7. Политическая порнография: «Распутиниада» до и после Февраля
7. Политическая порнография:
«Распутиниада» до и после Февраля
Плодовитый киевский автор Г.В. Бостунич написал после Февральской революции пьесу, которая вошла в репертуар петроградского театра «Невский фарс»917. Один из персонажей пьесы, коммивояжер Симон-Ицек Рувимович Айзенштейн, представитель торгового дома «Свободная торговля», заручившись особым разрешением Совета рабочих и солдатских депутатов, прибывает в Царскосельский дворец, стремясь сбыть свой товар другому персонажу, которого Бостунич именует «Николай Александрович Гольштейн-Готторп (по старому лжеименованию Романов)». Бывший царь отвергает всевозможные новейшие товары: зубной эликсир марки Родзянко, одеколон «27 февраля», зубочистки Чхеидзе, бинт для усов а-ля Вильгельм, колоду республиканских карт и, наконец, популярную детскую игрушку – маленький радиотелеграф для будущих шпионов. Неутомимый торговец предлагает тогда потенциальному клиенту новейшие популярные издания: «Тайны дома Романовых», «Похождения Гришки Распутина».
Автор буквально цитирует названия памфлетов революционного времени. Очевидно, сама мысль о том, что всевозможные «Тайны Царскосельского дворца» попадут в настоящий Царскосельский дворец, казалась ему невероятно забавной.
Политическая порнография продолжала преследовать бывшего императора и его семью в сибирской ссылке. В.С. Панкратов, народоволец и бывший узник Шлиссельбурга, ставший затем эсером, комиссар Временного правительства, отвечавший за охрану царской семьи в Тобольске в 1917 – 1918 годах, вспоминал:
По инструкции Временного правительства вся корреспонденция бывшего царя, его семьи и свиты должна была проходить через меня. Признаюсь, обязанность весьма неприятная и даже противная. Дело в том, что российские «патриоты» полагали, очевидно, что все их письма, адресованные на имя членов бывшей царской семьи, как бы похабно ни было их содержание, непременно попадут к адресатам. Никогда в жизни не приходилось мне читать такие отвратительные порнографические письма, как в это время. И вся эта мерзость адресовалась или на имя Александры Федоровны, или на имя Николая II. Некоторые письма с порнографическими грязными рисунками, грубыми до безобразия, я сдавал полковнику Кобылинскому [начальнику особого отряда по охране царской семьи в Тобольске. – Б.К.]. Я сказал, что это письма российских «патриотов», ибо я глубоко уверен, что многие из авторов этих писем до переворота, когда Николай II был еще всемогущ, готовы были пресмыкаться перед ним и его семьей, а теперь сочиняют такие отвратительные анонимные письма, думая, что это очень хорошо и остроумно. Было много писем заклеенных, в революционных красных конвертах с революционным девизом «Да здравствует русская революция». Все письма – а их часто было очень много – приходилось тщательно просматривать и бросать в печку, немало получалось и писем угрожающего характера. Даже в Америке нашлись такие писатели, и оттуда приходили письма на английском языке на имя дочерей бывшего царя с предложениями… Иногда такого рода писем получалось так много, что целое утро тратилось на эту мерзость918.
Панкратов, как видим, фиксирует огромный поток писем, направлявшихся в адрес бывшего царя и царицы. Он отмечает, что многочисленные письма, посланные различными корреспондентами, объединяет единый стиль: в них сочетаются невероятные политические обвинения революционной поры и грубые порнографические описания. Панкратов полагает, что авторы писем не были противниками монархии и царя до Февраля, их внезапное политическое перерождение он связывает с изменением государственного строя.
Такая оценка справедлива лишь отчасти. И до революции немалая часть сторонников монархии крайне негативно относилась к императрице, распространяя самые невероятные слухи о ней. Можно говорить о появлении жанра «политической порнографии» и в дореволюционный период. Речь идет не только о популярности порнографических слухов, но и о появлении своеобразной субкультуры, оформлявшей эти слухи в виде текстов и изображений, и о возникновении своеобразного нелегального рынка, на котором спрос на подобные изображения и тексты, политически актуальные и непристойные одновременно, быстро удовлетворялся. Разумеется, в условиях цензуры «политическая порнография» не могла получить широкого распространения, однако, как уже отмечалось выше, по рукам ходило немало соответствующих рукописных и машинописных текстов, рисунков. Публикации и иллюстрации, печатавшиеся время от времени и в подцензурных изданиях, могли развивать, комментировать и подтверждать версии событий, предлагавшиеся подобным дореволюционным «самиздатом», эти публикации создавали благоприятный контекст для восприятия «самиздата».
В различных фотоателье печатались всевозможные фотографии Распутина, нередко в окружении различных дам. Как уже отмечалось выше, публика порой «узнавала» на них императрицу, хотя это, разумеется, не соответствовало действительности. Посетители светских салонов переписывали сатирические стихи Мятлева, интеллектуалы мечтали получить машинопись книги «Святой черт» Иллиодора (С. Труфанова), а простолюдины потешались над различными вариантами «акафистов» Распутину.
