, составленная из отрывков, взятых с разных страниц за несколько месяцев. Пара журавлей, пойманных, когда им было всего по месяцу, пять лет путешествовала вместе с Джахангиром, занимая небольшой вольер, который всегда ставили рядом с шатром Джахангира; однажды евнух, который ухаживал за птицами – Джахангир дал им имена Лейла и Меджнун,[39] – сообщил, что птицы спарились в его присутствии. Джахангир, убежденный, что такое еще никогда не наблюдали вблизи и не записывали, дал приказ немедля известить его, едва будут замечены малейшие признаки любовных игр у журавлей. В результате однажды на утренней заре ему пришлось бежать к вольеру, после чего он написал в дневнике: «Самка присела, слегка вытянув вперед ноги, тогда самец сначала поднял одну ногу с земли и положил ее самке на спину, а потом и вторую; устроившись у самки на спине, он спарился с ней. Затем он сошел на землю, вытянул шею, низко опустил клюв и в такой позе обошел самку по кругу». Император добавляет – и это свидетельство непосредственности его записей, что, быть может, у журавлей «появится яйцо и выведется птенец». Немного погодя птицы построили гнездо, и журавлиха снесла два яйца. Джахангир записал, как птицы по очереди, регулярно сменяя друг друга, высиживали птенцов, причем напоминали один другому о необходимости смены постукиванием острого клюва по спине, хотя позже император вынужден был изменить свое утверждение насчет срока дежурства, потому что птицы вдруг увеличили его, и каждая сидела на гнезде гораздо дольше, – видимо, из-за холодной и дождливой погоды, решил Джахангир, они установили новый распорядок, чтобы уменьшить проникновение в гнездо сырого воздуха. К великой радости императора, оба птенца благополучно вывелись, один на тридцать пятый, а второй на тридцать седьмой день, каждый птенец был ростом с птенца павлина месячного возраста. Мать кормила их цикадами или кузнечиками. Птенцы росли благополучно (правда, Джахангир велел отсадить взрослого самца, который начал поднимать малышей, хватая клювом за ноги), и вскоре крики журавлиного семейства стали приманивать диких журавлей; одного из них удалось поймать, и Джахангир сам надел ему на ногу кольцо, прежде чем отпустить на волю.

Такого рода описания событий примечательны для дневника, особенно в последовательном изложении, но, тем не менее, каждая страница являет нам примеры подобных интересов и опытов. Из земли выкопан еще горячий метеорит, и у Джахангира появляются мечи с добавлением метеоритного железа; производятся иссечения дыхательного горла птиц, чрева змеи, проглотившей зайца, внутренностей убитого льва – с целью найти чисто физическое объяснение его необычайной смелости; особенно большие предметы – например, огромный персик, преподнесенный Джахангиру, или баньяновое дерево – измеряют и записывают результаты. В дневнике есть рассуждения о сиамских близнецах, о животных-альбиносах, о происхождении географических названий, о сроке беременности у слоних; прослышав, что битум способствует сращению сломанных костей, император сломал ногу цыпленку, но обнаружил, что заживление перелома не ускорилось, хотя, как добавляет он, вероятно, битум был несвежий. Долгая история о философском камне[40] приводит Джахангира к инстинктивному умозаключению: «Мой разум не приемлет этот рассказ. Я считаю, что все это лишь заблуждение». Когда это возможно, Джахангир проверяет свои суждения на практике: к примеру, он не доверяет распространенному мнению, что бараны бодают друг друга по причине зуда, вызываемого червем у них в рогах; однако, как выясняет император, «точно такие черви заводятся и в рогах у овец, но поскольку овцы не бодаются, подобное утверждение неверно». Для него типичен рационалистический скептицизм, и потому, когда он посещает гробницу, в которой, по слухам, происходят чудеса, первый вопрос, обращенный к служителю, звучит так: «А каково истинное положение дел?»

В дополнение к записи собственных впечатлений Джахангир пользовался помощью своих художников, некоторые из них сопровождали его повсюду. Когда он сам сделал прекрасное словесное описание индюка, которого ему подарили (о сережках под клювом «можно было бы сказать, что индюк украсил себя красными кораллами»), то велел художникам нарисовать птицу, пояснив при этом: «Хотя царь Бабур и описывал в своих воспоминаниях некоторых животных, он никогда не приказывал художникам изображать их. Если животные казались мне очень необычными, я и описывал их, и приказывал художникам их рисовать в «Джахангирнаме» [то есть в дневнике императора. – Б. Г.], дабы удивление от прочитанного о них возросло». По той же причине, увидев тяжко больного старика Инаят-хана, который выглядел ужасающим образом, Джахангир велел уложить его перед художниками с тем, чтобы этот смерти подобный облик был запечатлен. Больной и вправду скончался на следующий день.

