Федот, да не тот

Федот, да не тот

Передо мной — голубой конверт необычной, удлиненной формы. Письмо пришло из города, что на берегу теплого южного моря. И было оно связано с одним делом, с которым мне захотелось познакомить читателей.

Дело это гражданское, а пишут о них, в отличие от уголовных, крайне редко. И это беда, признаться, не только писателей. Мои собратья-юристы, берясь за перо, не знаю почему, забывают, что за скучными словами «гражданский процесс» порой стоят такие человеческие столкновения, такие коллизии, головоломки и страсти, каких не меньше, чем в запутанных делах о кражах или загадочных убийствах.

…Чуть более года тому назад в один из октябрьских дней позвонил мне председатель нашего Зорянского райпотребсоюза.

— Понимаете, Захар Петрович, — начал он издалека, — в минувшую пятницу я был на семейном торжестве у одной нашей работницы. Толковая, знающая дело. Заведует овощехранилищем. Мой актив, можно сказать. Обидели человека, если тут что не похуже кроется.

Он стал рассказывать, какая у этой женщины крепкая семья, — отличный муж, сын-трудяга. Речь шла и о свадьбе сына. Но вот в чем и как обидели заведующую овощехранилищем, я в толк взять не мог. А виновата была, выходило, новобрачная.

— Какой из меня тут советчик? — в заключение сказал председатель райпотребсоюза. — По-моему, вы лучше в этом разберетесь.

— Ну и посоветовали бы зайти в прокуратуру, — сказал я.

— Так я и сделал. Она уже идет к вам. Бурмистрова. Екатерина Прохоровна.

Высокая, румяная, пышущая здоровьем и силой, Бурмистрова пришла не одна. С мужем, Евсеем Аристарховичем. Но я очень скоро понял, почему председатель райпотребсоюза сказал, что у меня будет один посетитель. Если Бурмистров за все время произнес десяток слов — и то хорошо. Выглядел он рядом со своей крупной женой, одетой в ярко-оранжевый кримпленовый костюм, как-то незаметно и тихо.

— Ну и девицы нынче пошли! — гремел чуть ли не на всю прокуратуру густой голос Екатерины Прохоровны, словно она была в огромном зале. — Ни скромности, ни совести! Одно у них на уме: как бы сорвать с парня побольше! Или прописку, или машину! Так и зырят, кого бы облапошить! И чего ей еще надо было? Мой-то Федя как только не стелился перед ней. Платье не платье, сапоги не сапоги… Для загса наряд турецкий купил, сплошные кружева, а по ним — золотая нитка…

— Погодите, — перебил я ее, — как — турецкий?

— В Константинополе, в Турции, — негромко пояснил Евсей Аристархович.

— Во-во! — громко, как помпа, вздохнула его жена. — Матери даже платочка не привез. Или отцу… Туфли ей на вот таком каблучище — из самой Греции!

— Италии, — тихо поправил Бурмистров.

— А шут его знает! Главное — за тридевять земель вез. Ладно, думаю, любовь и свадьба — раз в жизни. Мы с Евсешей, — кивнула она на супруга, — тоже вовсю выложились. Две тысячи отвалили. Из трудовых, горбом заработанных. Уж о том, какую закуску и выпивку соорудили для гостей, не говорю. Неделю не разгибалась. И курей, и индюков, и жареного-пареного — завались! Ради единственного-то сына! И все вот этими руками, — показала она крупные загорелые руки, унизанные кольцами. — Теперь в моде в ресторанах справлять. А там разве поешь? Да и облапошивают нашего брата почем зря! Икру, к примеру, запишут в счет тридцать порций, а на самом деле десять подадут — и то спасибо! А мы хотели по-настоящему, по-семейному. Думали: гулять так гулять! Дня три веселиться собрались. Родственники издалека приехали. — Она опять издала низкий грудной вздох. — Повеселились… Из загса приехали, сели чин по чину… Сами знаете, все от души желали счастья жениху и невесте. За столом такие речи говорили… Часу во втором разошлись. Мы с Евсешей к моей сестре ночевать отправились. Как говорится, чтобы молодых оставить наедине, не стеснять. Утром приходим — дома один Федя. Где невеста, спрашиваю. А он говорит: я думал, она с вами ушла. Мы туда, сюда — нету ее. И по сей день.

Я невольно взглянул на календарь — вторник. Значит, новобрачная исчезла три дня назад.

— В копеечку влетело! — продолжала Бурмистрова. — А сраму-то на весь город! Стыдно людям в глаза смотреть. — В слове «людям» она сделала ударение на последнем слоге. — И за что, товарищ прокурор? Я вот спрашиваю: за что мы должны страдать?

Я поинтересовался, откуда невеста, кто ее родители, где работает.

— В том-то и дело! Без роду, без племени, прости господи! — возмущенно произнесла Екатерина Прохоровна.

— Катя… — попытался осторожно урезонить супругу Бурмистров.

— А что, неправда? — гневно обрушилась она на мужа. — Отец с перепою окочурился, потом мать померла. Тетка ее приютила. Однако же она от тетки в город сбежала. И тетка даже на свадьбу не приехала, так, видать, любит свою племянницу!

Видя, что посетительница входит во все большее возбуждение, я посоветовал ей успокоиться и попросил Бурмистрова рассказать об исчезнувшей невесте. Однако Екатерина Прохоровна взяла себя в руки и сама продолжила рассказ.

Валентина Рябинина — так звали новобрачную — из Лосиногорска, города, расположенного в часе езды от Зорянска. Жила в деревне у тетки, которая работает учительницей в средней школе. После восьмилетки Валентина поступила в лосиногорское медучилище, закончила его этим летом и пошла работать в больницу.

С сыном Бурмистровых Федей она познакомилась полгода назад в поезде, перед самым отъездом того в загранплавание. Бурмистров-младший рыбачил на сейнере (вот откуда турецкий свадебный наряд и итальянские подвенечные туфли).