Ненависть к изменнице-царице проявилась и в дни Февраля, всевозможные обвинения адресовывались прежде всего ей – демонстранты на улицах Петрограда кричали: «Долой Сашку!» Когда бастовавших рабочих упрекали в том, что они, задерживая производство боеприпасов и оружия, «помогают врагам», то в ответ раздавалось: «Императрица сама немецкая шпионка!»919
И после революции упоминания о предательстве и разврате в царских дворцах находили особенно горячий отклик у широкой политизирующейся аудитории. Ветеран революционного движения П.А. Моисеенко, входивший в состав рабочей делегации, посетившей далекий Персидский фронт в конце марта 1917 года, вспоминал о солдатском большом митинге:
[В ответ] на выкрик из собрания о Гришке Распутине мне пришлось в своей речи охарактеризовать придворную жизнь и разврат, начиная с Елизаветы Петровны и до последнего дня [царизма]. Когда я сказал, что вместо штандарта на Зимнем дворце следовало [бы] водрузить красный фонарь как эмблему дома терпимости, то весь митинг потряс гомерический хохот и овации, в особенности солдаты бисировали920.
Интересно, что так реагировали солдаты на весьма удаленном фронте, почти отрезанном от России. Очевидно, они не ощутили еще в полной мере воздействие обличительных «антираспутинских» памфлетов, можно предположить, что их реакция определялась слухами, циркулировавшими еще в дореволюционный период. Показательно, что оратор начинает свое выступление с развернутого исторического экскурса: моральное разложение последнего царствования является наиболее ярким, но типичным для нескольких поколений представителей свергнутой династии.
Слух об «измене императрицы» – измене политической и измене супружеской – не имел серьезных оснований (во всяком случае, не было никаких доказательств, его подтверждающих), но в сложившейся ситуации самые невероятные домыслы становились важнейшими фактами политической жизни. После революции мифы о заговоре и разврате царицы воспринимались как нечто совершенно доказанное, в резолюциях она именовалась «уличенной в измене»921.
Антидинастические, антимонархические настроения были направлены в первую очередь против развратной изменницы и предательницы, «царицы-немки», против «этой женщины», которая правит страной. Это представляется необычайно важным – мы можем ощутить здесь патриархальную подоснову массового политического сознания, соединявшего шпиономанию, ксенофобию и женофобию. Пожалуй, ничто другое так не подрывало авторитет власти, как эти слухи об императрице. Даже самые крайние идейные монархисты под влиянием этих слухов превращались в оппозиционеров.
После Февраля именно слухи, связанные с Александрой Федоровной и Распутиным, получили дальнейшее развитие в массовой культуре.
Илл. 24 – 25. Обложка и иллюстрация из брошюры: «Самодержавная» Алиса и распутный Гриша. Пг., 1917
В первые дни революции стихи на смерть Распутина, ходившие ранее по рукам в виде списков, продавались на патриотических аукционах, а вырученные деньги передавались на нужды «борцов за свободу», в фонд обороны России и т.п.922 Это не могло не привлечь внимание деловых людей – предприимчивых издателей, владельцев киностудий и собственников театров. После переворота персонажи слухов становятся героями популярных бульварных книжек, новых театральных постановок и кинематографических лент, подпольная культура быстро стала важным элементом культуры массовой. «Распутинская» тема всячески разрабатывалась массовой печатью. Появление «грязных брошюр», посвященных описанию сцен «придворной жизни», весьма обеспокоило весной 1917 года многих интеллигентов, в т.ч. и М. Горького, который признавал, что и на Невском, и на рабочих окраинах Петрограда литература такого рода хорошо продавалась923.
А.Ф. Керенский вспоминал о том же: «В течение первых двух месяцев после падения империи так называемая “желтая пресса” развернула злобную кампанию по дискредитации бывшего царя и его супруги, стремясь возбудить среди рабочих, солдат и обывателей чувство ненависти и мщения. Фантастические и порой совершенно недостойные описания дворцовой жизни стали появляться в различных газетах, даже в тех, которые до последнего дня старого режима являлись “полуофициальным” голосом правительства и извлекали немалую выгоду из своей преданности короне. Либеральная и демократическая пресса в своих критических комментариях по поводу свергнутого монарха избегала духа сенсационности, но и в ней иногда появлялись статьи вполне трезвомыслящих писателей крайне сомнительного свойства»924.
Илл. 26 – 27. Иллюстрации из брошюры: «Самодержавная» Алиса и распутный Гриша. Пг., 1917
Действительно, левые и левоцентристские издания уделяли сравнительно мало внимания «распутиниаде» и всевозможным «тайнам императрицы». Для консервативных же и коммерческих изданий публикация такого рода статей была довольно простым способом заработать и одновременно обозначить свой «радикализм», столь востребованный после революции.
Среди правых авторов, разрабатывавших подобную тематику, выделяется Г. Бостунич (Г.В. Шварц, Грегуар ле Нуар), уже цитировавшийся выше. Этот часто упоминаемый и переиздаваемый ныне писатель, получивший впоследствии большую известность благодаря «обличению» масонских и еврейских заговоров, в годы Первой мировой войны создал ряд произведений, которые даже были запрещены царской цензурой, ибо они были сочтены безнравственными. Другие тексты Бостунича того времени отличала крайняя шовинистическая и антигерманская направленность. Одна из его антинемецких пьес также до революции была запрещена к представлению, возможно, это было связано с тем, что главным положительным персонажем в ней был В.М. Пуришкевич, резко противопоставивший себя правительству в конце 1916 года. Текст этот был опубликован только после Февраля925.