Свою любознательность Джахангир унаследовал от отца, и в «Акбар-наме» описаны случаи, когда император пускался в расспросы по поводу некоторых феноменов или странностей. Но Акбара привлекали загадочные явления с намеком на метафизику, и он радовался, если результаты опыта указывали на божественное вмешательство; к примеру, попытка вырастить детей, которые не слышали бы ни одного человеческого слова, кончилась огорчительной неудачей, поскольку дети оставались немыми, в то время как предполагалось, что умение говорить должно было снизойти на них божественным соизволением. Отличительной чертой Джахангира был его эмпирический рационализм в сочетании с почти экстатическим откликом на обычные явления природы, когда он восторгался чудом цветущего дерева, а подойдя ближе, – чудом каждого распустившегося цветка. Император, несомненно, отнесся бы с полным пониманием к тем ученым джентльменам, которые за тысячи миль от его страны и тридцать лет спустя после его смерти собрались в Лондоне, чтобы основать Королевское общество.[41]

Тем, что Джахангир мог уделять столько времени подобным предметам, он обязан стабильному положению в стране, доставшемуся ему в наследство от отца. Первые семнадцать лет его правления были временем беспримерного спокойствия в центральных провинциях, если не считать одной вспышки в самые первые годы. То был мятеж его сына Хосрова, подавленный Джахангиром с необыкновенной решительностью. После своего вступления на престол в октябре 1605 года новый император благоразумно разлучил двух своих самых влиятельных противников, установив мирные отношения с Хосровом и оставив его при дворе, а Мана Сингха, дядю Хосрова по материнской линии, отправил управлять далекой Бенгалией. Однако существование практически под домашним арестом, естественно, раздражало Хосрова, и полгода спустя, в апреле 1607 года, он выехал из крепости Агры под предлогом посетить место упокоения Акбара в Сикандре, в пяти милях от Агры, после чего, набирая по пути сторонников, двинулся на север и запад мимо Дели к Лахору. Он безуспешно осаждал Лахор, когда имперская армия нахлынула из Агры и легко справилась с ним. Царевич и два его ближайших приспешника пытались бежать через реку Чинаб, но лодочник отказал им в помощи. Затем, пытаясь перебраться на другой берег сами, они по неосторожности застряли на мели посреди реки и сидели там в печали, дожидаясь, когда их схватят. Их отвезли к Джахангиру в сад возле Лахора. Во времена Хумаюна при таких семейных оказиях обе стороны проливали слезы, но Джахангир не проявил ни малейшей слабости, определяя наказание. Оба приспешника царевича были зашиты в снятые вместе с головой и ушами сырые шкуры только что зарезанных быка и осла и в таком обличье посажены на ослов, лицом к хвосту. Их возили по городу весь день; под воздействием жаркого солнца шкуры высохли и съежились, один из мужчин умер от сильного сжатия и удушья (это жестокое наказание не было изобретением самого Джахангира, но с давних времен применялась в Индии, впервые, как утверждает традиция, по отношению к первому мусульманскому завоевателю Индии Мухаммеду в 714 году). Самого Хосрова усадили на слона и заставили двигаться по улице, по обеим сторонам которой были установлены колы, и на каждом из них принимал мучительную смерть один из участников мятежа.

То был ужасающий сценарий Джахангира, свидетельствующий, что этот человек был маниакально и изобретательно жесток. Некий англичанин, посетивший его двор, пришел к выводу, что император «с чрезмерным восторгом к крови» наблюдал с балкона за тем, как слоны затаптывают приговоренных к смерти преступников – то был обычный в Индии способ смертной казни. Разумеется, Джахангиру был присущ садизм, как и многим другим владыкам с неограниченной властью, однако причудливые способы наказания, соответствующие характеру совершенного преступления, придумывал не он один. Они были столь обычны, что как бы возводились в ранг царских шуток и забав. Скажем, Тимур приказал трусу пробежать босиком по всему воинскому лагерю в женской одежде, Акбар велел отрубить стопы ног человеку, укравшему пару башмаков, и это вполне соответствует случаям, когда Джахангир отправил слугу, разбившего фарфоровую чашку, за другой такой же в Китай, а убийцу матери приговорил к умерщвлению укусами змей. Кстати сказать, жестокости представителей династии Великих Моголов достаточно редки по сравнению с жестокостями их современников-мусульман в южной части Индии и в Турции или христиан во многих местах земного шара в ту эпоху.

Мятеж Хосрова был подавлен менее чем за месяц, а сам царевич провел год в цепях, сопровождая отца в составе его военного лагеря в походе на Кандагар, которому, как обычно, угрожала Персия, и на Кабул. Но едва Хосрова освободили от цепей, как он отважился на заговор с целью убить отца во время охоты в августе или сентябре 1607 года.[42] Говорили, что в заговор было втянуто около четырехсот знатных моголов и придворных, но Джахангир мудро воздерживался от подробных допросов, полагая, что это многих превратит в открытых врагов в случае разоблачения их готовности предать. Он удовлетворился казнью четырех вожаков, но на этот раз отдал приказ ослепить Хосрова. Дело было сделано, но намеренно или нет, таким способом, что впоследствии зрение частично вернулось к царевичу, хотя жизнь его стала совершенно безрадостной. Он оставался узником при дворе; изредка его приводили к отцу ради примирения, однако безуспешно, потому что царевич, к несчастью, производил гнетущее впечатление; это и неудивительно, тем не менее, к досаде Джахангира, «его появление не являло признаков искренности или радости, и он всегда был грустен и подавлен».