Невеста была совсем молоденькая — едва минуло восемнадцать лет, а жених уже успел отслужить в армии, несколько сезонов плавал в советской рыболовной флотилии. Ему было двадцать восемь.

— Как убивается парень, смотреть больно! — Бурмистрова достала из большой кожаной лакированной сумки крошечный носовой платочек и приложила к повлажневшим глазам. — Мотался уже к ней. Ни в общежитии, ни у тетки ее нет.

— Может быть, Валентина записку оставила или кому-нибудь сказала, куда и почему она? — спросил я.

Екатерина Прохоровна шмыгнула носом, вынула из своей необъятной сумки портативный заграничный магнитофон.

— Позвонила к нам по телефону… — Бурмистрова хмуро посмотрела на изящную заграничную вещь с непонятными знаками и надписями на сверкающих клавишах и чертыхнулась: — Тьфу, не знаю, куда нажимать! Тебе, Евсей, кажется, Федя растолковал?

Евсей Аристархович похлопотал над магнитофоном и растерянно пожал плечами:

— Мудреная штука…

Бурмистрова пробурчала что-то о том, зачем сын ухлопал этакие деньги, и все, мол, только ради фасону.

Меня заинтересовала заграничная вещь. Оказалось, что это автоответчик, или, как сказала Екатерина Прохоровна, «электрическая секретарша». Магнитофон подключался к телефону. На случай, если никого не было дома, на магнитной ленте был записан голос абонента, который просил сообщить, кто звонит и по какому поводу. На ответ давалось полминуты.

Валентина позвонила и сказала, что уезжает навсегда и пусть Федя ее не ищет. Автоответчик беспристрастно записал устное послание сбежавшей новобрачной.

— Жаль, не на меня нарвалась! — прокомментировала Бурмистрова. — Я бы ей выдала!

— А что она взяла с собой? — поинтересовался я.

— Подарки! — воскликнула Екатерина Прохоровна. — Что сын привез. А расходы на свадьбу — разве не считается? Пусть возместит!

Я попросил изложить жалобу в письменном виде. И заметил, что не мешало бы мне побеседовать с Федей.

— Ой, не надо бы теперь растравлять парня, — взмолилась Бурмистрова. — Ему и так небо с овчинку…

…После ухода посетителей я призадумался. Что бы все это значило?

Понять их было можно. Событие из ряда вон. Тут взыграла родительская гордость, переживания за сына, за свою репутацию, конечно. Однако подобное случается. И не обязательно имеется злой умысел. Любовь — вещь тонкая, а тем более в возрасте, в котором находилась невеста.

Или, может быть, просто несерьезный она человек? Был (или есть) другой парень и, когда дело с Федей дошло до того, чтобы, как выразилась Екатерина Прохоровна, «остаться наедине», вспомнила прежнюю любовь к тому, другому, и ушла.

Ну а если все-таки злой умысел? Что тогда?

На ум почему-то пришла история, происшедшая несколько лет назад с официанткой нашего ресторана. А было это так.

Появился в ресторане «Заря» элегантный мужчина лет сорока, с изысканными манерами и приятной наружностью. Раз он пообедал, на другой день задержался за ужином до закрытия и, когда ушли все посетители, вдруг объявляет той самой официантке, что с первого взгляда покорен ее красотой и обаянием (девушка действительно была очень привлекательна). Сам он, мол, дипломат, недавно развелся с женой, которая изменяла ему с кем попало, и теперь хочет соединить свою жизнь с честной и хорошей девушкой. И официантка ему вполне подходит.

Та прямо-таки растаяла. «Дипломат» вызывает директора ресторана, просит как бы благословения. У того вроде что-то шевельнулось в голове — почему такая срочность? Женитьба ведь — штука серьезная. «Дипломат» объяснил, что он сейчас в отпуске, а скоро ехать за границу. Но без отметки в паспорте о браке за рубеж не пускают.

Объяснение показалось убедительным. Тут же хлопнули шампанским (благо буфет под рукой). Подружки-официантки плачут от радости (и зависти), поздравляют счастливую избранницу.

В несколько дней будущая жена работника посольства продает кооперативную квартиру, обстановку и едет с женихом в Москву. А дальше…

Дальше банальная история. Вещи, сданные в камеру хранения (домой нельзя, там прежняя супруга), такси, в котором супруга будущая ждет «дипломата», ушедшего срочно внести первый взнос на роскошную кооперативную квартиру. Но жених так и не возвращается. В результате все деньги невесты исчезают, как и вещи из камеры хранения, взятые ловким аферистом.

«Дипломата» задержали месяца через полтора. Он успел проделать свой фокус с тремя легковерными девицами.

Вспомнился мне и другой брачный мошенник, процесс над которым показывали по центральному телевидению. У того была другая роль: он представлялся невестам военным врачом, причем от эпизода к эпизоду повышал себя в звании, дойдя до генерала. В том случае околпаченных было гораздо больше, кажется, человек пятнадцать…

А один мой коллега из Москвы рассказал и вовсе фантастический случай. На поприще брачного афериста выступала… женщина, переодетая мужчиной. Наверное, решила использовать то, что, как утверждает статистика, не хватает представителей мужского пола и легче быть аферистом, чем аферисткой.

Так или иначе, заявление лежало у меня на столе, и его надо было проверить. Под впечатлением этих воспоминаний я не исключал возможности, что и тут могла быть афера. И позвонил в милицию.

Было установлено, что Рябинина работает в лосиногорской больнице медсестрой и в настоящее время находится в кратковременном отпуске по случаю бракосочетания. В общежитии ее не видели с последнего четверга, когда она уехала на свадьбу в Зорянск.

Для более детальной проверки начальник РОВДа предложил подключить старшего оперуполномоченного уголовного розыска Коршунова.

Юрий Александрович был не очень загружен, а Лосиногорск — не такая уж даль. Я попросил его, когда он будет разыскивать Рябинину, заодно выяснить, что она из себя представляет.