Илл. 28 – 29. Почтовые открытки, выпущенные после Февральской революции
Во время революции массовая литература, сочетавшая в разных пропорциях германофобию и эротику, оказалась весьма востребованной, особенно в том случае, если к ним добавлялась и антимонархическая составляющая. Бостунич же, представивший в это время себя как жертва «автократизма, самодержавно-полицейского режима, как ржа разъедавшего весь организм великой России», выпустил несколько скандальных антиромановских памфлетов. В рекламных объявлениях указывалось, что автор был занят и написанием новой пьесы «Любовь императрицы (Коронованная предательница): Драма из современной политической жизни».
Это творчество революционного периода не помешало Бостуничу стать впоследствии видным пропагандистом Белого движения. В эмиграции же его антисемитские и антимасонские произведения, в которых он описывал Российскую революцию как результат международного заговора, привлекли внимание нацистов, в конце концов он стал видным офицером войск СС926. Интересно отметить постоянную конспирологическую составляющую творчества этого автора, сохранявшуюся в центре его исторических интерпретаций, несмотря на изменение списка главных врагов.
Памфлет Бостунича «Отчего Распутин должен был появиться» сейчас бы назвали сочинением сексопатологически-политологическим927. Автор смело признается, что, «отбросив ложный стыд, ложное сострадание, ненужную сентиментальность и ненужное жантильничанье», он смело займется «делами физически мертвого некоронованного царя России Григория Распутина и политически мертвой тиранки Алисы Гессенской и Николая Готторпа, лежащих, но все же пытающихся ужалить ненавистную им Россию». В основе психопатологических отклонений последнего императора Бостунич видит дурную наследственность: «Кто такой Николай? Сын алкоголика (Александра III-го), внук сексуально-ненормального человека (Александра II-го, который, как известно, был лишен одного из шулят), правнук морфиниста (Николая I-го), праправнук явного дегенерата (Павла I-го), и, наконец, если допустить, что Павел был законным сыном Екатерины II, пра-пра-правнук нимфоманки. Такая блестящая восходящая линия может дать, разумеется, только один плод, именно тот, который она дала в лице царя-последыша, царя-кретина, царя-поганыша, как мухомора пышно возросшего на болоте».
Без доли сомнения Бостунич утверждает, что Николай II обладал «наследственно ослабленным сексуальным аппаратом», хотя и не утверждал, что последний царь был импотентом. Не жалеет он и императрицу: «…барышня – манекен, полнейшее полено для жаждущего любовных утех предназначенного ей в пару вялого Николая Гольштейн-Готторпского».
Глубокомысленные ссылки на «Камасутру» приводят Бостунича к квазинаучному выводу: «Естественно, что оба друг друга ни в коем случае и никоим образом не могли удовлетворить. …И то, что должно было заставить Николая и Алису искать вне придворного этикета интимности брачной ночи, то же должно было их и отшатнуть друг от друга в сексуальном смысле (говорю в сексуальном, потому что в чисто психологическом Николай продолжал и продолжает и по сей день сидеть под туфлей у своей благоверной Алисы)». С апломбом автор «констатирует» сексуальную несовместимость царя и царицы.
Вследствие этого император, по мнению Бостунича, якобы вновь вернулся к Кшесинской: «Нужна была известная подготовка к любовному слиянию, нужен был известный массаж его дряблых мозгов, чтобы их расшатанные физиологические центры могли послать в известные удовлетворяющие центры восприятия приказы к конечностям – и ничего этого неподвижная жена-полено дать, разумеется, не могла». Другого партнера якобы искала и царица: «А Алисе, наоборот, нужна была только могучая и деятельная мужская сила, только физиологическое воздействие без всяких интеллектуальных поздравительных и повелительных телеграмм, только действие, как можно полнее, скорее и сильнее вызывающее известную физиологическую реакцию – и ничего больше, ничего больше, ничего абсолютно, но как раз то именно, что Николай ей дать и не мог никоим образом». Такого партнера она якобы нашла в Распутине, который-де на протяжении «10 лет» и был «некоронованным царем России».
По мнению Бостунича, сексуальные проблемы властителей влекут за собой и серьезные политические последствия. Правда, автор признает за правителями страны «право на страсть», однако он полагает, что власть имущие должны отделять свои увлечения от дел государственных. В этом отношении разумная и волевая Екатерина II противопоставляется «слабому» Николаю II: «Но лишь только интересы правления должны подчиниться прихотям темперамента, как правителю крышка и трон его может держаться еще только на предрассудках и косности «управляемых». Неконтролируемый разврат в верхах влечет необратимые политические последствия: «А Распутин продолжал распутничать, обратил двор в свой гарем, где Алиса Гессенская была только старшей одалиской, а Николай Готторпский главным евнухом, и продавал Россию и русский народ оптом и в розницу, распивочно и навынос, поштучно и раптом, пока две патриотические пули не пробили его предательской головы».
Феномен Распутина Бостунич также «объясняет», используя квазинаучную аргументацию: «Но появление его было не случайно; это было естественное и неотвратимое последствие неравного спаривания (под вывеской “брак”) двух выродков…»
Илл. 30. Обложка брошюры, выпущенной после Февральской революции
Грязный и лживый текст Бостунича все же интересен для историка в нескольких отношениях. От других памятников «распутиниады» того времени его отличает квазисексопатологическая аргументация: основываясь на самых невероятных слухах, он пытается «объяснить» и «подтвердить» с позиции «науки» то, во что верили многие его современники. Но многое сближает этот памфлет с другими произведениями такого рода: уверенность в развратном поведении царя, и прежде всего царицы, вера во всемогущество Распутина, предполагаемая связь между сексуальной распущенностью и политическим разложением. Подобно многим другим людям, распространявшим такие домыслы, Бостунич был приверженцем правых взглядов.