Наиболее значительным событием первой половины правления Джахангира было возвышение двух человек – Мехрунисы, которая вначале получила титул Hyp Махал, то есть Свет Дворца, а потом Hyp Джахан, то есть Свет Мира, и третьего сына Джахангира Хуррама, в будущем Шах Джахана, то есть Владыки Мира. Мехруниса была дочерью перса Гиясбека, который еще до ее рождения явился попытать удачу на службе у Моголов. Он возвысился при Акбаре, а после восшествия на престол Джахангира получил высокий пост и титул итимад-уд-дауле, что значит «опора государства». Дочь его Мехруниса вышла замуж за перса Шер Афкуна, которого Джахангир назначил в Бенгалию, а после смерти мужа в 1607 году (позднейшее предание, не подтвержденное свидетельствами современников, утверждает, что он был убит по приказу Джахангира) молодую тридцатилетнюю вдову привезли ко двору и сделали придворной дамой Салимы, одной из вдов Акбара.

Ежегодным событием при дворе, введенным еще Хумаюном, был некий фантасмагорический базар, во время которого женщины, в их числе и жены людей знатных, стояли за прилавками, такими же, как на настоящем базаре. Император переходил от одной женщины к другой как покупатель, и эта необычная ситуация позволяла обеим сторонам радоваться игре в куплю-продажу, шумно торговаться, как рыночные торговки рыбой, и тайком, что тоже было запретным плодом в условиях гаремного бытия, заниматься флиртом. При таких вот подходящих обстоятельствах Джахангир и познакомился с Мехрунисой в марте 1611 года, через четыре года после ее приезда ко двору. (Позднейшая традиция, также не подтвержденная, приписывает такой большой промежуток времени тому, что Мехруниса четыре года отвергала домогательства императора.) Через два месяца, в конце мая, Джахангир женился на ней и назвал ее Hyp Махал. Она была женщиной энергичной и очень одаренной. Писала прекрасные стихи; создавала рисунки для тканей и фасоны одежды, орнаменты и даже ковры в своем собственном стиле, который долго был в моде; была страстной охотницей и стреляла в тигров из закрытой беседки на спине слона – однажды ей понадобилось всего шесть пуль, чтобы убить четырех тигров. Пользовалась репутацией необыкновенной красавицы; в индийских альбомах последующего столетия полным-полно ее портретов, разумеется, обобщенных, ибо ни одному художнику не дозволено было созерцать супругу императора.

Император глубоко полюбил ее. В сочетании с высоким рангом ее отца при дворе ее новый статус обеспечил этой семье уникально большое влияние на дела империи. Брат Hyp Махал Асаф-хан также получил чрезвычайно высокий пост и в качестве доверенного лица занимал среди официальных советников императора второе место после своего отца, который был теперь первым министром. Семья эта стала как бы ветвью царской семьи. Император оказал итимад-уд-дауле особую честь появляться в царском гареме при женщинах с открытыми лицами. Император вместе с Hyp Махал шествовал на обед в дом Асаф-хана, расположенный в нескольких сотнях ярдов от дворца, по дорожкам, устланным бархатом и парчой. Положение этой семьи продолжало оставаться особым и в последующих поколениях. Племянница Hyp Джахан вышла замуж за Шах Джахана и была его любимой царицей – Мумтаз Махал. Асаф-хан стал первым министром Шах Джахана, а после него должность унаследовал его сын Шаиста-хан, который в свою очередь сделался ближайшим сподвижником Аурангзеба. В дополнение к успехам фамилии мать Hyp Джахан изобрела розовое масло, за что Джахангир пожаловал ей нитку жемчуга. Неким символом положения этой семьи, из которой за семь десятков лет после того, как ее родоначальник прибыл из Персии без гроша за душой, вышли две преуспевающие первые дамы и три преуспевающих первых министра, может служить то примечательное обстоятельство, что самые прекрасные надгробные памятники в стране принадлежат не ее императорам – Великим Моголам, а персидскому авантюристу и его внучке. Гробница итимад-уд-дауле, маленькая драгоценность из мозаики, гранита и решеток, стоит на северном берегу Джамны напротив Агры; тремя милями ниже по течению на противоположном берегу реки находится Тадж Махал, построенный для Мумтаз Махал Шах Джаханом.

