Глава III ДЕЛА ПО ОСКОРБЛЕНИЮ ЧЛЕНОВ ИМПЕРАТОРСКОЙ СЕМЬИ: ОСОБЕННОСТИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ И ОСОБЕННОСТИ ИСТОЧНИКА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава III

ДЕЛА ПО ОСКОРБЛЕНИЮ ЧЛЕНОВ ИМПЕРАТОРСКОЙ СЕМЬИ: ОСОБЕННОСТИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ И ОСОБЕННОСТИ ИСТОЧНИКА

Имперское «Уложение о наказаниях» рассматривало оскорбление членов правящей династии как серьезный проступок – до восьми лет каторги мог получить человек, виновный «в оскорблении Царствующего Императора, Императрицы или Наследника престола, или в угрозе их Особе, или в надругательстве над их изображением, учиненным непосредственно или хотя и заочно, но с целью возбудить неуважение к Их Особе, или в распространении или публичном выставлении с той же целью сочинения или изображения, для Их достоинства оскорбительных». Другие статьи «Уложения» предусматривали подобные наказания и за оскорбления иных здравствующих членов императорской фамилии, а также «Деда, Родителя, или Предшественника Царствующего Императора». Правда, если оскорбление было совершено «без цели возбудить неуважение», то и наказание существенно смягчалось. Если же преступление совершалось «по недоразумению, или невежеству, либо в состоянии опьянения», то и это считалось обстоятельством, облегчающим вину обвиняемого80. Соответственно, согласно букве закона, трезвые, грамотные и образованные правонарушители должны были подвергаться более суровому наказанию. Это побуждало многих обвиняемых выставлять себя менее образованными, чем они были в действительности, а также менее трезвыми, чем они были в момент совершения ими преступления.

Историк Е.А. Колотильщикова, изучавшая оскорбления в Тверской губернии в 1881 – 1904 годах, отмечает, что наказания за это преступление в основном ограничивались арестами нарушителей при волостных правлениях, реже – тюремным заключением81. Это было характерно и для периода Первой мировой войны, хотя встречались и отдельные случаи более суровых наказаний.

Современный исследователь В.Б. Безгин, изучавший дела по оскорблению царя крестьянами с 1880-х по 1907 год, отмечал: «Общим в делах об оскорблениях этого периода являлось то, что крамольные речи звучали чаще всего в трактире, а произносившие их были пьяны»82.

В рассматриваемый нами период оскорбления совершались не только в питейных заведениях. К тому же, как уже отмечалось, обвиняемые во время допросов порой явно преувеличивали степень своего опьянения – они не без основания полагали, что к пьяному оскорбителю членов царской семьи власти отнесутся более снисходительно. Неудивительно, что органы дознания тщательно стремились определить, действительно ли обвиняемый был пьян в момент совершения им преступления: это могло существенно повлиять на тяжесть налагаемого наказания.

Иногда власти привлекали по этим статьям «Уложения» тех людей, которые, по их мнению, оскорбляли государственную символику. Так, дела возбуждались против лиц, отказывавшихся встать при исполнении государственного гимна, не снимавших в этой ситуации головные уборы83.

Оскорбление членов императорской семьи считалось преступлением государственным. Упомянутые статьи включались в главу третью «Уложения о наказаниях»: «О бунте против Верховной власти и о преступных деяниях против Священной Особы Императора и Членов Императорского Дома». Именно оскорбления императорской фамилии перед Мировой войной давали наибольшую долю государственных преступлений. Современный исследователь истории одного из губернских жандармских управлений отмечает, что самым распространенным основанием для привлечения к дознанию по обвинению в государственном преступлении было произнесение «дерзких слов» или «преступных выражений» против особы государя императора84.

Этот вывод подтверждается и другими источниками, описывающими ситуацию во всей России. Так, в 1911 году 62 % лиц, осужденных за государственные преступления, проходило по соответствующим статьям «Уложения о наказаниях». Иногда власти считали необходимым явных политических противников привлекать к судебной ответственности именно за оскорбление императорского дома. Так, когда известный «охотник за провокаторами» В.Л. Бурцев вернулся в Россию после начала Первой мировой войны, то он при пересечении границы был задержан и передан в распоряжение прокурора Петроградской судебной палаты, который возбудил предварительное следствие по обвинению Бурцева в преступлении, предусмотренном 1-й частью статьи 103 Уголовного уложения. В вину ему вменялась публикация в 1913 году в парижской газете «Будущее» статей, оскорбляющих императора. Особое присутствие Петроградской судебной палаты признало Бурцева виновным, он был приговорен к ссылке на поселение.

Однако большая часть лиц, привлеченных к ответственности за оскорбление членов императорской семьи в 1911 году, не рассматривалась властями как серьезные политические преступники. Большинство (1167 из 1203) отделались арестом, часто кратковременным. И состав преступников весьма отличался: если другие виды государственных преступлений совершались в основном представителями т.н. «интеллигентных слоев общества», т.е. лицами, имевшими среднее и высшее образование, то за оскорбление императорской фамилии к уголовной ответственности привлекались преимущественно поденщики, горнорабочие и главным образом лица, занимающиеся сельским трудом (в 1911 году 80 % лиц, привлеченных за оскорбление Его Величества, составили крестьяне). Среди людей, совершивших другие государственные преступления, представителей национальных меньшинств было больше, чем их доля в населении империи, а по делам за оскорбление императорской фамилии привлекались преимущественно русские (т.е., соответственно бюрократической классификации того времени, великороссы, украинцы, белорусы)85. Итак, если верить современной уголовной статистике, оскорбление представителей царской семьи – это прежде всего преступление «пьяное», «русское» и «крестьянское».