Однако, разумеется, не только правые способствовали в 1917 году созданию невероятных мифов о царской семье. И сам Керенский, упрекавший своих политических врагов в этом, содействовал распространению непроверенных слухов, некоторые же он воспроизвел и в своих мемуарах.
На страницах газет и отдельными изданиями, в столицах и в провинции печатался уже упоминавшийся «Акафист» Распутину, появлялись и все новые его версии. На многочисленных почтовых открытках полуобнаженная, а то и обнаженная царица изображалась рядом с Распутиным. Показательна подпись к карикатуре, опубликованной в иллюстрированном журнале. Некая красотка в ответ на замечание, касающееся ее весьма «откровенного» костюма, отвечает: «Глупости! Я видала карточки Алисы, так на них она совсем без костюма, да еще вместе с Гришкой Распутиным!»928
Простая публика жадно набросилась на брошюрки с характерными названиями: «Тайна дома Романовых», «Тайны русского двора», «Тайны царского двора и Гришка Распутин», «Тайна Дома Романовых, или Похождения Григория Распутина», «Тайна влияния Гришки Распутина», «Казнь Гришки Распутина», «Жизнь и похождения Григория Распутина» и др. Успел выйти даже содержащий «сенсационные иллюстрации» «исторический роман» некоего С. Кшесинского, посвященный этому сюжету929.
Некоторые книжечки издавались довольно большими тиражами. Так, петроградское «Свободное издательство» выпустило два издания книги «Вся правда о Распутине», брошюру «Царица и Распутин» (соответственно 25, 50 и 50 тыс. экземпляров)930.
Подчас публикации носили явно непристойный характер, бросая вызов даже весьма свободным нравам революционного времени, местные органы власти иногда даже запрещали их распространение. В Киеве Исполнительный комитет постановил конфисковать «Манифест Распутина» и «Письма царских дочерей» Распутину – столь неприличным было их содержание. В Тифлисе же Исполнительный комитет постановил конфисковать и «Акафист Распутину», как оскорбляющий «общественную стыдливость и религиозные чувства верующих»931.
Однако литература такого рода пользовалась у читателей большим спросом. Современник так описывал жизнь в своей деревне: «Настроение народа было легкое, мало говорили о деле, больше читали об амурных похождениях царей и Акафист Гришке Распутину. Эту литературу обильно доставляли наши же молодые люди, жившие в городе»932.
Аналогичная литература пользовалась спросом и в казармах. Матрос-активист с возмущением писал, что большинство его сослуживцев вообще не интересуется никакой литературой «…и только меньшая часть, лежа на койках, просматривает газетку или читает книжку лубочного издания, как, например, “Тайны Царскосельского дворца”, “Жизнь старца Григория Распутина” и др. Полезная литература лежит в шкафу и спрос на нее очень мал»933. Показательно, что моряк, считавший себя политически сознательным гражданином, активист, ориентирующийся на партию социалистов-революционеров, не одобрял интерес своих сослуживцев к «политической порнографии», считая ее бесполезной для гражданина новой России. Это подтверждает утверждения современников о том, что социалисты не считали антиромановские «разоблачения» важной частью своей пропагандистской деятельности.
«Серьезные» читатели между тем могли наконец познакомиться с книгой бывшего иеромонаха Иллиодора (С. Труфанова), опубликованной, наконец, С.П. Мельгуновым в историческом журнале «Голос минувшего» (номер вскоре стал библиографической редкостью). Затем быстро последовали и два отдельных издания сенсационной книги. Публикатор сообщал, что им опущены «фантастические» сообщения и «скабрезные» детали, но в тексте эти пропуски не указывались934. Соответственно у читателей книги могло создаться ошибочное впечатление, что профессиональные издатели-историки подтверждали тем самым достоверность той части этого сомнительного источника, которая была ими напечатана. На явные недостатки издания указывали уже современники, соответствующие рецензии сразу же появились в специальных исторических журналах935. Однако это никак не повлияло на его популярность и в дни революции, и в последующее время, публикация Мельгунова оказала немалое влияние на формирование исторических мифов, которые сам известный историк впоследствии пытался опровергнуть в своих исследованиях.
В обстановке тех дней даже на профессиональных читателей эта книга производила большое впечатление. Известный еврейский историк С.М. Дубнов записал в своем дневнике 4 августа 1917 года: «Прочел книгу бывшего иеромонаха Иллиодора “Святой черт” (о Распутине). С ужасающей реальностью раскрыты тайны Царскосельского дворца… Запятнанный кровью монархизм мог бы еще возродиться, но, запачканный грязью, пропал навсегда. Россия станет демократической республикой не потому, что доросла в своей массе до этой формы правления, а потому, что царизм в ней опозорен и простолюдин потерял веру в святость царя…»936 Любопытно, что образованный автор, профессиональный историк, находившийся под впечатлением от прочтения этого сомнительного издания, буквально цитировал заголовки желтой прессы – «Тайны Царскосельского дворца».
В периодических изданиях также появлялись весьма подозрительные «документальные» публикации, некоторые были явными подделками. Так, один предприимчивый петроградский журналист преподнес знакомой телеграфистке торт, а затем с ее помощью быстро сфабриковал «изменнические» «телеграммы императрицы» к некоему Арнольду Розенталю (тем самым тема предательства царицы получала и некоторую антисемитскую окраску), после чего опубликовал этот «документ» в петроградской газете «Российская республика». Обеспокоенные власти немедленно приступили к расследованию и быстро выяснили истину, однако общественное мнение продолжало оставаться под воздействием этой «сенсационной» публикации937.