Коршунов поинтересовался, чем вызвана проверка. Я рассказал. Бурмистровых он, оказывается, знал. Его дочь училась с Федей в одном классе. С Евсеем Аристарховичем капитан встречался на родительских собраниях: Екатерина Прохоровна бывать на них не любила.

Бурмистров-старший всегда ужасно переживал: сын явно не был в числе успевающих. Так, тянули, как говорится, за уши из одного класса в другой.

— А сына, по-моему, зовут, если мне не изменяет память, не Федором, — сказал капитан.

— А как?

— Федот. А впрочем, может, я путаю.

Я посмотрел в заявление родителей. Там были только инициалы — Ф. Е. Бурмистров.

Капитан Коршунов справился с порученным делом толково и быстро. Уже на следующий день, под самый конец работы, он явился ко мне с беглянкой. Пока она дожидалась в приемной, Юрий Александрович сообщил, что девушка пряталась на квартире своей подруги.

— Что о ней говорят? — поинтересовался я.

— На работе толковать особенно было не о чем: без году неделя. В училище за ней ничего плохого не помнят. Парнишкам, правда, нравилась. Да что там может быть особенного, Захар Петрович? Ребенок совсем, сами увидите. Пытался я в поезде с ней по душам — трясется как осиновый лист. И глаза все время на мокром месте. Ей бы у маменьки под крылышком…

— Да, насчет родителей?

Капитан вздохнул:

— Бурмистровы правильно вас информировали: без родителей воспитывалась. Отец умер, когда она еще совсем маленькая была.

— От чего?

— Пил… А вскоре и мать умерла. Из родни только тетка осталась. Ей советовали отдать девочку в детдом, но тетка и слышать об этом не хотела, взяла ее к себе на воспитание.

— Откуда вы все это успели узнать? — спросил я.

— От дяди Валентины, мужа тетки, что на ноги ее подняла. Сильный мужик, настоящий. Пришел с войны без одной руки и без одной ноги. Пошел в учителя. Я у него в госпитале был. Недавно тяжеленную операцию перенес. Врачи поражаются, как он такие муки без единого вздоха терпит. Племянницу он дочкой зовет. Говорит, Валентина душевная, в мать. Отдежурит целые сутки, нет чтоб поспать — к дяде бежит, навестить. Между прочим, там ее и нашел, то есть в госпитале.

Валентина вошла ко мне с опущенной головой. В руках у нее была спортивная сумка. И не успел я заговорить с ней, как она плюхнулась на стул и разревелась, все время твердя:

— Не пойду к нему! Не пойду!.. Что хотите делайте, а не пойду!

Я растерялся. И подумал: девушка решила, что ее доставили в Зорянск с милицией с целью тут же вернуть окончательно и бесповоротно законному супругу.

Юрий Александрович оказался прав: она была еще совершеннейшее дитя. И это было для меня странно: знакомые девушки моего сына в ее возрасте выглядели куда более взрослыми.

Мне стоило большого труда успокоить Валентину. Она уняла слезы, но потом время от времени нет-нет да всхлипнет, как ребенок.

Рябинина… Редко бывает, чтобы фамилия так соответствовала внешности. Стройная, как молоденькая рябинка, в своих узеньких брючках и вязаной жакетке, с льющимися на плечи светло-русыми волосами, она действительно походила на деревце, хрупкое и нежное.

А глаза у нее были удивительные. Раскосые, как рисуют на старинных японских картинах. Только цвета они были светло-синего.

— Вот! Мне ничего ихнего не надо! — поспешно вытаскивала она из сумки на мой стол играющее золотыми искрами воздушное гипюровое платье, как я понял, то самое, что куплено в Турции, снежно-белую фату, изящные лакированные лодочки на тонкой шпильке, красивое, все в кружевах, нижнее белье в целлофановой упаковке.

Одна деталь меня, честно говоря, сильно тронула. Обручальное кольцо она достала из носового платка, завязанного узелком, по-деревенски.

Я как можно деликатнее объяснил, что эти вещи, если она того желает, может передать Бурмистровым сама, а я их принять не имею права.

— Не-е, — испуганно затрясла головой девушка. — Не хочу, не могу я к ним… Честное слово!

Но я все-таки убедил ее убрать свадебные подарки в сумку.

Вспомнилась Бурмистрова, громогласная, крупная. Действительно, попадись ей под руку это хрупкое создание, ничего хорошего этому созданию ожидать не приходилось…

— Ну, Валя, расскажите, почему вы вдруг переменили свое решение? — мягко попросил я. — Жениха поставили в такое положение.

— Я? Это я поставила? Да он сам! — с каким-то отчаянием произнесла Рябинина. — Честное слово! Не верите?

Я видел, что она вот-вот расплачется, и сказал:

— Вы успокойтесь. И по порядку.

— Хорошо, — покорно кивнула она и, как школьница, спросила: — Можно я с самого начала?

— Конечно.

Рябинина вытерла ладошкой глаза.

— Познакомились мы с Федотом месяцев семь назад. «Выходит, память Коршунова не подвела: парня действительно зовут Федотом», — подумал я.

— В поезде. — Девушка вздохнула. — Здесь, в Зорянске, у меня подруга живет, от нее я и ехала. В купе, значит, парень с гитарой. Я смотрю в окно, а он — на меня. Чувствую, хочет познакомиться. У самого — большущий чемодан, сразу видно, далеко собрался. Ну, берет он гитару, поет. Про горы, про море. Спрашивает: понравилось? Говорю: да. Голос у него действительно неплохой. Так и познакомились. А поговорить не удалось: он гитару из рук не выпускал. Подъезжаем к Лосиногорску, Федот просит у меня адрес. Говорит, что направляется в Одессу, а оттуда в загранплавание и будет писать мне. Я адрес дала. — Рябинина взглянула на меня виновато, как будто призналась в чем-то не очень хорошем. — А что? — Словно оправдываясь, продолжала она: — Парень из себя ничего. Все по-культурному… И вот однажды приходим мы с занятий в общежитие, а вахтерша наша таким ехидным голосом спрашивает: «Кто это у тебя, Рябинина, за границей живет?» Я удивилась, конечно. А она мне письмо вручает, губы поджавши. Девчонки обступили меня. Смотрю, действительно из-за границы. И подпись: Бурмистров, Федот. Я сразу и не сообразила, что это тот парень с поезда. — Валентина достала из сумки внушительную пачку писем. Перебрала их и протянула мне одно. На конверте — марка с головой какого-то вождя в диковинном уборе из перьев. — Прочла я письмо. Девчонкам дала. Они говорят: вот это парень! Пожалуйста, прошу вас, прочтите, — умоляюще посмотрела на меня Рябинина.