Во время большей части правления Джахангира квартет советников, чьи голоса легко могли убедить императора, состоял из Hyp Джахан, ее отца, брата и царевича Хуррама. Только этот третий сын Джахангира благодаря собственным способностям и горячей любви отца (что имело далеко не последнее значение) быстро проявил себя как наиболее деятельный из царевичей. В 1605 году, когда его отец взошел на престол, Хурраму было тринадцать лет, то есть на четыре года меньше, чем Хосрову, и на два года – чем Парвизу, его сводным братьям. Хосров сам погубил себя своими попытками бунтовать против отца, а на Парвиза чуть ли не с самого его рождения смотрели как на полное ничтожество, и у него не было никаких шансов проявить себя, в отличие от Хуррама, чья карьера была непрерывной цепью успехов. В 1608 году ему была пожалована область Хисар Фироз с правом устанавливать красный шатер, которое, по традиции, принадлежало наследнику престола. В 1612 году он женился на дочери Асаф-хана Арджуманд Бану, будущей Мумтаз Махал, которой царевич был неизменно предан последующие девятнадцать лет, до самой ее смерти в 1631 году; за время супружества она родила ему четырнадцать детей. В 1614 году Хуррам впервые получил возможность проявить себя как военачальник и дипломат, когда ему было поручено захватить земли Мевара, или Удайпура; с этой задачей Акбар не справился, а Джахангир, тогда еще царевич, уклонился от этого дела. Беспощадно опустошив всю округу и поставив таким образом собственную армию в нелегкие условия, так что она готова была ринуться в схватку и с более многочисленным врагом, Хуррам довел Рану до готовности к переговорам, но имел мудрость предложить сравнительно легкие условия. Рана не должен был жертвовать территорией, но лишь изъявить согласие о вассальной зависимости от Великих Моголов; не должен он был и являться к Джахангиру лично – мог просто послать своего сына. Рана принял условия, принял их и Джахангир, который тем временем находился в Аджмере и записал в дневнике: «Мой возвышенный дух всегда, по возможности, стремился к тому, чтобы не уничтожать старые семьи». Хуррам привез ко двору в Аджмере сына Раны Карана Сингха, и Джахангир, осыпав раджпутского царевича подарками, предоставил ему полную свободу, так как он «по натуре диковат, не привык к большим собраниям и жил среди холмов». Для Хуррама то были дни торжества. Его отец только и делал, что поздравлял себя с тем, что именно в его правление наконец-то достигнута вассальная зависимость старейшей династии в Раджастхане, но все отлично знали, кому на самом деле принадлежит эта честь.

В 1616 году Хурраму было поручено командование войсками в Декане, где он сменил своего брата Парвиза. Хуррам вскоре склонил разных правителей в Декане к переговорам, что выглядело как еще одно быстрое и блестящее завершение кампании. На деле условия не намного обезопасили южные границы империи Моголов, но в результате Хурраму было предоставлено огромное количество золота, драгоценных камней и дорогих товаров. Когда он вернулся к отцу, чтобы положить перед ним все это богатство, состоялось необыкновенное по своему великолепию представление. Джахангир сошел со своей джхароки, то есть балкона, и высыпал на голову сыну сначала целый поднос драгоценностей, а затем поднос золотых монет. Он объявил, что отныне имя его сыну Шах Джахан, что возле трона будет для него поставлено кресло, дабы он мог пользоваться небывалой доселе честью сидеть в присутствии императора. Ранг Хуррама был доведен до неслыханного уровня в тридцать тысяч зат и двадцать тысяч савар. В личных апартаментах императора Hyp Джахан, чья постоянная политика поощрения царевича принесла столь замечательные плоды, устроила в честь победы Хуррама празднество для него и его гарема, которое обошлось в триста тысяч рупий.

Некий достойный уважения и в высшей степени четко и ясно выражающий свои мысли иностранец присутствовал в качестве свидетеля при дворе Моголов во время отъезда Хуррама в Декан и во время его возвращения спустя год. То был сэр Томас Роу, первый официальный представитель Англии в Индии, имевший, как таковой, возможность принимать личное участие в повседневной жизни двора, в отличие от большинства европейцев, которые посещали Великих Моголов и писали о них в XVII столетии. Роу вводит нас в широкий круг событий и деятельности при дворе в момент наивысшего подъема правления Джахангира, во время чрезвычайно близкое к середине периода величайших успехов Великих Моголов, начавшегося примерно с предпринятого Акбаром в 1570-е годы строительства Фатехпур Сикри и продолжавшегося до ухода Ауранг-зеба из Дели в Декан в 1681 году. Странствия и приключения сэра Томаса Роу стоят того, чтобы о них рассказать несколько подробнее.

Сэр Томас Роу был послан с верительными грамотами Якова I, чтобы заручиться у Великих Моголов торговым соглашением в пользу молодой в ту пору Ост-Индской компании.[43] Предшественником Роу за семь лет до того был другой англичанин, Уильям Хоукинс, отправленный с миссией сходного, но менее высокого уровня. Хоукинс привлек Джахангира тем, что говорил по-турецки и мог рассказать императору о Западе без посредства переводчика. В результате ему тоже удалось принять участие в жизни двора, и он оставил отчет, с пользой дополняющий записки Роу, но, к сожалению, сохранившийся лишь в отрывках. Португальцы давно уже вели прибыльную торговлю с Индией и вывозили оттуда миткаль и индиго, голландцы также опередили англичан. Однако единственное, что производило впечатление на Великих Моголов, – был контроль над морями. Индия не была особо заинтересована в торговле с Европой, однако мусульмане нуждались в защите европейских кораблей (а порою и от европейских кораблей), на которых переправлялись в Аравию паломники. Еще незадолго перед этим португальцы главенствовали на Аравийском море, и паломники могли по нему плавать только с паспортами, выданными португальцами, и на паспортах этих были изображения Иисуса и Девы Марии; для фанатичных мусульман необходимость терпеть подобное «идолопоклонство» во время паломничества в Мекку была чрезвычайно болезненной. С этой точки зрения Роу прибыл в Индию в самое подходящее время, так как английские корабли совсем недавно крепко потрепали корабли португальцев в индийских водах, и Роу мог предостеречь Джахангира – в порядке оправдания этих действий: «Король, мой владыка, станет хозяином всех здешних морей и портов, дабы предотвратить нанесение ущерба его подданным».