«Распутиниада» быстро завоевывала и российскую театральную сцену. Уже 11 марта, когда после перерыва, вызванного революцией, открылись частные театры столицы, в «Троицком фарсе» сразу же начались представления пьесы «Царскосельская благодать». Она давалась два раза в день и шла почти два месяца. В репертуар других петроградских театров вошли фарсы «Крах торгового дома Романов и Ко», «Веселые дни Распутина», «Царские холопы», «Ночные оргии Распутина», «Царскосельская блудница». В некоторые же старые пьесы просто спешно вводились востребованные публикой новые «сцены с Распутиным». Современник писал о предприимчивых циничных драматургах, которые ввиду отсутствия цензурных ограничений ловко соединяли эротические сцены с политически востребованным сюжетом: «…берут старый французский фарс, немножко переделывают, переименовывают действующих лиц в Распутина и Вырубову и преподносят в виде какой-нибудь “Царскосельской благодати”». Некоторые интеллигентные современники с возмущением оценивали подобные спектакли как «порождение хама революции». Однако поэт А.А. Блок 1 июня 1917 года сделал в своем дневнике запись такого рода: «Вчера в Миниатюре – представление Распутина и Анны Вырубовой. Жестокая улица. Несмотря на бездарность и грубость – доля правды. Публика (много солдат) в восторге»938. Любопытно, что автор, работавший в Чрезвычайной следственной комиссии, созданной Временным правительством для расследования преступлений «старого режима», усмотрел в подобной постановке «долю правды».
Москва не отставала от Петрограда. Репортер «Московского листка» уже 15 марта сообщал, что Никольский театр обновил репертуар, включив в него политически актуальные пьесы. Гвоздем же сезона стала постановка «Веселые дни Распутина», которую данная газета описала как «разухабистую вакханалию»939.
Подобные театральные постановки воспринимались часто современниками как «порнография», в печати появлялись призывы к борьбе с ними: значительная часть общественного мнения считала такие представления совершенно неприличными. Автор журнала «Театр и искусство» писал в середине апреля: «Неужели с наступившей желанной свободой искусство должно превратиться в порнографию? С болью в сердце приходится констатировать, что всюду встречаются объявления: “Сенсационная картина: Распутин с Александрой Федоровной в интимных отношениях” и т.д.»940.
Со временем тема становилась все менее сенсационной, однако пристрастие к пьесам такого рода не ослабевало до осени 1917 года, солдат-фронтовик просил актеров передвижного театра, посещавшего действующую армию, показать, «как Распутин жил в Царском дворце». Подчас во время подобных представлений возникали скандалы. В октябре, во время исполнения «Царских грешков» в одном из петроградских театров, группа зрителей поднялась на сцену и потребовала немедленно снять пьесу с репертуара941. Можно предположить, что причиной их возмущения была не политическая составляющая сюжета, а «порнографическое» содержание пьесы.
«Распутиниада» быстро завоевала и российский киноэкран. В переполненных кинематографах шли «Тайны дома Романовых» (производство товарищества «Обновление»), «Предатели России (Мясоедов и компания)» (товарищество «Орел»), «Тайна романа балерины Кшесинской» (торговый дом «Крео»), «Торговый дом Романов, Распутин, Сухомлинов, Мясоедов и Ко», «Жизнь и смерть Распутина», «Позор дома Романовых» (фирма А.Л. Савва). Акционерное же общество Г.И. Либкина выпустило сразу несколько фильмов такого рода: «Темные силы (Григорий Распутин)», «Царские холопы» («Темные силы», 2-я серия)942. Яркие и броские рекламные плакаты завлекали зрителей на киносеансы.
Первые киноленты появились необычайно быстро, уже в середине марта они вышли на экраны. Корреспондент петроградской газеты сообщал: «У касс кинематографов, где идет сенсационная драма “Темные силы – Григорий Распутин”, – целые хвосты»943. На создание нового фильма ушло менее десяти дней.
Малопристойные постановки пользовались порой особенным успехом и у совсем юной аудитории, наводнявшей кинотеатры. Современный поэт с возмущением писал, цитируя названия популярных кинолент:
… Плодятся мерзости, как крысы
И звонко хвалит детвора
«Роман развратней шей Алисы»
И «Тайны Гришкина двора»944.
«Распутиниада» в кинематографе, так же как и в театре, нередко воспринималась современниками как «порнография» и в тех случаях, когда речь шла о непристойностях любого сорта. Хотя, по-видимому, некоторые ее образцы соответствуют и современным представлениям о порнографии, но в сознании современников порой любые изображения обнаженных женщин воспринимались как «порнография»945.
По сравнению со многими публикациями начала XXI века разоблачения 1917 года по своей форме были довольно скромными. Но показательно, что современники разного положения и разного уровня образования воспринимали их как «порнографию». Так, жена генерала П.П. Скоропадского, будущего украинского гетмана, писала ему 9 марта: «Я читаю всякие газеты… Почти во всех без исключения порнография насчет Семьи…» Это слово она вновь использовала и в своем письме от 18 марта: «Порнография насчет царской семьи за последние дни немного успокоилась. Кажется, уже все было выговорено, что только можно. Измена и шпионство Александры Федоровны, ее отношения с Вырубовой, такие же с Распутиным, беременность дочерей, отравление сына травами, слабоумие и отравление Николая Александровича, и, наконец, отравление Александрой Федоровной Николая Александровича с целью занять его место как Екатерина II»946.