Вряд ли, однако, представители иных сословий и других этнических групп реже, мягче или осторожнее оскорбляли в своих речах членов царствующего дома Романовых. Это подтверждают иные источники. Так, французский посол, характеризуя настроения в Петрограде в октябре 1914 года, отмечал, что такое преступление, как «оскорбление его величества», является привычным проступком в светских беседах высшего общества столицы86. Однако участников этих светских разговоров, которые велись в петроградских особняках, к уголовной ответственности за это преступление не привлекали. Вернее было бы предположить, что в русской (т.е. великорусской, украинской, белорусской) крестьянской, деревенской среде в силу различных причин чаще находились желающие информировать власти о преступлении этого рода, а образованные горожане разного положения сравнительно редко использовали именно это обвинение в своих доносах.

Существовало несколько типичных ситуаций, при которых в русской деревне оскорблялись царь и члены его семьи. Условно можно разделить их на «случайные» оскорбления, «карнавальные» оскорбления, оскорбления, связанные с конфликтами на селе, мотивированные религиозные оскорбления и, наконец, собственно политические оскорбления – оскорбления в связи с недовольством политикой государства, которую олицетворяли царь и некоторые другие члены императорской фамилии.

Нередко речь простолюдинов была столь насыщена непристойностями, что любое упоминание императора или членов его семьи в самом обычном разговоре могло формально рассматриваться как грубое оскорбление царствующего дома – имя члена императорской семьи попросту «обрамлялось» привычными и неизбежными ругательствами, которые могли и не нести никакой особой смысловой нагрузки. Как заявил один из обвиняемых за оскорбление царя, он «выразился бранными словами исключительно по привычке всякий разговор сопровождать бранью», или, как сказал другой крестьянин, признавший себя виновным, он «произнес бранные слова по отношению к Особе ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА по привычке всегда употреблять в разговорах брань»87. Возможно, при записи объяснения и оправдания обвиняемых были искажены, но смысл заявлений они, скорее всего, передавали верно. Власти, очевидно, порой учитывали это обстоятельство. Так, в одном уголовном деле по оскорблению царя встречается следующий комментарий, звучащий если и не как оправдание, то как аргумент в пользу более снисходительного отношения к провинившемуся: «…а, вдобавок, еще нецензурные слова вошли в обыкновенность, то он мог сказать без всякой цели, не зная, что этим наносит оскорбление особе ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА»88. Похожее объяснение своего преступного поведения обвиняемыми содержится и в некоторых других делах: ненамеренно оскорбил царя «по привычке бесцельно сопровождать разговор бранными словами, …не относил таковых к священной Особе ГОСУДАРЯ»; «Цели оскорбить ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО у него не было. Бранное слово он употребил по привычке к сквернословию»89.

В некоторых же случаях оскорбление было следствием «вывернутого», «карнавального» поведения в особой, необычной ситуации, отличавшейся от повседневной жизни. Такая особая ситуация требовала и особого поведения, и особых слов. Так, в ряде случаев пьяный человек должен был вести себя совсем не так, как человек трезвый, код поведения в этой ситуации менялся на противоположный. Соответственно сакральное в таких ситуациях обозначалось как профанное, высокое – как низкое. Очевидно, многие люди искренне полагали, что в таких особых случаях они могут безнаказанно оскорблять и царя, и Бога. Показательно, что оскорбления Царя Небесного и царя земного переплетались: это может косвенно свидетельствовать о сохраняющейся традиции сакрализации монарха. Так, еще в 1911 году некий крестьянин, «будучи несколько выпивши», брел по улицам заводского поселка и громко сообщал встречным, что Бога он боится, но святых угодников и Божию Матерь не почитает, ругал ее, Чудотворца Николая, Серафима Саровского и государя императора матерными словами90. Мы не знаем, насколько серьезно обвиняемый относился к своим словам, но сам факт помещения царя в ряду святых весьма интересен, пьяный крестьянин бросал вызов определенной сакральной структуре, частью которой для него, бесспорно, был и образ российского императора. Этот случай, однако, нельзя считать примером антимонархического сознания, точно так же как и богохульство не всегда указывает на сознание атеистическое или даже на сознание антиклерикальное.

Показательно, что в пьяном состоянии обвиняемые оскорбляли прежде всего царя, так, например, среди оскорбителей великого князя Николая Николаевича пьяные почти не упоминаются. Последний не включался в систему сакральных символов наряду со святыми, поэтому и оскорбляли его иначе, «трезво» – более рационально, более аргументированно.

Выпившие крестьяне нередко исполняли песни, содержавшие оскорбления царской семьи. Очевидно, эти песни были довольно известными, распространенными в деревнях. Можно предположить, что в сельской среде существовала определенная фольклорная традиция вызывающего «карнавального» оскорбления царя и его родственников в определенных ситуациях. Часто эти песни были весьма неприличными:

Государь наш Николашка

Жена его Саша,

Мать его Маша…

Далее следовала нецензурная брань91. Еще более непристойной была другая частушка, исполнявшаяся пьяным 19-летним крестьянином:

Как у нашего царя … аршина полтора,

А у нашей у царицы … шире рукавицы92.