Я вынул вчетверо сложенный листок, исписанный крупным, не очень аккуратным почерком, словно писал пятиклассник.

«Уважаемая Валентина! Пишет вам тот самый Федот, который ехал с вами в поезде до Лосиногорска. Может быть, вы меня не помните, но я вас забыть не могу. И вот решил написать, простите за такую дерзость.

Не знаю, с чего начать. С того, что впервые так остро переживаю разлуку с Родиной? Это есть, конечно. Но не это самое главное. Просто мне необходимо поделиться с вами тем, что я чувствую. Вот именно, не с кем-нибудь, а только с вами, Валентина, потому что ваше лицо стоит передо мной, как живое.

У меня в каюте томик стихотворений Николая Рубцова, и я читаю и перечитываю его «Слово о первой любви». Помните?

Тобою — ах, море, море! —

Я взвинчен до самых жил,

Но, видно, себе на горе

Так долго тебе служил…

Любимая чуть не убилась —

Ой, мама родная земля! —

Рыдая, о грудь мою билась,

Как море о грудь корабля.

В печали своей бесконечной.

Как будто вослед кораблю,

Шептала: «Я жду вас… вечно»,

Шептала: «Я вас… люблю».

Раньше в плавании мне было грустно лишь от того, что я вдали от Родины. Ностальгия — ничего не поделаешь. Но теперь мне вдвойне грустно: уходя в море, я не услышал ни от кого таких слов. И очень, очень хотел бы их услышать от одного-единственного человека на земле — от вас…

Впрочем, как передать мое состояние? Разве что словами моей любимой поэтессы Анны Ахматовой:

То пятое время года,

Только его славословь.

Дыши последней свободой,

Оттого, что это — любовь.

Высоко небо взлетело,

Легки очертанья вещей,

И уже не празднует тело

Годовщину грусти своей…»

— Вы представляете, — воскликнула Рябинина, внимательно следившая за мной, — а я даже не знала, кто такая Ахматова… В школе мы Пушкина, Лермонтова проходили. Ну, еще Маяковского и Есенина. В журналах читала Евтушенко… Побежала я в библиотеку, набрала поэтов разных. Ой, интересно! Прямо по-другому все воспринимать стала… Особенно Рубцов мне понравился. А когда Федя написал, что этот поэт умер в 35 лет, поверите, я даже плакала, читая его стихи!

— Значит, вы сразу ответили Бурмистрову? — спросил я.

— Как же можно не ответить на такое письмо? — искренне удивилась Валентина. И, вздохнув, продолжила: — Он тут же в ответ второе прислал. — Она протянула мне письмо.

«…Вернулся из увольнительной. Мой сосед по каюте спит, набегался по магазинам, как все наши ребята. А я просадил все деньги на музеи да еще посчастливилось в местную оперу попасть: ставили «Норму» Беллини. Меня обсмеяли на судне, потому что билет стоит столько же, сколько шуба из синтетического меха. Но что деньги, когда я прикоснулся к миру прекрасного! Услышал настоящее бельканто. В спектакле были заняты гастролирующие тут итальянцы, в том числе несравненный Дельмонако! Вот уж истинно — у великого артиста нет возраста!..»

Рябинина, видимо, знала письма наизусть.

— И у нас ребята тоже все о джинсах да о транзисторах. Театры и музеи их не интересуют, — покачала она головой. — Я пыталась сагитировать наш курс пойти на концерт, из Москвы скрипач приезжал, хоть бы кто откликнулся. Так одна и пошла.

— Понравилось? — улыбнулся я.

— К такой музыке привыкнуть надо, — смущенно призналась Валентина. — Но я стала внимательно слушать симфоническую музыку по радио… Чайковского теперь сразу узнаю. И Моцарта. Столько на свете интересного, жизни не хватит, чтобы все узнать! — вырвалось у нее.

А я подумал: счастливая душа, чистая, в которую можно вложить столько хорошего. Как говорили в Древнем Риме: табула раза — чистая доска, — что хочешь, то и пиши на ней…

Я просмотрел еще несколько писем. В одном месте Бурмистров писал:

«…Четвертый день стоим в порту, чиним двигатель. А в город идти не хочется. Прекрасная природа, роскошные дома, потрясающие автомобили, но меня на берег больше не заманишь никакими коврижками! Побывал уже раз, хватит. Только сошли на берег, нас окружили рикши. Ты бы видела этих людей! Живые скелеты. Один стал мне что-то говорить, знал несколько слов по-английски. Я разобрал только, что у него куча детей, и они хотят есть. Я не выдержал, сгреб все свои деньги, что у меня были, сунул ему, а ехать отказался. Бедняга чуть не плакал от благодарности…

Сколько же еще горя на нашей планете и какие жестокие люди по отношению друг к другу! А уж к животным тут относятся… Старпом рассказал нам, какой тут скандал на таможне разгорелся. Поймали контрабандиста, который вывозил из страны попугаев (они здесь невероятно красивы, как цветы, и исчезают, потому что в Европе платят за них большие деньги). Так чтобы попугаи не выдали себя криками на таможне, их накачивают спиртным или наркотиками. И эти бессловесные существа часто гибнут. Вот так обходится человек с братьями своими меньшими…»

Я достал из конверта еще одно письмо.