Попытки синтеза политически конъюнктурных «революционных» сюжетов и «парижского жанра» проявились, по-видимому, довольно рано. Уже 6 марта 1917 года, через несколько дней после свержения монархии на собрании «трудовых деятелей кинематографии» И.Н. Перестиани выступил против порнографии и спекуляции на революции. Очевидно, речь шла о тех фильмах, которые еще не были выпущены на экраны. Собравшиеся обратилась к популярному и влиятельному министру юстиции А.Ф. Керенскому, в их обращении указывалось, что «беззастенчивые предприниматели, дурно поняв все величие и радость завоеванной народом свободы, приступают к выпуску кинолент, создаваемых в два-три дня на грязные темы ушедшего царствования». Министра призывали «…остановить готовый пролиться в народ поток грязи и порнографии». На местах же по собственной инициативе вводилась цензура кинолент и кинематографов. Так, представители Временного комитета по регламентированию театральной жизни города Москвы предложили акционерному обществу Г.И. Либкина вырезать из фильма «Темные силы» те сцены, в которых Распутин «учил смирению» своих поклонниц. В печати обсуждался вопрос об активной борьбе с «порнографией» и на театральной сцене, предлагалось для этого создать специальную «театральную милицию»947.
Исследователь, приступающий к изучению дел об оскорблении членов императорской семьи, предполагает обнаружить обилие случаев оскорбления императрицы. Ведь царица была главным персонажем послереволюционной массовой культуры. Нередко слухи о ней упоминаются также в дореволюционных письмах и дневниках современников. Казалось бы, в таких следственных и судебных делах рядом с царицей должны непременно присутствовать упоминания о Распутине и Вырубовой.
Однако дел по оскорблению молодой императрицы встречается удивительно мало, по числу обнаруженных в ходе данного исследования заведенных уголовных дел царицу Александру Федоровну уверенно «обгоняют» великий князь Николай Николаевич и даже вдовствующая императрица Мария Федоровна. Ни Распутин, ни Вырубова не упоминаются в выявленных делах об оскорблении императрицы (единственное известное нам упоминание о Распутине в делах по оскорблению членов императорской семьи связано с… вдовствующей императрицей Марией Федоровной).
Более того, молодая императрица неожиданно предстает в некоторых оскорблениях как положительный персонаж, она противопоставляется плохой «старой царице» – вдовствующей императрице Марии Федоровне. Можно даже предположить, что какая-то часть простолюдинов, привлекавшихся за оскорбление членов императорской семьи, продолжала хорошо относиться к царице Александре Федоровне, по каким-то причинам противопоставляя ее «плохим» Романовым. Пример тому дает дело 43-летнего крестьянина Тверской губернии П.П. Лялина, оскорбившего вдовствующую императрицу Марию Федоровну, мать императора. В местной церкви состоялся молебен по случаю открытия приюта для раненых воинов, состоящего под августейшим покровительством императрицы. Лялин заметил: «Наверное строит Молодая Государыня, дай ей Бог здоровья, где Той строить, и так все …»948
Да и зафиксированные в следственных и судебных делах оскорбления молодой императрицы не всегда являются «политическими». Она оскорблялась порой лишь в компании с мужем, «обвинения» были давними и порой явно фольклорными, они могли не быть адресованными какому-нибудь определенному персонажу, не несли собственно политической нагрузки. Так, в ноябре 1915 года некий крестьянин исполнил в волостном правлении частушку: «Царица бл…т, а царь вином торгует»949.
Почему же пока не удалось обнаружить большого числа следственных и судебных дел по оскорблению императрицы Александры Федоровны? Отчего в выявленных делах нет упоминания о Распутине и Вырубовой? Значит ли это, что существовала большая разница между политическими взглядами простолюдинов и их образованных современников, выдвигавших в своих разговорах, письмах, дневниках и воспоминаниях разнообразные обвинения в ее адрес? Можно ли полагать, что царица была права, когда она противопоставляла верный своему царю простой народ политической и интеллектуальной элите российских столиц?
Вернее было бы допустить, что, возможно, царица действительно считалась виновной в приписываемых ей «преступлениях» и проступках, поэтому и некоторые убежденные монархисты, искренне возмущенные оскорблениями в адрес императора, которые произносились в их присутствии, гораздо спокойнее относились к обвинениям в адрес царицы Александры Федоровны, а иногда, возможно, даже сочувствовали им. Подобно высокопоставленному чину политической полиции, упоминавшемуся в начале этой главы, они не считали, что в таких случаях русскому патриоту и монархисту следует информировать власти о совершенном преступлении, более того, они отказывались причислять оскорбления царицы к числу государственных преступлений. Подтверждение этому предположению мы находим в одном деле по оскорблению императора. В июле 1916 года некий неграмотный крестьянин заявил: «У нашего государя правды нет». Один из слушателей немедленно заявил на него уряднику. Но представитель власти не проявил желания возбуждать дело по столь незначительному поводу. Он сказал: «Я слыхал, как другие называют Государыню… и то на них не делают заявлений». Иначе говоря, полицейский откровенно признал, что в его присутствии неоднократно совершалось преступление, а он при этом никак не реагировал. После этого обвинения были выдвинуты и против нерадивого урядника, «просмотревшего» совершенное ранее государственное преступление950.