Вряд ли подобных певцов можно безоговорочно зачислить в ряды носителей антимонархического сознания.

Часть популярных песен такого рода, певшихся пьяными крестьянами, судя по их содержанию, сочинялась арестантами:

Иду в Сибирь,

Кляну Россию,

… Царя

и мать Марию93.

Иногда и исполнителями песен были бывшие арестанты, совершавшие новое преступление, на этот раз уже государственное. Так, в день пасхального праздника 1916 года лишенный всех особенных прав и преимуществ 29-летний крестьянин Вологодской губернии, отбывший уже два срока в местах заключения, пел пьяный на сельской улице: «Бога нет, ЦАРЯ не надо, губернатора убьем, мы, мазурики-арестанты, всю Россиюшку пройдем»94. Похожую частушку, сложенную уже в годы Первой мировой войны, распевали в сентябре 1915 года в Лужском уезде Петроградской губернии: «Нам ни Бога, ни Царя, – никого не нужно. Губернаторов убьем и под немца жить пойдем»95.

Мужчина же, призываемый на службу в армию, а тем более на войну, мог во время призыва пить, буйствовать, хулиганить, это в данной ситуации порой считалось терпимым, а иногда и вполне допустимым. Подобные противоправные, наказуемые законом действия санкционировались обычаем, не воспринимались как преступления.

Впрочем, можно предположить, что в некоторых случаях призывники сознательно использовали особую ситуацию терпимого к ним отношения для безопасного нарушения закона. Так, порой они пользовались относительной свободой слова, предъявляя императору политические претензии. Показателен случай 20-летнего крестьянина Казанской губернии Ф.В. Фоменцова. 3 июня 1915 года он, пьяный, ругался на улице в пригороде. Стражник предупредил его, что на улице ругаться нельзя. Фоменцов возразил, что он идет на военную службу. В присутствии свидетелей он затем сказал: «Я иду за ЦАРЯ голову сложить, а Он ….. (брань) земли нам не дал». Обвиняемый властями Фоменцов действительно был зачислен на военную службу, а дело о нем было приостановлено96.

И во многих других случаях, когда обвиняемые призывались в армию, дела по оскорблению членов царской семьи приостанавливались. Очевидно, власти не желали давать возможность будущим солдатам отсрочить свой призыв, намеренно совершая это преступление. Возможно, часть запасных, мобилизуемых в армию, предпочли бы сравнительно легкое наказание – обычно арест при волостном правлении – немедленной отправке на фронт. Одному русскому солдату, оскорбившему великого князя Николая Николаевича, присутствующие заметили, что он может за это ответить (т.е. будет арестован). Его же эта перспектива наказания за совершение государственного преступления вовсе не испугала: «Я этого не боюсь; для меня еще лучше, так как тогда на войну не пойду». С 24 июля по 9 октября 1915 года он действительно находился под стражей, а затем все-таки был отдан под надзор военного начальства. Но отказ обвиняемого признать совершение преступления, отсутствие свидетелей, в свою очередь призванных и отправленных уже в действующую армию, затягивало вынесение судебного приговора, обвиняемого переводили из части в часть, а к 1917 году он дезертировал. После же революции он был реабилитирован97. Очевидно, в данном случае расчет оскорбителя оказался совершенно верным: совершение государственного преступления, оскорбление члена императорской семьи помогло ему избежать направления на фронт и, скорее всего, спасло жизнь.

Но можно также предположить, что позиция властей, приостанавливающих уголовное преследование военнослужащих, подтверждала совершенно особый статус призывников и отпускников, солдат-ветеранов в глазах односельчан. Им перед отправкой на службу, а порой и во время отпусков позволялось делать то, что прочим людям возбранялось. Неудивительно, что преступление порой совершалось открыто, демонстративно, а иногда даже в присутствии представителей власти. Рядовой лейб-гвардии Павловского полка, находившийся в отпуске дома, в деревне Олонецкой губернии, в сопровождении двух знакомых стражников (!) отправился навещать общих приятелей. При этом бравый солдат императорской гвардии в присутствии дружественных ему представителей власти пел застольную песню, начинающуюся словами: «Вся Россия торжествует, Николай вином торгует»98.

Очевидно, эта песня появилась задолго до начала войны. Вообще тема предполагаемого «пьянства» царя и, одновременно, «спаивания» царем народа (подразумевалась государственная винная монополия) нередко звучала в оскорблениях императора. В городе Кузнецке, Саратовской губернии, пьяный обыватель в июле 1914 года говорил своим гостям: «Ему быть не Государем, а лапотником, если бы он был хороший Государь, то не открыл бы казенные винные лавки и не распустил бы Россию пьянством»99.

Впрочем, и значительное ограничение продажи спиртных напитков во время войны парадоксальным образом истолковывалось порой как поддержка царем пьянства. Крестьянин Томской губернии был очень обескуражен тем, что прогулял слишком много денег на Масленую неделю 1915 года. Вину же за это он возлагал на императора: «А все потому, что наш ЦАРЬ … (брань) казенки прикрыл. Кабы ОН не прикрывал, я скорее бы напился, и деньги при мне были, а чтоб ему … (брань)»100.