Роу высадился в Сурате в 1615 году, в возрасте тридцати пяти лет; он незамедлительно и со страстью погрузился в деятельность, которая поглощала почти всю его энергию в течение пребывания в Индии, – борьбу за оказание должного почтения его повелителю королю. Вопросы старшинства и протокол играли в дипломатии XVII века даже более значительную роль, чем теперь. Любимым при дворе Шах Джахана был рассказ о том, как император, желая принудить высокомерного персидского посла поклониться пониже, приказал оставить открытой только низенькую калитку при входе в приемный зал, а посол в ответ повернулся, кланяясь, и умудрился явиться перед лицом императора задом наперед.

Выходки Роу носили не менее дерзкий характер. Во-первых, и это вполне понятно, он не позволил таможенникам обшаривать свои карманы, а далее заявил, что к его спутникам можно прикасаться руками «только с целью обнять их, но не обыскивать»; он отказался появиться перед теми, кто встречал его сидя на коврах, пока те не встали; далее он и правитель Сурата несколько дней вели переговоры о том, кто к кому должен первым явиться с визитом. Когда он наконец удостоился приема царевичем Парвизом, который в это время находился в Бурханпуре, Роу смело двинулся по узкому проходу между двумя рядами конных воинов и придворных, отказался совершить земной поклон и настаивал на том, чтобы либо подняться по трем ступенькам к царевичу и стоять рядом с ним во время беседы, либо остаться внизу и сидеть в поставленном для него кресле. Сошлись на том, что Роу будет стоять, непринужденно прислонившись к серебряному столбу, подпирающему балдахин царевича. Эту позицию он счел совместимой с собственным достоинством, а царевич к тому же пообещал доставить англичанина в тот же вечер в такое место, где они смогут потолковать накоротке. К несчастью, Роу тут же преподнес в дар ящик бутылок, и к вечеру царевич был настолько пьян, что не смог повидаться с гостем.

В Бурханпуре Роу поселился в караван-сарае и был крайне недоволен помещением: «четыре комнатки размером с духовку, не больше, потолок круглый, стены из кирпича». Здесь он подхватил лихорадку, которая едва не свела его в могилу, но Роу, еще очень слабый, двинулся дальше – в Аджмер, где находился двор Джахангира. Во время путешествия его сильно подбодрила случайная встреча с Томом Корьятом, эксцентричным англичанином, который три года добирался в эти края пешком из Средиземноморья, а теперь строил планы приложиться к гробнице Тамерлана в Самарканде и оттуда направиться домой на родину – через… Эфиопию. Однако он умер еще в Индии, в 1617 году, и был похоронен в Сурате. Только его очевидная чудаковатость сохраняла Корьяту жизнь столь долго. Капеллан Роу Эдвард Терри, сам достаточно неосторожный в своих критических высказываниях о Мухаммеде как основателе мусульманской религии, сообщает с неким благоговейным страхом о личном выступлении Корьята против ислама. Корьят слышать не мог, как «эти их правоверные муллы по пять раз в день поднимаются на высокие башни и провозглашают свое ла иллаху иля ллахи ва Мухаммаду расулю ллахи, то есть что «нет Бога кроме Бога, и Мухаммед пророк его». В один прекрасный день Корьят поднялся на какое-то высокое место напротив мечети и прокричал: ла иллаху иля ллахи хазрет Иса бен алла, что означало: «нет Бога кроме Бога, Господь наш Христос Сын Божий». И добавил, что Мухаммед – самозванец, за что, замечает Терри, его могли бы убить, «однако сочли безумным и отпустили». История вполне возможная, поскольку Корьят во время своих странствий изучил арабский, турецкий и персидский языки и позже обратился на персидском языке к Джахангиру с просьбой о вспомоществовании, что крайне возмутило сэра Томаса Роу, который, как всегда, прежде всего пекся о достоинстве своей страны.

Роу приехал в Аджмер 23 декабря 1615 года. Он снова заболел и, к вящему неудовольствию Джахангира, не смог выразить свое почтение императору в течение почти трех недель, однако 10 января представился ко двору в четыре часа пополудни на ежедневном дурбаре.[44] Роу увидел императора на высоком троне под балдахином; двое слуг стояли возле голов деревянных слонов и обмахивали опахалами повелителя, обычное положение которого высоко над собравшимися в зале сочетало достоинство с безопасностью. Официальные лица и придворные находились внизу на точно определенном для каждого расстоянии от трона – старшие по положению внутри огороженного узорной решеткой пространства, менее значительные лица во втором ряду, между первой и второй решетчатыми оградами, установленными на некотором возвышении; все прочие участники дурбара стояли за этими пределами, на уровне пола, с трех сторон. Роу заметил, что это выглядело в точности как на спектакле лондонского театра – там актер, играющий роль короля, сидел высоко на троне в самой глубине сцены.