В нем Бурмистров говорил о том, что плавание порядком поднадоело, стало расти раздражение у членов команды, все чаще вспыхивают ссоры. Федот, стараясь не поддаваться этому, вспоминал слова Станиславского, обращенные к сыну, что такое настоящий, воспитанный человек.

— «Это тот, — вдруг стала цитировать наизусть Валентина, словно читала письмо вместе со мной, — кто умеет жить с другими людьми, умеет с ними хорошо ладить. Кто умеет быть внимательным, ласковым, добрым». — Она замолчала, потом с грустью произнесла: — Поверите, как получу письмо, сама не своя хожу. Думаю, что я за человек? Что хорошего сделала в жизни другим? Честное слово, хотелось стать такой, такой… — Валентина даже глаза зажмурила, не находя нужных слов.

Я вложил письмо в конверт, глянул на внушительную стопку посланий: можно читать и читать, хоть целый день.

Девушка с сожалением посмотрела на письма, словно ей хотелось, чтобы я ознакомился со всеми. Она как бы заново переживала то свое состояние, когда получала их.

— Я честно написала Феде, кто я и что, — сказала Рябинина. — И про мать с отцом, и про тетю Клаву с дядей Акимом. Что дядя был на войне, настоящий герой. И вот как-то приходит письмо, где Федя просит моей руки. То есть, чтобы я вышла за него замуж. Я растерялась: замуж — это ведь на всю жизнь! Поехала в деревню к своим. Ведь тетя и дядя для меня — как отец с матерью. Сказала им все, письма показала и фотографию, что прислал Федя.

Рябинина достала из одного конверта небольшой любительский снимок, на котором Бурмистров был заснят на фоне экзотической природы. Парень был недурен собой: живые, улыбающиеся глаза, загорелый. По-моему, он походил на свою мать.

— Письма понравились, — рассказывала дальше девушка. — Тетя Клава, так та сказала, что Федя — прямо настоящий писатель. Она ведь преподает русский язык и литературу. Я им сказала, что писатель не писатель, а человек какой! Соглашаться или нет? Тетя сказала: решай сама, тебе ведь жить. Правда, дядя Аким письма тоже хвалил, но сказал: взглянуть бы на него сначала не мешало, замуж всегда успеется. А я еще подумала, что старики всегда перестраховываются. Что, если отвечу Феде отказом и он обидится? И вообще… Девчонки в общежитии все в один голос твердят: соглашайся да соглашайся. Счастье, говорят, тебе само в руки плывет. Ну, я написала, что не возражаю. Федя тут же ответил, что по приезде сразу в загс пойдем.

Глаза у Валентины вспыхнули отражением счастья тех дней.

— Дальше что? — поинтересовался я.

— Вы даже не представляете, как я его ждала! Он писал, что его любимый цветок — лотос. Я специально разузнала, какой он. Книги по ботанике смотрела в библиотеке. Платье к его приезду сама сшила и сама вышила, вот здесь, — она показала на левую сторону груди, — большой такой лотос. Нагрянул он совершенно неожиданно, без всякой телеграммы. Приехал в общежитие на своей машине — у него «Жигули» — с цветами и с дружком, Степаном.

При этом она замолчала, нахмурилась. Но я не стал задавать вопросов, торопить ее.

— Федя прямо с порога: едем в загс подавать заявление. Я ахнула. Не знаю, за что хвататься. Платье новое надела, то, с лотосом. А он даже не обратил внимания. Я подумала: у него самого, наверное, голова кругом, не до платья тут. А главное, как он объяснил, времени у него в обрез: после плавания — сразу на какие-то курсы. Его отпустили всего на один день. Ну, мы помчались в Зорянск.

— Когда это было? — уточнил я.

— Да чуть больше месяца назад. Короче, поговорить совсем не удалось. Подали заявление, он меня тут же назад отвез. Даже родителей не повидали, они где-то на юге у родственников гостили. А я так мечтала познакомиться с его отцом и матерью. Хотя и опасалась: раз Федя такой умный, начитанный, значит, родители сами такие. Яблоко от яблони недалеко падает, как любит говорить тетя Клава. Еще подумают: какую невесту неотесанную сын нашел себе. А Федя смеется, говорит: нормальные батя с матерью, успеешь с ними пообщаться. Успокоил, мол, вся жизнь впереди. Так мы до свадьбы и не увиделись.

— С его родителями? — спросил я.

— И с Федей тоже. Он даже писем со своих курсов не писал. Телеграммы да открытки присылал. Я думала: некогда, учеба.

— Выходит, вы встречались с ним всего два дня? — удивился я.

— Два дня, — грустно усмехнулась Валентина. — Я посчитала: часов шесть мы с ним виделись, не больше. Он приехал за мной в четверг вечером, накануне свадьбы. Тогда впервые я и почувствовала…

Она замолчала, и по ее волнению я понял, что девушка подошла к самому главному.

— Понимаете, — опять заговорила Рябинина, — дядю Акима положили в больницу. В пятницу должны были делать очень серьезную операцию. Я какой-никакой, но все-таки медицинский работник, знаю, что это такое. Ведь ему уже за семьдесят… Ну и прошу Федю: может, перенесем свадьбу? Тетя в пятницу будет одна. А если что случится? И знаете, что он ответил? Вы даже себе представить не можете. А разве, говорит, он еще не окочурился? Это о дяде Акиме! У меня прямо ноги подкосились…

Валентина скомкала в руках платочек, а я вспомнил мать Федота, которая сидела в этом кабинете вчера. Она употребила то же самое слово — «окочурился», говоря об отце Валентины.

— Гляжу я на Федю и ничего не могу понять. Он ли это говорит? Да еще о самом дорогом для меня человеке. — Девушка горестно вздохнула. — Федя, правда, смутился, стал извиняться… А свадьбу, говорит, откладывать нельзя: столько продуктов заготовлено, пропадут. Да и родственники уже понаехали. Повез он меня в Зорянск. Настроение, конечно, совсем не то… Я так волновалась перед встречей с его родителями. Сами понимаете. В парикмахерскую специально ходила, платье лучшее свое надела. Ну, мои девчонки собрали на подарок, купили картину. Красивая. А Екатерина Прохоровна говорит: «Это что, все твое приданое?» Я думала, она шутит. Какие там шутки, все всерьез. Я чуть не расплакалась, но сдержалась. Все еще надеялась: Федя другой, мне ведь с ним жить…

Рябинина долго молчала. Я почувствовал: говорить ей тяжело и больно.