Криминологи тогда вообще считали, что оскорбление императора – большей частью «пьяное преступление», такого же мнения, как уже отмечалось выше, придерживаются и некоторые современные исследователи. Действительно, в соответствующих судебных делах часто встречаются выражения «в состоянии опьянения», «был сильно пьян», «будучи несколько выпивши». Но, как уже было показано, порой к этим утверждениям следует относиться осторожно: и по закону, и по обычаю нетрезвый человек мог рассчитывать на более снисходительное к себе отношение, состояние опьянения часто рассматривалось при расследовании преступления как смягчающее вину обстоятельство. Напротив, в делах нередко содержатся указания и на то, что человек был трезв, т.е. подразумевалось, что он может нести полную ответственность за совершенное им преступление. Поэтому подследственные и подсудимые, очевидно, порой намеренно преувеличивали степень своего опьянения. Документы так передают слова некоторых обвиняемых: был пьян, ничего не помнит, но утверждает, что оскорбительных по адресу государя выражений никак не мог произнести. Однако не всегда свидетельские показания подтверждали эти заявления, в делах имеются комментарии чиновников, производивших расследования: был ли действительно обвиняемый пьян, дознанием не установлено101.

Но не следует считать данное преступление исключительно «пьяным». С помощью доноса порой решались многочисленные конфликты деревенской политики, которые не имели прямого отношения к императору, но царь заочно привлекался как могущественный символический союзник одной из конфликтующих сторон. Эти конфликты условно можно разделить на «вертикальные» и «горизонтальные». К первым можно отнести конфликты между крестьянами и представителями сельской власти (старосты и волостные старшины, писаря сельских и волостных правлений, полицейские урядники и стражники).

Так, нам известно 120 случаев оскорбления членов императорской семьи в 1914 году, которые были совершены русскими сельскими жителями, занимавшимися сельским хозяйством (не учитывались крестьяне, занимавшиеся торговлей, немецкие и еврейские колонисты и поселяне). Это составляет не менее 64 % всех известных нам случаев в этом году. Не менее чем в 28 случаях оскорбление было совершено в присутствии представителей власти, не менее чем в 8 случаях – в присутственном месте (сельское, волостное, станичное правление).

В 1915 году из 282 таких случаев 35 было совершено в присутственном месте, а 30 – в другом месте, но в присутствии представителей власти. Это составляет примерно 23 % от числа указанных случаев. Но в том же году не менее 10 представителей сельской власти (старосты, волостные старшины, писаря) были привлечены к ответственности за оскорбление императорской семьи. Т.о. 27 % известных нам зарегистрированных случаев оскорбления крестьянами в этом году было прямо связано с различными конфликтами вокруг исполнения власти в сельской местности.

Представители власти иногда использовали оскорбления символов императорской власти (должностной знак старосты, волостного старшины, десятского с изображением герба, портрет царя, висевший в правлении) для наказания крестьян, бросавших им вызов. Порой же они явно сознательно провоцировали подчиненных им деревенских жителей на оскорбление императора, чтобы иметь возможность наказать их не за какую-то провинность, непосредственно приведшую к конфликту, а за совершение государственного преступления. Нормативная сакрализация монархической власти и ее символики была для сельских властей удобным средством дисциплинирования жителей деревни.

Так, в декабре 1915 года сельский староста безуспешно пытался утихомирить пьяного унтер-офицера, находившегося в своей деревне в отпуску, он указал на свой должностной знак с царской короной. Но разгулявшийся унтер-офицер заявил представителю власти: «Я … тебя с короной вместе, а также и самого ЦАРЯ и все русское правительство»102. Возможно, именно на такую реакцию староста и рассчитывал, желая затем приструнить буйного отпускника с помощью доноса, который последовал незамедлительно.

Иногда вокруг знака власти возникало сразу несколько обвинений. В селе Наскафтым, Кузнецкого уезда, Саратовской губернии, бывший десятский Е.С. Кянскин разносил вновь избранным десятским должностные знаки. Крестьянин К.П. Буйлов якобы отказался этот знак принять. Возмущенный Кянскин спросил: «Как он смеет отказываться от царской короны?» На это Буйлов «по отношению к короне произнес площадную брань». Когда же ему стали надевать знак на шею, он, противясь, заявил: «Я <…> эту корону». Бывший десятский тогда же пошел заявлять полицейскому стражнику об оскорблении символа власти. Но обвиняемый и указанные им свидетели, в свою очередь, утверждали, что сам Кянскин явился к Буйлову сильно выпивший и потребовал себе спиртного в качестве угощения за передачу знака. Возмущенные подобным оскорблением символа власти друзья нового десятского якобы сказали Кянскину: «Какое ты имеешь право продавать корону»103.

Конфликт в этих различных показаниях переворачивался: доносчик представал как обвиняемый в совершении того же преступления – оскорблении императора, обвиняемый противопоставлял своему оппоненту свой донос. Но что стояло за этой ссорой? Нежелание крестьян исполнять обязанности представителя власти в деревне (такие случаи встречаются и в других делах)? Борьба за эту должность? Какой-то неизвестный нам деревенский конфликт, лишь оформленный с помощью символа власти?

Нередко старосты, старшины и писаря использовали наличие царского портрета, обязательно находившегося в сельском или волостном правлении. Они указывали на него непокорным крестьянам и настоятельно требовали не ругаться в присутствии этого важного символа власти (не кричать, не курить, снять шапку). Раздраженный оппонент представителей сельской власти нередко после этих слов отпускал какое-то неосторожное и грубое замечание по адресу портрета или оригинала в присутствии свидетелей и должностных лиц, после чего немедленно следовал донос, а иногда и арест на месте. Иначе говоря, и в этих случаях представители сельской власти намеренно провоцировали земляков-крестьян, побуждая их совершить государственное преступление в своем присутствии.