Роу предусмотрительно попросил разрешения приветствовать императора так, как это принято в его собственной стране, и «выражал почтение», видимо поклонившись и при этом махнув рукой у самого пола, как всепокорнейший Озрик;[45] он проделал эту процедуру трижды по мере приближения к трону. Обычный ритуал приветствия при дворе Великих Моголов на деле вовсе не был особо унизительным. Придворный должен был отвесить поклон, прижав ко лбу ладонь правой руки в знак повиновения императору. Акбар ввел распростирание ниц для адептов своей новой религии, но только при личных свиданиях, запретив делать это в собраниях, дабы не задевать религиозные чувства ортодоксов. Хоукинс, однако, описывает тщательно разработанные и отчасти унизительные процедуры приветствия для знатных людей, вернувшихся ко двору после долгого отсутствия. А при Джахангире некоторое время распростирание ниц было обязательным способом выражения благодарности для тех, кто удостоился особого императорского пожалования. Роу, несомненно, боялся попасть в одну из этих двух категорий.

Послеполуденный дурбар был лишь одним из выходов, составлявших ежедневный распорядок императора, распорядок настолько строгий, что Роу называл свою тогдашнюю жизнь «регулярной, как часы, которые исправно бьют в установленное время». Если кто-то из императоров и менял точное время, в которое часы должны пробить, то составные части императорского дня оставались неизменными от Акбара до Шах Джахана. Перед восходом солнца музыканты начинали играть «побудку» для императорского двора, а в самый момент восхода император уже стоял на своем джхарока-и-дарсхан, то есть на «балконе появления». Такой балкон находился высоко на внешней стене каждой крепости или дворца, и простые люди могли собраться внизу и увидеть своего повелителя. Обычай, по которому повелитель ежедневно показывается людям, дабы заверить их, что он жив и здоров, а в государстве все в порядке, существовал издревле, однако новшество, введенное Акбаром, заключалось в появлении государя одновременно с солнцем на небе (правда, и Акбар и Джахангир после выполнения этой обязанности возвращались в постель и спали часа два или больше). По замыслу такое появление перед народом давало простым людям возможность подать просьбу или жалобу непосредственно правителю, и следующие один за другим императоры пользовались разными способами, скорее символическими, нежели практическими, при помощи которых такого рода предметы должны были привлечь их внимание. Хумаюн велел ставить барабан, в который могли бить ищущие правосудия; Джахангир спускал золоченую цепь из окна своих личных покоев в форте Агры – если кто трогал цепь, прикрепленные к ней маленькие колокольчики начинали звенеть; Шах Джахан иногда приказывал спускать с балкона веревку, к которой можно было прикрепить жалобу. Впрочем, такое «балконное правосудие» бывало действенным только в случаях массовых выступлений, как это произошло, к примеру, в 1641 году в Лахоре, когда огромная толпа голодающих вынудила Шах Джахана принять реальные меры для облегчения их участи. Примером того, к каким ухищрениям приходилось прибегать отдельным гражданам, чтобы изложить свое дело государю, может служить случай, когда несколько просителей прикинулись фокусниками, чтобы их допустили к Джахангиру.

В полдень Джахангир снова выходил на балкон и наблюдал за боем слонов или парадом, а в четыре часа пополудни, после того как ударяли в большой барабан, он появлялся перед собранием придворных в диваны ам, или «зале общих приемов», где Роу впервые увидел его. Здесь представляли государственные дела общего свойства, например объявляли о новых назначениях или представляли вновь назначенных лиц; в перерывах выступали борцы или акробаты, которые всегда были под рукой. Затем император удалялся для приватного собеседования с высшими чиновниками; на этих совещаниях обсуждались особо важные вопросы государственной политики, по которым и принимались решения. Каждое такое закрытое совещание именовалось гусл-хана, в буквальном смысле «баня», и полагают, будто такое название обязано своим происхождением обычаю Шер-шаха проводить подобные обсуждения именно в бане и в течение времени, пока его волосы просыхали после купания.

При Джахангире такие совещания имели тенденцию переходить к вечеру в пирушку. У входа телохранители принюхивались к слугам, чтобы определить, не пахнет ли от них спиртным, но, как писал тот же Роу, дела часто «прерывались из-за дремоты, овладевавшей Его Величеством под влиянием паров Бахуса». Иногда в самый разгар совещания император внезапно ложился и засыпал (что не так удивительно, как может показаться, если в условиях жаркого климата люди сидят на ковре среди мягких подушек), после чего все свечи немедленно гасили, а гости удалялись своей дорогой. В более трезвые вечера обсуждение серьезных дел на таких собраниях принимало характер живых и нередко жарких споров. Роу дает обворожительные описания случаев, когда он, не без труда изъясняясь через переводчика-испанца, позволял себе резкие выпады против Асаф-хана и царевича Хуррама в присутствии императора, и, к своему изумлению, убедился, что Джахангир строго выговаривает любимому сыну за то, что тот несправедливо обижает посла.