— Ну и дальше? — попросил я осторожно.

— Дальше… У них вся квартира в коврах. Хрусталь, ложки-вилки-ножи серебряные. Екатерина Прохоровна распорядилась ковры убрать: не дай бог попортят. А серебро унесли к ее сестре. Не понимаю, зачем? — воскликнула девушка. — Ведь единственного сына женят, все должно быть празднично, красиво! А у Екатерины Прохоровны вообще все рассчитано: куда кого посадить, что перед кем на стол поставить. Прямо при мне, не стесняясь, подкрашивала самогон. Это для тех гостей, кто попроще, не такой видный. А для начальства — коньяк дорогой, икра черная… Но главное — Федя! Нет чтобы постыдиться за мать, какое там, во всем с ней согласен. Смотрю я и думаю: ну и порядочки в семье. И мне жить с таким человеком! Я привыкла у тети с дядей: кто бы ни пришел — колхозный конюх или сам председатель, — встречают одинаково. Сажают на лучшее место, угощают самым вкусным, что есть в доме. Хотя какие доходы? Тетя Клава одна работает, дядя Аким на пенсии и все больше болеет. Но все равно они прежде всего — люди! — Рябинина передохнула. — Хотела я все с Федей поговорить. Так приятно было бы услышать от него ласковое, ободряющее слово. Я бы ни на что не стала обращать внимания. А он так и не сказал мне ничего теплого, ласкового. Шуруй, говорит, видишь, все вкалывают. С отцом вдруг сцепился из-за чего-то. А выражения! Я сама простая, из деревни, но такого не слышала. Даже стыдно пересказывать. В письмах одно, а в жизни другое. — Она покачала головой. — Пришло время ехать в загс, а у меня на душе черным-черно. Сели в машину. Федя за руль, рядом с ним — моя подруга Катя, она здесь, в Зорянске, живет. А на заднем сиденье я, этот самый Степан, который приезжал с Федей в Лосиногорск, и еще один друг Феди — Павел… Приехали. Стали выходить из машины. Павел нечаянно прижег мне сигаретой свадебное платье. Синтетика. Дырочка маленькая, в общем, в складках не видно. Но Федя так на него накинулся! Павел говорит: все равно ведь в сундуке всю жизнь лежать будет. Это понятно, так принято. Вон тетя во время войны выходила, подвенечное платье дешевенькое, из штапеля, а до сих пор хранится… А Федя заявляет Павлу, что Екатерина Прохоровна уже кому-то обещала это платье продать. Павел удивился: как это — подвенечное платье с чужого плеча? А Федя ему: мало ли дур на свете! Я не знаю, куда глаза со стыда девать. И Катя здесь… Вдруг Федя говорит Павлу: мы с тобой в расчете. Оказывается, Павел икру на свадьбу достал, а деньги ему еще не отдали. Это было для меня последней каплей. Все, думаю, надо как-то с этим кончать, изменить. Не хочу идти замуж за Федю. Сказать прямо — боюсь. Перед нами было еще пары четыре, а загс работает до шести. Час оставался до закрытия. Тут Степан достает из кармана бутылку водки, стаканчик, говорит: раздавим бутылек для сугреву. Это перед регистрацией?! Я отказалась. А ребята выпили и Катю заставили. Я все на часы поглядываю. В голове одна-единственная мысль бьется: не хочу быть его женой, не хочу, что делать? Шепнула я тихо Кате: миленькая, придумай что-нибудь, чтобы оттянуть время, не хочу, мол, раздумала. Этот Степан то ли услышал, то ли догадался. Отводит меня в сторонку. Ну и тип, скажу я вам! На руках татуировка. На каждом пальце по букве — С. Т. Е. П. А. — и повыше — солнце… Значит, отводит он меня в сторонку и говорит: «Смотри, не вздумай рыпаться, пришью!» Представляете, так и сказал. Мы, говорит, Шныря в обиду не дадим. А сам кулак мне показывает. Шнырь — это они так Федю между собой называли.

Рябинина с округлившимися глазами схватилась обеими руками за свое лицо, словно все, что она рассказывала, происходило сейчас.

— А что было потом — как в тумане… Не помню, как я расписывалась, что говорила. Как домой поехали… И началась пьянка! Слова красивого никто из гостей не сказал. «Дернем» да «поехали» — вот и все тосты. Или как заорут: «Горько!» А мне на жениха смотреть противно, не то что целоваться. — При этих словах она вытерла платком рот. — Екатерина Прохоровна все толкует: возьму невестку, то есть меня, к себе на овощехранилище. Место тепленькое, лишняя копейка в доме пригодится. Да и на ее глазах, мол, все время буду. А сама смотрит на меня ехидно так и многозначительно. Господи, как можно обижать подозрениями человека, если совсем не знаешь его? Да еще при посторонних! Я не знаю, куда глаза девать. Еле-еле дождалась, когда гости разойдутся, Федя, пьяный в стельку, храпит прямо за столом. Голова чуть ли не в тарелке. На щеке салат, изо рта слюна течет… Так мне не по себе стало. Ну как, думаю, с таким наедине? — Она смущенно провела рукой по лбу. — В постель… На меня прямо ужас напал… И этот человек писал про музыку, про художников! Слова Станиславского приводил, какими должны быть люди! Тут на меня нахлынули воспоминания: кто-то кричит, ругань… Наверное, отец припомнился, когда пьяный приходил. Я, правда, совсем маленькая была, а вот запомнилось однако же!.. В общем, решилась я. Накинула пальто и пешком на вокзал. Дождалась первого поезда, поехала в Лосиногорск. В общежитие не пошла: искать ведь будут. Поселилась временно у подруги. Днем позвонила к Бурмистровым. Слава богу, дома никого не было, и говорила я с автоответчиком.