Так, в марте 1916 года 43-летний крестьянин Томской губернии Л.С. Рогов пьяный зашел в сельское правление. Он не снял шапку в помещении, закурил папиросу и стал ругать сельского писаря. Последний предложил Рогову немедленно снять головной убор и прекратить курить в присутственном месте, при этом писарь торжественно указал на висевший в канцелярии портрет императора. Тогда Рогов, не снимая шапки, произнес: «Портрет ГОСУДАРЯ, попросту сказать, для меня ничего не составляет, я не признаю никаких портретов, а имею право быть в шапке и курить». Затем, разумеется, последовал на него донос. Был ли писарь искренне оскорблен поведением крестьянина? Желал ли он избежать неприятного для себя разговора? Хотел ли он отомстить односельчанину? Внешне похож и случай 50-летнего земляка Рогова, который произошел в апреле того же года. Пьяный крестьянин пришел в волостное правление к писарю с просьбой о выдаче ему пособия, ввиду призыва двух своих сыновей на военную службу. Получив отказ, он начал ругаться площадной бранью. Сторож правления заметил, что в присутственном месте ругаться нельзя, ибо на стене висит портрет государя императора. Возбужденный крестьянин сказал: «Этот … (брань) наш кровопийца». Тогда в конфликт вмешался сельский староста, по его распоряжению крестьянин был заключен в «каталажную камеру». Однако буйный арестант взломал дверь арестного помещения и самовольно ушел. Тогда против него было возбуждено и уголовное дело104.

Но иногда на такой конфликт с сельским начальством шли и совершенно трезвые люди. Свое поведение в некоторых случаях они обосновывали рационально, политически, сознательно подчеркивая свое равенство с царем. Так, саратовский крестьянин, отказавшийся снять шапку в волостном правлении, заявил: «Я сам себе государь»105.

Похожей была и реакция 43-летнего донского казака Николая Пундикова, который в поселковом правлении затеял ссору с другим казаком. Поселковый атаман потребовал, чтобы он вел себя прилично, ибо в помещении висит портрет императора. Обвиняемый же в ответ сказал: «… (площадная брань) с вашим ГОСУДАРЕМ и портретом, У меня своих пять есть. Я вашему ГОСУДАРЮ не подчиняюсь. Я сам Николай»106.

Разумеется, далеко не всегда мы имеем дело с провокацией писарей, старост и волостных старшин. Представитель сельской власти, разумеется, и по своей должности обязан был доносить о таких преступлениях, даже если он и не желал по каким-то причинам это сделать. Так, 14 февраля 1914 года в селе Труевская маза, Юловской волости, Вольского уезда, Саратовской губернии, состоялся сход. Живо обсуждался вопрос о том, что староста в прошлом году купил за общественные деньги на 3 рубля 82 копейки конфет для детей местных крестьян в день памяти 300-летия царствования дома Романовых. Однако 58-летний крестьянин В.Ф. Подгорнов был недоволен таким использованием общественных средств: «Какая-то п…а короновалась, а на общество расход». Претензии предъявлялись одновременно и старосте и императору. Однако власти не были своевременно проинформированы об этом преступлении, совершенном публично, в присутствии представителей сельской власти, которые, кстати, оскорблялись наряду с властью верховной. Преступление могло остаться незамеченным, незарегистрированным, а потому и неизвестным полицейским и судебным властям. Но 26 февраля выпивший крестьянин В.С. Каракозов поведал об этом случае нарушения закона полицейскому уряднику, присутствовавшему в этот день в волости на собрании кредитного товарищества. Можно предположить, что в этой ситуации староста уже просто был вынужден немедленно действовать – иначе он сам мог быть обвинен в недоносительстве, поэтому на следующий день он сделал официальное заявление уряднику о преступлении Подгорнова. За несвоевременное заявление, однако, и сам староста был арестован на семь суток земским начальником107.

Мы точно не знаем, какого рода сельский конфликт стоял за этим доносом. Однако представляется, что в большинстве случаев старосты и волостные старшины все же доносили по собственной инициативе, желая укрепить свою власть над крестьянами.

Но иногда это оружие использовалось и крестьянами для давления на сельскую власть, которую обвиняли, справедливо или нет, в оскорблении царя и его семьи. Как уже отмечалось, среди обвиняемых в совершении этого преступления нередко встречаются сельские старосты и волостные старшины, доносчиками же были простые крестьяне.

Так, в одном из уездов Екатеринославской губернии 56-летний волостной старшина избил в общественном доме крестьянина своей волости за неуплату волостного сбора. Затем он приказал деревенскому старосте отвезти избитого им неплательщика в «кордегардию» при волостном правлении. Тут вмешался другой местный крестьянин, который в присутствии свидетелей заявил, что волостной старшина избил свою жертву «неправильно». В ответ на это старшина выругался площадно и публично пригрозил протестующему заступнику выселением из села (в деле специально указывалось, что, произнося эту угрозу, представитель волостной власти находился в трезвом состоянии). Последовало возражение, что без суда могут выселять только правительство и государь. Крутой волостной старшина решил поставить точку в этой затянувшейся правовой дискуссии: «… с твоим правительством и с твоим ГОСУДАРЕМ; я что захочу, то с тобою и сделаю». Однако затем последовал донос простых крестьян на этого решительного представителя власти, против него было возбуждено уголовное дело108.