Показателен и упоминавшийся выше злободневный политический анекдот, записанный не позже ноября 1915 года, он был зафиксирован в нескольких источниках. В московском суде рассматривается дело об оскорблении императора. Мужик-свидетель подтверждает справедливость выдвинутого обвинения: «И что только нес-то! Я и то уж ему говорил: “ты все его, дурака, ругаешь, а лучше бы ее, стерву этакую…”». Другой вариант этого анекдота, зафиксированный несколько позже, излагал слова свидетеля так: «Он, стало быть, говорит: Царь дурак! – А я ему: Нет, брат, врешь. Хоть дурак – да наш! А вот царица – так та верно, что немецкая ст-ва!»951 Характерно совпадение описания царя и царицы в двух вариантах анекдота: в обоих случаях он – «дурак», она – «стерва». Оскорбления первого воспринимаются простодушным крестьянином как правонарушение (хотя и он считает императора «дураком»), а императрицу он сознательно сам оскорбляет прямо в зале суда, не понимая, что тем самым и он совершает государственное преступление.
Очевидно, то обстоятельство, что разнообразные слухи, касающиеся императрицы, Распутина и Вырубовой, не нашли отражения в делах по оскорблению членов императорской семьи, можно объяснить самоцензурой потенциальных доносчиков, предпочитавших в данном случае не информировать власти о преступлении, а также, возможно, и самоцензурой представителей власти, не спешивших регистрировать подобный донос и начинать в данном случае расследование.
Иначе говоря, немало монархистов, возмущавшихся оскорблениями царя, других членов императорской семьи, не считали преступлением оскорбления царицы Александры Федоровны. Вероятнее всего, они сами верили подобным слухам.
Исследователя, изучающего слухи об императрице Александре Федоровне, не оставляет ощущение того, что общество было настроено весьма несправедливо и крайне жестоко по отношению к последней царице. Бесспорно, своими неосторожными действиями она создавала порой почву для самых невероятных слухов. Но порой даже разумные, самоотверженные и патриотические инициативы императрицы «прочитывались» общественным мнением как убедительные доказательства ее половой распущенности и властолюбия, безумия и русофобии. То, что другим современникам ставилось в заслугу, воспринималось по отношению к ней как нетерпимый недостаток.
Ненависть к царице, объединявшая различные социальные и культурные группы, нельзя объяснить только ксенофобией и шпиономанией, получившими необычайное распространение в годы Первой мировой войны.
В известной книге Л. Энгельштейн Г. Распутин представлен как фигура, воплощавшая публичные дискуссии переломной и кризисной эпохи, касающиеся отношения общественного мнения России к проблемам секса, пола, гендера и одновременно к общественным и политическим проблемам952. Фигура императрицы Александры Федоровны в этом отношении еще более показательна, при этом все участники общественных дискуссий оценивали ее со знаком минус. Царица, безусловно, бросала вызов традиционным патриархальным представлениям о распределении гендерных ролей. Носителям таких взглядов сложно было примириться с тем, что царица не только активно вмешивается в «мужскую» сферу политики, но и подрывает символическую мужественность императора. Очевидно, сама царица Александра Федоровна осознавала, что она переступает некую важную гендерную границу, недаром она неоднократно писала царю о «своих штанах». Возможно, речь идет о какой-то семейной шутке, смысл которой сейчас очень сложно расшифровать, но бесспорно, речь шла о том, что символическая интерпретация гендерной роли была намеренной.
С другой стороны, и для носителей «современного», «прогрессивного», «вестернизированного» сознания императрица представляла собой серьезный раздражитель. Для них августейшая поклонница Распутина была воплощением архаичных предрассудков, олицетворением вызова просвещенному, научному, рациональному видению мира.
Показательно невнимание российских женских изданий к патриотическим инициативам царицы, хотя, казалось бы, царица и ее дочери личным примером могли бы вдохновить на реализацию целей, декларированных активистками женского движения.
Автор женского журнала призывал использовать военную ситуацию, выгодную в политическом отношении, для лоббирования своих интересов, для подлинного достижения женского равноправия: «Война превратила всех в борцов, только и читаешь, только и слышишь о том или ином раскрепощении. Последуем же и мы, женщины, по этому пути, возьмемся в этот благоприятный момент за свое раскрепощение. Укрепимся на занятых нами за время войны позициях с тем, чтобы эти позиции остались за нами и по окончании войны!»953
О том же писал и другой женский журнал: «Если уже в предыдущие две войны – за освобождение славян и японскую – русская женщина была врачом и сестрой милосердия при своих сражающихся братьях, если в эпоху севастопольских героев, по выражению поэта, “Красавицы наши сиделками шли // К безотрадному их изголовью”, то теперь русская женщина пойдет на помощь воинам во всеоружии серьезных знаний и основательной подготовки. Последние годы дали нам обширный контингент женщин-врачей и фельдшериц, – всем им будет место там, где в них будет нужда, где будут скорбь и страдания, и мы глубоко верим, что каждая из них выкажет себя на высоте святой задачи»954.