Рябинина закончила свою исповедь. За окном густел октябрьский вечер. Мы давно уже сидели со светом. В прокуратуре, кроме нас, никого не было.

Я поинтересовался, что она думает делать дальше.

— Не знаю. Но с Федей жить не буду ни за что! А деньги за свадьбу я им выплачу! — вдруг решительно заявила она.

«Каким образом? — подумал я. — С ее-то зарплатой…»

Рябинина, словно угадав мои мысли, упрямо повторила:

— Выплачу, честное слово! Буду брать дополнительные дежурства.

Мне не хотелось ей ничего говорить. Вернее, поучать. Однако же не удержался и спросил, как все-таки она могла решиться на брак, зная человека заочно.

— А что? — удивилась Валентина. — Сколько я читала: люди начинают переписываться, не зная друг друга, а потом женятся. И все у них хорошо, они счастливы. Знаете, как тетя Клава и дядя Аким познакомились? Во время войны она связала рукавицы и положила туда письмецо: бей, мол, солдат, фашистских гадов, и пусть мое тепло согревает тебя. Дядя Аким ответил. Стали они писать друг другу. Потом вдруг письма от него перестали приходить. Тетя Клава думала, что он погиб. А точно кто сообщит? Это только родным во время войны похоронки слали… Тетя Клава послала запрос в часть. Ей ответили, что дядя Аким ранен, лежит в госпитале. Она и госпиталь разыскала, поехала… А он гонит ее: кому такой калека нужен? Тетя Клава все-таки привезла его к себе в деревню, свадьбу сыграли. Заставила институт закончить. И он тоже учителем стал, преподавал историю. И вот сколько лет живут душа в душу.

Этим же вечером Валентина Рябинина уехала в Лосиногорск. А я думал, почему же у нее так вышло? Конечно, в ее годы все кажется иначе, чем нам, пожившим достаточно и повидавшим немало. Молодость — она категорична в своих поступках и решениях.

Насчет Федота я тоже затруднялся что-либо понять. То, что рассказала Валентина, совсем не вязалось с образом человека, письма которого я читал. Но ведь суждение о Федоте действительном девушка составила фактически за один день — день свадьбы. Может быть, не разобралась? Человеческая натура — штука тонкая и сложная. Где-то я читал, Лермонтов был в жизни вспыльчивым и язвительным, а его стихи — сама нежность и романтика. А то, что Федот не очень разговорчивый и иной раз любит крепкое словцо… Сам я знавал людей, которым легче изложить свои мысли на бумаге, чем выразить устно. Случалось и обратное: иной боек в разговоре, а как дело доходит до писанины — предложения путного составить не мог…

И еще. Свои ошибки мы частенько стараемся свалить на других.

Я решил пригласить к себе жениха. Страсти, как видно, были нешуточные. Следовало сделать ему внушение, чтобы избегал всяких эксцессов. И предупредил своего дружка, этого самого Степана, — не дай бог решат отомстить девушке.

Заодно мне хотелось посмотреть, что же из себя на самом деле представляет Федот.

На следующий день я позвонил Бурмистровым. И вдруг услышал чей-то голос: «Вас слушает автоматический ответчик в доме Бурмистровых. Их никого нет. Сообщите, кто вы, что хотите сказать и по какому телефону вам позвонить. Вам дается полминуты, говорите». Я растерялся и не успел придумать, как и что передать Федоту.

Так уж устроен человек: от нового, неожиданного теряется. Набрав номер Бурмистровых во второй раз, я уже спокойно передал автоответчику, а точнее, продиктовал на магнитную ленту, что прошу Федота Евсеевича позвонить мне.

Федот позвонил через час, а еще через полчаса приехал в прокуратуру. На нем были новенькие джинсы с широченными отворотами на обшлагах, элегантный пиджак лайковой кожи и водолазка. Модняга да и только. Но водолазка была кричащего ярко-желтого цвета, что совсем не гармонировало с остальным.

Парень он был внешне симпатичный. Крепкий, румяный, чисто выбритый. Одним словом, ухоженный. И здорово походил лицом на свою мать.

Я смотрел на него и думал, что теперь трудно определить по одежде, кто есть кто. Рабочие, колхозники одеваются не хуже интеллигенции. Это до войны одежда точно указывала: этот от станка, этот — крестьянин, а этот — инженер или научный работник…

Узнав, что у меня была Валентина, Федот погрустнел. Я спросил: что же, по его мнению, произошло?

— А я почем знаю, — нахмурился он. — Все было в норме.

— Может быть, вы вели себя как-нибудь не так или сказали ей что? — осторожно выспрашивал я.

— Все было путем, — коротко ответствовал он.

— Насколько я понял, она даже боится с вами встретиться.

— Во дает! — искренне удивился Федот. — И пальцем не трону. Забуду все.

Я попытался расспросить его, как отнеслись к Валентине в его семье. Но он знай себе твердил: «нормально» да «путем». А вот как раз путного-то из его объяснений ничего вынести было нельзя. Тогда у меня возникла мысль провести эксперимент. Я попросил его изложить эту историю на бумаге.

Надо было видеть, какие муки он претерпевал, трудясь над объяснением. Нелегко дались Федоту полторы страницы, исписанные уже знакомым мне почерком.

Я стал читать, и тут до меня кое-что дошло.

Не говорю об орфографии — ошибка на ошибке. Первое предложение начиналось: «Я познакомился с моей женой через поездку в поезде…» Дальше шла беспомощная, безграмотная писанина, за которую стыдно было бы даже второкласснику. И мне стало окончательно ясно…

— В книжках копались, списывали? — спросил я Бурмистрова, кладя на стол пачку писем, оставленных Валентиной.

Он хмыкнул, почесал затылок.

— Некогда было по книжкам лазить. Намаешься за день, особенно когда косяк идет, еле до постели добираешься.