Известен даже случай, когда после доноса крестьян был арестован чиновник, 51-летний К.И. фон Гейлер, потомственный дворянин, земский начальник первого участка Сызранского уезда. Он был обвинен в том, что в разговорах с сельскими и волостными должностными лицами якобы неоднократно позволял себе произносить слова: «Русскому ЦАРЮ не с немцами воевать, а водкой торговать»109. Весьма возможно, что в данном случае имел место оговор обвиняемого, однако делу был дан законный ход, власти решили поддержать крестьян-доносчиков. Очевидно, немецкое происхождение обвиняемого чиновника повлияло на это решение властей.

Конфликты крестьян с сельскими властями напоминают конфликты на мелких предприятиях в городах. Порой и наемные работники намеренно провоцировали своих хозяев на оскорбление императора, а затем доносили на работодателей, чтобы свести с ними счеты. Так, в январе 1916 года в Казани к ответственности была привлечена 39-летняя полька, владелица прачечной. Как-то она начала бить нерадивую прачку, но та заявила, что пожалуется в участок, сообщит о происшедшем властям, тогда распаленная хозяйка произнесла площадную брань по адресу царя и правительства. На следствии же хозяйка прачечной заявила, что мстительные работницы оклеветали ее по злобе110.

Обратные случаи провоцирования наемных работников хозяевами обнаружить пока не удалось. Очевидно, владельцы заведений и их представители утверждали свою власть над подчиненным им персоналом с помощью других приемов.

Впрочем, идеологизировались и некоторые другие конфликты, связанные с отношениями власти-подчинения, в которых людей, обладающих какой-то властью, обозначали как оскорбителей монархии. Тем самым имущественный или бытовой конфликт выводился на другой уровень противостояния, представлялся как борьба верных подданных царя с противниками монархии. Крестьяне, рубившие деревья, подавали жалобы на усердных лесников, арестанты – на придирчивых тюремных надзирателей, солдатские жены – на властных свекров, позарившихся на их денежное пособие, посетители публичных домов – на проституток, отказавшихся их обслуживать. Случалось даже, что и родители неуспевающих учениц доносили на требовательных учителей, обвиняя последних в оскорблении императора111.

«Горизонтальные» конфликты – это споры между крестьянами соседних деревень, между односельчанами, иногда – между родственниками. Это конфликты из-за земли, ссоры из-за потрав, из-за нарушения межи, из-за порубок леса. Так, еще в 1910 году крестьянин симбирской деревни М.И. Майоров зашел к другому крестьянину и начал его ругать за то, что он укрепил свой надел. Затем, взяв железный заступ, набросился на него, крича: «Ты шайтанским законом укрепил свою землю. Ты черту служишь, а не царю». Нанеся несколько ударов, он убежал из дома. Потерпевший, очевидно, счел, что тактически более выгодно обвинить и наказать своего обидчика, используя не уголовную, а «политическую» статью, донос был сформулирован соответствующим образом. Обвиняемый был арестован на семь дней112.

С помощью доносов мстили также неверным женихам и непокорным невесткам. Часто использовалась та же тактика: возбужденный оппонент провоцировался на оскорбление царя, затем следовал донос, парализующий все дальнейшие действия противника. Имущественные споры, семейные ссоры, бытовые конфликты тем самым политизировались, далекий могущественный император и в данных случаях становился символическим союзником одной из сторон.

Показателен случай обвинения трех братьев Жироховых, крестьян Вологодской губернии. При обыске лесник нашел у одного брата бревна, принадлежащие другому крестьянину, находившемуся на войне. Братья подняли крик, начали ругаться. Один из присутствовавших крестьян, носивший, кстати, ту же фамилию Жирохов, сказал, что за бранные слова они могут ответить по закону. Братья дружно и непристойно обозначили свое отношение к праву: «…хотим закон». Им было заявлено, что так выражаться нельзя, ибо на законе имеется корона государя императора. (Интересно, что сам авторитет права утверждался и в этой ситуации с помощью сакрализованного символа монархии.) Братья Жироховы, однако, упрямо стояли на своем, расширяя круг оскорбляемых новыми ругательствами: «… ваш закон, Корону и ГОСУДАРЯ». А жена одного из братьев, подняв подол своего платья и «хлопая ладонью по детородным частям», громко кричала: «Вот вам закон, Корона, ГОСУДАРЬ, все тут»113. В данном случае уголовное преступление, очевидно имевшее место, политизировалось противниками обвиняемых, желавшими предъявить своим оппонентам более серьезное обвинение в совершении государственного преступления.

И здесь сложились распространенные традиционные приемы провоцирования оппонента на совершение преступления. Так, нередко, когда в разгар ссоры употреблялось слово «сволочь», то в ход пускалось хорошо известное оружие, оскорбленный с достоинством отвечал: «Я не сволочь, я ЦАРЮ помочь» (подобные слова зафиксированы в нескольких случаях). Далее могло последовать разъяснение: он-де сам «служил царю», или «сыновья служат государю» и т.п. Нередко после этого распаленный оппонент распространял свои ругательства и на упоминаемого императора. Затем следовал скорый донос. Так, в мае 1915 года 42-летний крестьянин Томской губернии поссорился с односельчанкой. В ответ на его ругательства она сказала: хотя она и сволочь, но ЦАРЮ помощь, так как сыновья ее ушли на войну, и служат ЦАРЮ и Богу. Крестьянин закричал: «Черту они пошли служить». Разумеется, затем последовал донос и возбуждение уголовного дела114.