Главным яблоком раздора между царевичем и Роу было то, что офицеры Хуррама неоднократно реквизировали ящики багажа Роу, в которых в основном находились подарки для императора (возможно, благодаря этим дарам Джахангир столь сочувственно относился к послу). Подарки в обиходе администрации Моголов играли неумеренно большую роль, хотя для Джахангира новизна имела не меньшее значение, чем щедрость; необычная шкатулка со стеклянной стенкой, китайская чашка из белого фарфора и даже рыба, которой Джахангир не пробовал в течение одиннадцати месяцев, встречали в разное время весьма благодарный прием. Роу сообщает, что даже на ежедневных дурбарах те, кто желал лично поговорить с императором, поднимали вверх подарки, принесенные с собой, а после этого обращались со своей просьбой. И многие заранее вручали дары придворным чиновникам, чтобы получить возможность вручить подарок императору. Влияние Роу сильно возросло, когда пришло известие о прибытии английского корабля с приятными «игрушками» для двора, и сам Джахангир бесцеремонно поинтересовался, многое ли предназначено для него. Больше всего он хотел получить английскую лошадь и утверждал, что если погрузят на корабль шесть лошадей, а путешествие вынесет одна, то «пусть она и отощает, он ее откормит». В общем, Джахангир удивлялся тому, что его собрат на английском троне делает ему столь нехитрые подношения, какие передает ему Роу, и Роу отправил весьма резкое письмо в Ост-Индскую компанию с жалобой на низкое качество товаров, которые она ему посылает: линялый бархат, кожаные шкатулки, покрытые плесенью, зеркала с облезшим на тыльной стороне серебром и развалившимися рамками. Позже он добавил, что вынужден тратить собственные средства, чтобы соблюсти приличия. Весьма скромный успех имела английская карета, доставленная в разобранном виде, хотя Джахангир немедленно приказал заменить первоначальную обивку на богатую парчовую, а медные гвозди – на серебряные.

На какое-то время Роу порадовал императора, преподнеся ему последнее издание карт Меркатора.[46] Когда Джахангир выезжал на верховую прогулку, существовало обыкновение, чтобы хозяин дома, мимо которого он проезжал, выходил за ворота с подношением. У Роу, вдруг заметившего, что император приближается, не нашлось под рукой ничего более подходящего, нежели это издание карт, «которое я презентовал с извинением, что у меня нет ничего лучшего, но великому королю я предлагаю мир, где его владения занимают столь большую и богатую часть». Немного погодя атлас вернулся к хозяину, и капеллан Терри полагал, что для человека, который в своем тронном имени объявил себя владыкой мира, было слишком большим потрясением узреть, как мало места на карте отведено его владениям, – впрочем, он добавляет, что Меркатор, разумеется, чрезвычайно исказил изображение этих владений.

Единственными предметами, которые произвели сильное впечатление на Джахангира, были английские живописные полотна, поскольку европейским искусством уже несколько лет восхищались при дворе Моголов. Абу-ль-Фазл утверждал, что европейские художники гораздо более совершенны, нежели индийские. В 1602 году вся Агра была в таком восторге от большого изображения Мадонны, которое отцы-иезуиты держали на своем алтаре, что Акбар попросил принести картину во дворец, а потом сам, никому не позволив помочь себе, отнес ее в гарем показать матери, женам и дочерям. Джахангир велел своим художникам изучить западные изображения и скопировать христианские сюжеты на стенах своих дворцов и даже в гробнице своего отца в Сикандре; европейские гравюры вклеены на тщательно разрисованные страницы нескольких альбомов XVII века. Когда Джахангир появился в 1616 году на новогоднем празднестве, альков позади его трона был декорирован портретами членов английской королевской фамилии, хотя неточное распознавание людей, живущих так далеко от Индии, привело к тому, что они оказались в компании с портретом «лондонской горожанки» и графини Сомерсет, которая как раз в это время ожидала суда за убийство сэра Томаса Овербери; другой случай подобного рода поставил Роу в весьма неловкое положение: от Ост-Индской компании была получена картина с изображением Венеры и сатира, и Джахангир настойчиво требовал пояснения аллегории. В конце концов Роу убедился, что тот «понимает картину как насмешку над азиатами, которых представляет сатир с соответствующим цветом кожи, а Венера, белая женщина, держит его за нос, и, значит, он ее пленник».

Джахангир в особенности интересовался портретными миниатюрами, принадлежавшими Роу; император сам ввел при дворе европейскую концепцию этого жанра: реальное сходство и совершенство исполнения, которые делают миниатюру и знаком памяти, и драгоценным украшением. Он был так захвачен миниатюрным портретом жены Роу (со всей дипломатической тонкостью, на какую был способен, Роу отказался подарить миниатюру императору), что приказал сделать с него пять копий и объявил, что их будут носить его старшие жены. Джахангир подарил Роу собственный портрет, выполненный на золоте и украшенный жемчужными подвесками. То был лестный дар: даже самые знатные из придворных могли получить не более чем золотой медальон с изображением головы императора, причем они должны были сами заплатить за него и носить на тюрбане.

Новым начинанием Джахангира была чеканка монет и изготовление медалей с собственным изображением, а поскольку монеты имеют более широкое хождение, чем картины, это выглядело совсем уж вопиющим нарушением запрета Корана. Акбар весьма серьезно относился к работе своего монетного двора и поручил наблюдение за ним художнику Абд-ус-Самаду. Производимые монеты принадлежали к числу лучших образцов того времени, однако за редким исключением их внешнее оформление ограничивалось каллиграфически исполненными надписями. Джахангир вначале приказал использовать на монетах изображения знаков зодиака вместо обозначения месяцев, а потом велел чеканить не просто свой портрет, но портрет с бокалом вина в руке.