— Просили кого-нибудь писать за вас?

— Да не просил… В каюте со мной наш моторист жил, Жорка Панкратов. Чокнутый.

И Федот рассказал, что этот самый Панкратов был помешан на книгах и сам мечтал стать писателем. Каждую свободную минуту он отдавал перу и бумаге.

Панкратов писал повесть, которую назвал «Неотправленные письма», в которой все свои порывы и мечты излагал в виде посланий любимой девушке. Такой девушки не существовало. Панкратов ее придумал. На Бурмистрове он проверял свое творчество, читал ему наброски.

А Федот не мог забыть девушку, с которой повстречался в поезде. И, зная, что он, мягко выражаясь, не силен по части письменной речи, Бурмистров сообразил: почему бы не воспользоваться сочинениями приятеля? И он стал в отсутствие ничего не подозревающего соседа по каюте переписывать отдельные отрывки…

— Вы не подумали, что это обман? — спросил я у парня.

— А что? — вскинул он на меня удивленные карие глаза. — Разные трали-вали нужны только для затравки. Чтобы девчонка зажглась. Потом бы только благодарила. Я урод, что ли, какой? Машина есть? Есть. Гарнитур уже для комнаты и кухни купил. На сберкнижке денег — на полжизни хватит! Не хватит, еще заработаю! Через месяц вступаю в кооператив. Какого еще рожна? — даже обиделся Федот.

— Может быть, нужно еще что-то? — заметил я.

— Ну уж не знаю что! — развел он руками точь-в-точь как его мать.

— А взаимная любовь? Чуткость? Нежное отношение друг к другу, внимание и ласка?

Но он, как мне показалось, даже не понял, о чем я говорил.

В общем, Валентина, выходит, была права: Федот, да не тот…

Потом я узнал, что парень еще в школе отличался ловкачеством, за что и получил прозвище Шнырь. Знал, у кого списать сочинение или контрольную по математике. Мог ловко совершить обмен. А когда пришло время первых любовных вздохов и переживаний, просил приятелей черкнуть за него любовную записочку…

Чтобы окончательно разобраться в этой истории, я вызвал к себе на беседу подругу Рябининой Катю и Степана — приятеля Федота.

Девушка подтвердила, что Валентина действительно раздумала расписываться с Бурмистровым. И Степан не стал отказываться, что пригрозил Рябининой, если она не пойдет в загс. В кабинете у меня он был смущен и напуган, объяснял, что вел себя так, потому что был выпивши. Да и хотелось помочь дружку.

Теперь, когда все прояснилось, надо было думать, как поступить с Рябининой.

Я вспомнил прежние бракоразводные процессы, с которыми я сталкивался. А их в моей практике было немало. Правда, это всегда касалось лиц, пришедших к выводу, что они допустили ошибку, после того как брак был уже заключен. Одни — через годы, другие — через месяц или того меньше.

В данном случае было иначе. Девушка добросовестно заблуждалась, а точнее, Федот ввел ее в заблуждение, замаскировал свою внутреннюю пустоту. А когда она стала понимать, то перед самым загсом желание вступать в брак с Федотом у нее совершенно пропало.

Передо мной Кодекс о браке и семье РСФСР. Читаю статью 15: «Для заключения брака необходимо взаимное согласие лиц, вступающих в брак…» Было ли тут взаимное согласие? Ведь добровольное вступление в совместную жизнь предполагает отсутствие обмана, заблуждения, а также насилия или угрозы.

По своей сути, брак, заключенный между Валентиной и Федотом, не соответствовал советским законам. Явно имел место обман, а со стороны приятеля Федота — Степана — еще и угроза.

При этих условиях хотя формально брак между Бурмистровым и Рябининой был зарегистрирован, но признать его законным, отвечающим духу, сути закона, нельзя. Об этом прямо говорится в статье 43 Кодекса о браке и семье:

«Брак может быть признан недействительным при нарушении условий, установленных статьями 15 и 16 настоящего Кодекса, а также в случаях регистрации брака без намерения создать семью (фиктивный брак)».

Значит, брак между Федотом и Валентиной может быть признан недействительным. По моему убеждению, не только может, но и должен. Но решать это — дело суда. Я мог посоветовать Рябининой обратиться с таким иском в суд, но, исходя из конкретных обстоятельств, личности Валентины, ее молодости и неопытности, душевного состояния и возможных разговоров вокруг всей этой истории, решил воспользоваться предоставленным прокурору правом самому предъявить иск. Я так и поступил: направил в Зорянский районный народный суд иск о признании брака недействительным.

В качестве свидетеля по моей просьбе был вызван в судебное заседание невольный сообщник Бурмистрова — Георгий Панкратов, проживающий в Одессе. Он приехал.

Невысокого роста, с растерянными глазами, вихрастый, он произвел на меня впечатление застенчивого, скромного парня. На суде терялся, отвечал невпопад. Кто приводил его прямо-таки в смятение — это Валентина. Он извинялся перед ней, что явился виновником этого недоразумения, ввергшего ее в такую беду. Он признался судьям, что письма Валентины, которые получал Федот, вдохновляли его на творчество. Бурмистров их все читал Панкратову…

Мать Федота заявила встречный иск — о возмещении Рябининой расходов, связанных со свадьбой.

Суд, руководствуясь статьей 43 Кодекса о браке и семье, установил, что были нарушены условия заключения брака, предусмотренные статьей 15, и признал его недействительным. Иск Бурмистровой был оставлен судом без удовлетворения.

Обжалования решения не последовало…

И вот спустя год я получаю по почте письмо. Длинный голубоватый конверт. Из Одессы. В нем красочно оформленное, отпечатанное в типографии приглашение на свадьбу двух молодых людей — Валентины Рябининой и Георгия Панкратова. Выходит, неотправленные письма все же нашли своего адресата.

Помимо приглашения, небольшое письмецо, в котором Валентина просит обязательно приехать на свадьбу. Поехать на свадьбу я не смог. А пожелание долгих лет счастливой совместной жизни им послал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.