В бытовых конфликтах с односельчанами также использовались имперские символы. В сентябре 1915 года 30-летний крестьянин Самарской губернии нецензурно ругал односельчанина. Тот важно достал солдатскую книжку с изображением императора и торжественно попросил своего обидчика не ругаться перед портретом государя. Площадная брань была немедленно адресована и портрету, на что, очевидно, и рассчитывал обладатель солдатской книжки, который вскоре донес на своего недруга115.

Интересны случаи комплекса доносов, связанных друг с другом.

Пример серии доносов односельчан дает село Тарапатино, Лемешинской волости, Камышинского уезда, Саратовской губернии. В августе 1915 года 30-летний С.С. Тарапата, бывший солдат, раненный на войне, вывозил со своего двора навоз и выкидывал его к окнам крестьянина Рыбинцева. Вспыхнула ссора, во время которой Тарапата ударил Рыбинцева вилами по плечу и сказал: «Мы и ЦАРЯ … (брань) а вас-то и вовсе»116. Во всяком случае, так утверждал в своих показаниях пострадавший доносчик. Затем последовал донос односельчан и на брата ветерана войны, 43-летнего П.С. Тарапату. Две крестьянки утверждали, что ночью они якобы подошли к его дому и, приоткрыв ставню, услышали: «Теперь время ЦАРЯ нашего отошло, мы Его и Фамилию Его … а правую руку и вовсе». Обвиняемый свою вину отрицал. Он утверждал, что его оговорили по злобе, на почве хозяйственных счетов. Наличие имущественного конфликта между обвиняемыми и доносителями подтвердили другие свидетели117.

Известен даже случай, когда сразу оба участника семейной ссоры были привлечены по 103-й статье «Уложения о наказаниях». 25 февраля 1915 года 25-летний крестьянин Илларион Стенин ударил своего старшего брата Евлампия по голове. Тот заявил, что пожалуется властям. В ответ на это Илларион ответил: «я … (брань) власть и ЦАРЯ». Затем, однако, он предложил брату прекратить ссору, так как, возможно, обоих возьмут на войну. На этот раз оскорбил императорскую семью уже Евлампий: «… (брань) войну, ЦАРЯ и ЦАРИЦУ; одни дураки идут на войну, а я не пойду». Примирительный ответ Иллариона содержал, однако, еще одно оскорбление императора: «Не знаю, или ты … ЦАРЯ, или Он нас обоих»118.

Нередко имущественные конфликты переплетались с этническими, так, русские крестьяне использовали соответствующий донос при конфликтах с соседями-«инородцами», иногда они намеренно провоцировали своих оппонентов на оскорбление русского царя. Так порой решались, например, споры русских крестьян из-за покосов и пастбищ с башкирами и калмыками119. Один конфликт возник из-за того, что русские крестьяне деревни Нагаевой, Буталовской волости, Тобольской губернии, пасли лошадей на поле, принадлежащем соседям-татарам. Во время ссоры русский крестьянин Ф. Ногаев важно заявил 23-летнему татарину Х. Абдулову: «Если ты не перестанешь ругаться, я отобью телеграмму ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ». Можно с уверенностью предположить, что он намеренно провоцировал противную сторону, вряд ли он в действительности намеревался немедленно отправиться в ближайшую телеграфную контору, чтобы вступить в переписку с царем. Его расчет, однако, полностью оправдался: распаленный Абдулов выкрикнул в присутствии многих свидетелей: «Я … тебя вместе с вашим ГОСУДАРЕМ»120. После этого последовал донос русских крестьян на Абдулова.

Но иногда оружие доноса на славянских оскорбителей царя использовали и «инородцы», представлявшие себя, по крайней мере на время конфликта, верноподданными российского императора. В правление одного из аулов Майкопского отдела явился некий уроженец Черниговской губернии и потребовал от старшины распорядиться о розыске похищенного у него в ауле полушубка. Старшина важно предложил ему снять шапку в помещении правления, в котором находится портрет царя. Но, если верить доносу, обвиняемый заявил, что не подчиняется ни Богу, ни царю, и произнес площадную брань в адрес императора. О происшедшем законопослушный старшина аула немедленно доложил вышестоящим властям. Преступник был привлечен к ответственности121. Очевидно, похищенный в ауле его полушубок так и не был найден.

Соответствующие доносы использовали порой в конфликтах не только русские, но и польские крестьяне, доносившие на своих соседей-поляков122. Доносы на соплеменников, в том числе и оговоры, практиковали нередко и киргизы (казахи). Так, комментируя одно обвинение, адресованное зажиточному и влиятельному местному жителю, сочувствующий ему уездный исправник отмечал: «Мулла Нургалиев деятельностью своею подозрений не внушает, среди же киргиз часто бывают ложные доносы»123.

Порой донос был следствием конфликтов между покупателями и продавцами, соответственно случаи оскорбления императора нередко фиксировались в сельских лавках, на базарных площадях.

Во всех упомянутых конфликтах сложно оценить степень истинности доноса и искренности монархизма доносителей. Но определенно можно сказать, что последние позиционировали себя как верных подданных царя и стремились извлекать из этой позиции выгоду. Их монархизм был прагматичен и функционален вне зависимости от того, был ли он истинным или напускным.