Публикация такого рода подчеркивает связь патриотических инициатив русских женщин с прогрессистским дискурсом феминизма: не просто самоотверженные женщины, христианки и патриотки, но квалифицированные специалистки, достойно выполняющие свой трудный профессиональный долг, представляют современную, передовую, новую Россию, рождающуюся в кровавых испытаниях войны. Казалось, риторика такого рода соответствовала и инициативам императрицы: ведь специально подчеркивалось, что она и старшие царевны прошли специальную профессиональную подготовку прежде, чем они приступили к исполнению обязанностей сестер милосердия. Можно было бы предположить, что русские феминистки могли бы использовать патриотическую инициативу царицы для общественного лоббирования своих интересов, для достижения целей своего движения. Однако в изданиях не встречаются упоминания об императрице. Нельзя объяснить это неким скрытым антимонархизмом активисток женского движения: на обложке одного из московских женских журналов был напечатан портрет великой княгини Елизаветы Федоровны. Популярная представительница императорской семьи могла и для феминисток быть олицетворением женских патриотических инициатив. Была также опубликована и информация о награждении боевой медалью великой княгини Ольги Александровны955. Эта награда упоминалась автором журнала в череде важных достижений русских женщин во время войны. Вернее было бы предположить, что игнорирование патриотической деятельности императрицы было направлено против нее лично, что свидетельствовало о провале в этой среде тактики репрезентации царицы. В отличие от императора, которого участники различных конфликтов часто стремились привлекать в качестве символического союзника, никто не желал ссылаться на авторитетный, казалось бы, пример русской царицы.
Императрица полагала, что ее патриотическая деятельность являет собой пример для всех русских женщин. Царица должна была стать символом их патриотической мобилизации. А.Е. Зарин писал:
Вторая Отечественная война всколыхнула всю необъятную Россию…
И в этой небывалой доселе войне – вместе с воинами – поднялись великой ратью их матери, жены и дочери, сестры и невесты.
В эту небывалую войну – необыкновенно и участие женщин. …
И во всех этих заботах первое начинание принадлежит нашей Царице, Государыне Александре Федоровне.
Проницательным умом Своим, чутким сердцем Она сразу угадывает, что в тот или иной период необходимее всего нашим воинам, и, указуя пути и средства, тотчас ведет за Собою могучую любовью женскую рать.
В истории этой страшной Второй Отечественной войны будет отмечено участие русской жены, первое место будет отведено Нашей Царице956.
Однако, как видим, далеко не все представительницы «великой рати» русских женщин-патриоток считали императрицу своим вождем, своим символом, образцом для подражания.
Современный исследователь утверждает: «Можно предположить, что столь жесткое и однозначное неприятие императрицей самой идеи о возможности целенаправленной работы над своим образом стало одной из основных причин личной непопулярности Александры Федоровны в России»957.
С подобным предположением никак нельзя согласиться. Царица необычайно много внимания уделяла тиражированию специально отобранных ею образов царской семьи, существенно влияя на политику репрезентации режима.
Другое дело, что царица Александра Федоровна была не очень удачлива и, похоже, не очень искусна в популяризации своего образа. Выше упоминалось о том, что императрица не могла предвидеть особенности восприятия избранного ею образа «простой» сестры милосердия. Можно привести и иные примеры неудачной тактики репрезентации. Так, в иллюстрированном журнале «Солнце России» на первой странице были опубликованы фотографии, посвященные высочайшему смотру гвардейских запасных батальонов. На одном из снимков были запечатлены императрица и наследник цесаревич, сидящие в коляске. Подпись к снимку гласила, что они «изволят смотреть проходящие церемониальным маршем войска»958. Но в момент снимка царица отвернулась от фотографов. У зрителя могло создаться впечатление, что императрица не желает видеть ряды бравых русских солдат. Удивительно, что этот снимок был пропущен придворной цензурой. Это была последняя фотография царицы, опубликованная в данном иллюстрированном издании.
Подсчеты публикаций снимков императрицы в основных журналах дают некоторое представление об общественном внимании к «августейшей сестре милосердия».
Публикация фотографий царицы Александры Федоровны в крупнейших иллюстрированных изданиях
(не учитывались изображения крупных церемоний, на которых императрица сопровождала царя)
Семнадцать фотографий, из которых шесть приходятся на официальное издание, – не так уж много для царицы, которая стремилась предстать образцовой сестрой милосердия, являя собой пример патриотической деятельности для всех женщин империи.
Для сравнения укажем, что в этих изданиях было опубликовано и не менее одиннадцати фотографий вдовствующей императрицы Марии Федоровны, при этом не менее четырех – в 1916 году.
Там же появилось и не менее девяти фотографий великой княгини Марии Павловны старшей, причем не менее трех снимков было опубликовано в 1916 году. Энергичная и честолюбивая вдова великого князя Владимира Александровича искусно создавала различные информационные поводы и, похоже, умела дружить с прессой.
Снимки императрицы в 1916 году продолжала печатать официальная «Летопись войны», прежде всего это были фотографии, посвященные поездке царской семьи на юг. В сентябре 1916 года в московском иллюстрированном журнале «Искры» был опубликован снимок, изображающий царицу и двух ее старших дочерей среди раненых офицеров Царскосельского дворцового лазарета. Все «августейшие сестры милосердия» изображены в форме Красного Креста959. Насколько можно судить, это последний снимок царицы в русском иллюстрированном издании, даже официальная «Летопись войны» прекратила в это время печатать ее фотографии (выше отмечалось, что редактор этого издания генерал Дубенский сам передавал невероятные слухи об императрице). Исчезновение портретов царицы со страниц крупных иллюстрированных изданий служит косвенным, но убедительным свидетельством падения ее популярности.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.