Исключительно высокое качество как изображений, так и самих монет при Джахангире объясняется его личным интересом. Он рос и воспитывался в Фатехпур Сикри в то время, когда тамошняя художественная мастерская работала весьма активно, и прилежно изучал технику исполнения. Джахангир уверял, что способен точно определить, кто из художников рисовал глаза и брови, а кто остальную часть портрета, но это относилось ко времени правления его отца. При самом Джахангире «фабричная» система исполнения, когда несколько художников работали над одной картиной, пришла в упадок; количество продукции снизилось, зато очень вырос ее художественный уровень. То были особые требования Джахангира, которые привели к созданию нового реализма в живописи. В то время как Акбар заказывал многофигурные композиции, чтобы проиллюстрировать события, многие из которых происходили в далеком прошлом и в дальних краях, Джахангир чаще всего хотел «фотографического» изображения чудес растительного и животного мира, и эти более простые и более тонкие сюжеты закономерно приводили к усовершенствованию формы. Таким же образом его интерес к искусству портрета вынуждал художников решать более глубокие проблемы выражения характера – император отправил художника в Исфахан с поручением написать и привезти ему портрет шаха Аббаса, а после неоднократно показывал портрет людям, которые лично видели его великого соперника, чтобы проверить верность изображения. Следует добавить, что Джахангир сам придумал и велел художникам освоить новый стиль политической аллегории, который, хоть и полный самовосхваления и тщеславия, оставил нам несколько наиболее примечательных полотен того времени. Одна из таких картин, должная прославить новый дух мира в отношениях с персидским соседом, шахом Аббасом, на деле корректирует допущенное проекцией Меркатора искажение величины владений Великих Моголов: Джахангиров лев на ней распростерся через всю Персию и Турцию, оттеснив жалкого персидского барашка к Средиземному морю. Другая картина показывает, что смиренный император предпочитает общество простого святого старца обществу великих владык, однако султан турецкий помещен в некотором отдалении и ниже трона, а король английский Яков I даже на еще большем расстоянии, что несомненно объясняется невысоким качеством его подарков; Роу, впрочем, утешал себя тем, что ни король Португалии, ни король Испании на картину вообще не попали. Третья картина весьма изощренно и даже элегантно изображает желаемую смерть абиссинца Малика Амбара, чьи летучие отряды наемников постоянно делали набеги на войска Джахангира в Декане. Сюжет можно считать восхитительным или нелепым в зависимости от вкуса, однако соединение реалистических черт с комбинацией мистических символов – глобуса, установленного на спине у быка, который, в свою очередь, стоит на огромной рыбе, – нельзя не оценить как плодотворный художественный прием, до тех пор незнакомый могольскому искусству.

Другим новшеством Джахангира, не слишком значительным, но полезным для датировки произведений, было появление нимба, или ореола вокруг его головы. Он позаимствовал это у картин и гравюр, привезенных иезуитами, однако такой прием был с давних времен в ходу на Востоке, откуда он попал в Византию и далее в Европу в целом, но перестал употребляться в Индии и Персии. После того как Джахангир возродил его, он использовался в могольском искусстве дальнейшего времени с целью возвеличения императора.

В ноябре 1616 года Джахангир отправился на юг, в Манду, чтобы находиться поближе к военным действиям в Декане. Роу сопровождал его и оставил замечательное описание императорского военного лагеря и пышной церемонии отбытия Джахангира. Посол, как всегда предприимчивый, «ловко проложил себе путь» через толпу придворных, чтобы оказаться рядом с императором в самый момент отбытия, и на этот раз даже он был потрясен.

«Король спустился по ступенькам при столь громких пожеланиях здоровья, что они могли бы заглушить пушечную канонаду. У подножия лестницы, где я уже дожидался его и протолкался поближе, некто принес огромного сазана, а другой – блюдо с белым веществом, похожим на крахмал, в которое король ткнул пальцем, потом дотронулся этим пальцем до рыбы и потер себе лоб. Такая церемония должна была предвещать удачу. Потом еще некто опоясал его мечом и подал круглый щит, сплошь усеянный крупными бриллиантами и рубинами, ремни же были позолочены. Другой человек прицепил колчан с тридцатью стрелами и вручил лук в футляре, тот самый, что подарил повелителю персидский посол. На голове у него был богатый тюрбан, украшенный на макушке перьями цапли, редкими, но длинными; с одной стороны к тюрбану был прикреплен неоправленный рубин размером с грецкий орех, с другой стороны – такой же величины бриллиант, а посредине изумруд, гораздо больший. На шее у него было ожерелье из прекрасных жемчужин, три из них двойные, таких больших я никогда не видел; рукава до локтя и отвороты усыпаны бриллиантами, на запястьях тройные браслеты из разных драгоценных камней. Кисти рук обнаженные, но почти на каждом пальце перстень; перчатки, английские, заткнуты за пояс; верхнее одеяние из златотканой парчи накинуто на тончайшую рубашку; на ногах вышитые сапожки с жемчугом, носки у них острые и торчат вверх».

Что касается радости посла по поводу употребления английских перчаток, стоит добавить, что император отбыл в сопровождении слуги-англичанина в той карете, которую, как мы помним, переделали из английской; вскоре за ним последовала Hyp Джахан в карете местного производства, с богатой обивкой и серебряными гвоздями.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.