Иногда царя оскорбляли по религиозным причинам. Продолжали фиксироваться и старинные оскорбления староверов, иных религиозных групп, в которых император именовался «еретиком», а то и «антихристом». Так, принадлежащий к секте лучинковцев чернорабочий В.Я. Рябинин, крестьянин Пермской губернии, в январе 1915 года во время спора с другими рабочими назвал «всех православных, а также государя императора еретиками». Он утверждал, что его единоверцы не признают императора и ему не служат, и убеждал своих сослуживцев: «Переходите в нашу веру, тогда не будете служить своему государю». На дознании Рябинин заявил, что считает еретиками всех, кто исповедует православную религию не так, как она исповедовалась при патриархе Никоне, в том числе и государя124.

Порой крестьяне, осуждавшие царя и его семью, выражали так отношение к тем мероприятиям власти, которые их непосредственно затрагивали (налоги, реквизиции, мобилизации, смерть близких на войне, нежелание предоставить пособие, отказ принимать марки, использовавшиеся вместо мелкой разменной монеты). Часто царя оскорбляли, жалуясь на невыполнение государством своих обязательств; на императора, олицетворявшего страну, возлагалась личная ответственность за это. Так, в конце 1915 года беженцы из Виленской губернии, оказавшиеся на Волге, были лишены пайка за отказ от обязательных работ. Один беженец заявил: «Когда нас гнали оттуда, то царь обещал нас покоить и кормить, а он нас обманул: нам ничего не дают, хоть с голоду помирай»125. Это послужило основанием для привлечения оскорбителя к уголовной ответственности. Ряд оскорблений был связан с денежными пособиями, получавшимися членами семей мобилизованных. Одних не устраивал размер пособия, других – его отсутствие, третьи же завидовали тем счастливцам, кто это пособие получал.

Показательны те места, в которых оскорбляли императора. Как уже отмечалось, часто это – волостное или сельское правление. Именно там крестьяне узнавали все неприятные новости: сообщения о смерти и ранениях близких, находившихся на войне, известия о новых податях и повинностях. Портрет императора, висевший на стене, позволял незамедлительно определить возможного главного виновника этих бед. В то же время в правлении находились и потенциальные доносители – представители местной власти (волостной старшина, сельский староста, писарь, стражник), которые обязаны были информировать вышестоящие власти о преступлении «по должности». Но доносили и об опасных крестьянских разговорах, происходивших и в сравнительно безопасных для совершения преступления местах, – в избе, на деревенской улице, в поле и даже в лесу.

Наконец, существовали ситуации, когда осуждались те меры общей государственной политики, которые не затрагивали непосредственно обвиняемых. Часто оскорбления были прямым следствием оживленного и заинтересованного крестьянского «разговора о войне». Так, как мы увидим, нередко царь и другие члены императорской семьи осуждались за начало войны, за неподготовленность русской армии к войне, за плохое ведение военных действий и т.п. Нередко повод для этого давало совместное чтение вслух газет, брошюр, правительственных сообщений. Эти оскорбления условно можно назвать «патриотическими»: обвиняемый отождествлял себя с «Россией» и осуждал императора или другого представителя правящей династии, действующего, по его мнению, во вред стране.

Для исследователя, изучающего политическое сознание, особенно интересны случаи, когда оскорбление императора и членов его семьи как-то мотивировалось, когда членам царского дома предъявлялось какое-либо обвинение. Но и другими случаями не следует пренебрегать. Можно, например, предположить, что в одних ситуациях «бессмысленная ругань» и «пьяное» оскорбление царя стали причиной доноса, а в других – о них не сообщали властям. Очевидно, что увеличение числа зарегистрированных дел также может служить и знаком умножения сельских конфликтов разного уровня, которые пытались разрешить с помощью доносов. Т.о. это преступление во всяком случае позволяет судить о существовании известной напряженности в данной социальной среде. Нарастание даже «простых» бытовых конфликтов, намеренно (а порой и явно искусственно) политизировавшихся их участниками, имело важное политическое значение. К тому же в любом случае важны конкретные слова, произнесенные во время оскорбления императора или членов его семьи.

Встречается немало случаев, когда по указанным статьям привлекались определенные представители «сельской интеллигенции» – грамотные крестьяне, которые подрабатывали письмоводством, известные сельские сутяги, дававшие правовые советы односельчанам, «подпольные адвокаты», которые вели дела других крестьян (этих «деревенских адвокатов» власти издавна недолюбливали). Но главная ценность дел по оскорблению императорской семьи как исторического источника заключается в том, что он порой позволяет услышать голос неграмотных крестьян, голос, часто скрытый от историков. Правда, их подлинные слова нередко были отредактированы, а то и искажены доносчиками, следователями, полицейскими и судейскими чиновниками, записывавшими показания.

Изучение этого источника осложняется тем обстоятельством, что в некоторых случаях мы явно имеем дело с оговором. Уже в конце XIX века полицейскими властями было замечено, что обвинение в оскорблении Его Величества весьма часто используется для сведения личных счетов, при этом нередко практиковались ложные доносы частных лиц. С началом войны число последних увеличилось, чинам корпуса жандармов даже специальным приказом напоминалось о практике ложных доносов, дознаватели должны были особенно тщательно проверять соответствующие обвинения126. Однако, разумеется, поток оговоров, ложных доносов продолжался, нередко это вело к возбуждению новых уголовных дел.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.