В местечке Пятигоры Киевской области Воспоминания Раисы Зеленковой

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

В местечке Пятигоры Киевской области

Воспоминания Раисы Зеленковой

[58]

Погода была солнечная. Я, как и каждый день, сижу за работой и сортирую книги по алфавиту в библиотеке. Вдруг слышу испуганный голос молодого читателя, Вани Клебанского: «Ты ничего не знаешь? Бомбят Киев! Всем нужно явиться на митинг!» Его слова были сказаны дрожащим, испуганным голосом. Как-то не верилось, я все же решила закрыть библиотеку. Через десять минут я очутилась на Загребенке, где происходил митинг. После митинга молодежь пошла в клуб. Это было последнее наше гулянье; по вечерам было уже запрещено ходить. Через недельку началась эвакуация других районов области. Днем и ночью двигались сотни, тысячи людей, и все успокаивали нас, что фронт от нас еще очень далеко. Я решила обратиться к директору совхоза, чтобы он обеспечил выезд. Директор оказал нам всем помощь. Я, как и остальные семьи, получила пару быков. К этим быкам были прикреплены еще десять душ. Мы начали готовиться к отъезду. У меня были четыре метра мануфактуры, я продала их и стала собираться в дорогу. Каждому хотелось забрать необходимое. С нами, взрослыми, были и маленькие дети. А это значило, что быками вообще нечего пытаться вырваться в такую даль. Мой отец совсем отказался от поездки.

– Мне, – говорил он, – шестьдесят семь лет. Работаю с одиннадцати лет. Чего мне бояться? Ты, – обратился ко мне отец, – ты – комсомолка, ты спасай свою жизнь, а мне бояться нечего.

Но я решила остаться с отцом. Мой брат Воля также стал большим хозяином; у него тоже пара быков. Но между братом и соседями вышла драка. Они решили также отставить поездку. Время настало очень тяжелое. С каждым днем мы ожидали чего-то серьезного. Тем временем эвакуированные двигались машинами и лошадьми, нас же они все успокаивали, что фронт еще далеко.

Но ждать «гостя» было недолго. 16 июля 1941 года появились две немецкие танкетки. Быстро проехали через центр местечка с криком: «Бефрейт ди Украине!» («Украина освобождена»). Все замерло, как будто в местечке не было живого существа.

Через несколько минут обе танкетки промчались обратно. И вот 19 июля началось немецкое движение. Немцев встречали бывшие жены и дети участников банд 1918 года. Например: Матрена Тасевич – жена бандита, Мария Кравченко – жена врага народа; Гордий Ищенко с радостью кричал во всю глотку: «Я вас, братцы, ждал двадцать три года». Таковы были и другие немецкие подхвостники. Через несколько дней появились гестаповцы. Началось наведение внутреннего порядка в селе. Был издан приказ сдать оружие. Закотынский, заведующий мельницей, не сдав оружия, скрылся. Комендант издал приказ: встречающихся на улице евреев арестовывать. Были арестованы: Аврам Стрижевский, Буня Клоцман и жена Закотынского. 31 июля их расстреляли как заложников, а жена Закотынского спаслась.

После этого староста села, Мазурак, объявил: всем евреям немедленно носить повязки – шестикутную[59] звезду на правом рукаве, на видном месте. Со слезами мы принялись за рукодельную работу – вышивать звезды. Я решила лучше умереть, чем носить презренную ленту. Так как мой муж был русский, я обратилась к старосте. Староста дал мне справку, освобождающую от ношения ленты. Я была счастлива этим документом. Спустя некоторое время все еврейское население было забрано на работу, в совхоз, для уборки хлеба. Месячный заработок – шесть килограмм. Работали со страхом, не зная дней отдыха. На правой руке – лента, которая доказывала за километр, что работают евреи. Среди этой работы полиция Тетиевского района приезжала нас грабить. В то время я работала на поле. Я набралась смелости, бросила работу и пошла прямо в местечко. Подхожу к машине, стоит высокий блондин – мерзавец – это был комендант. Я ему подала свой документ. Он меня ударил по плечу и говорит: «Бери себе кое-что из вещей». Я проговорила: «Данке шон» («Спасибо»). Он велел мне на дверях поставить крест с надписью: «Бефрейт фон бетрайбунг» («От реквизиции освобождена»). Я его поблагодарила и продолжала смотреть на эту трагедию: все абсолютно выносят из квартир. Машина тронулась. Я пошла на работу.

После тяжелой работы шли домой к голым стенкам. Нечего надеть, и нечем укрыться. И вместо того чтобы дать отдохнуть, нас заставляли картошку чистить, мыть полы для офицеров.

28 августа, придя с работы, получили приказ из сельской управы: мужчинам, с четырнадцати лет, явиться к девяти часам в школу на собрание. Я стала уговаривать отца, чтобы он скрылся, ибо предчувствовался какой-то обман. Всю ночь мы не спали и толковали все об одном, что надо куда-то уходить. Папа не соглашался. Утречком на дворе был большой туман. Папа встал, помолился Богу и говорит: «Ну, Рая, дай мне чистое белье. Если суждена смерть, так пойду чистым на тот свет».

Я с ребенком также начала собираться в путь.

– Куда ты собираешься? Скажи хотя бы, где ты будешь?

У меня сердце сжалось от жалости к отцу, и я ответила:

– У меня два пути. А, между прочим, если кто-нибудь примет, то побуду там до вечера, пока выяснится.

Я сделала шаг вперед и хотела уже уйти, но в эту минуту папа открыл шкаф и говорит:

– Вернись, вот здесь, в черном чулке лежит семьсот рублей, заработанных моими старыми руками. Если возвратишься живой с ребенком, бери их себе.

Я заплакала и вышла из квартиры. Иду – и так жалко стало: почему не поцеловала отца? Но возвратиться уже было нельзя, начало рассветать. И я ушла. В это туманное утро я в последний раз видела своего старенького седого отца.

В этот день были убиты семнадцать душ, в том числе и мой любимый отец. Трудно было думать, что этот старенький ударник сапожной артели пошел на такую страшную смерть.

Помчались тяжелые месяцы, мы продолжали работать. Настала глубокая осень. Солнце стало меньше обогревать всех этих несчастных, оборванных, голых людей. Начали готовиться к зиме. По несколько семей жили в одной квартире. В это время у меня на квартире были две девушки, которые спаслись от немцев в Черкассах. Соня Островская писалась Надей Иванченко, Таня – Ильенко. Работали они вместе с украинским народом и не подавали виду, что они еврейки. После работы собирались мы вместе и разговаривали, как обычно, по-еврейски. Но враг не спит. Однажды вечером мы собрались у моего брата Зали. Были тут и Надя и Таня. Фанас, сельский полицай, узнал весь секрет. В эту ночь стучит к нам в дверь. Покуда я открыла дверь, он ее уже высадил и все кричит: «Ты сама скрываешься под этим крестом, так еще будешь скрывать жидов!» И давай бить посуду и мебель. Была зимняя, холодная ночь. Мы выскочили, голые и босые, убежали к моему брату.

Наутро я заявила начальнику полиции. За хулиганские выходки Фанаса отправили в жандармерию. Там ему всыпали двадцать пять шомполов, и он еще заплатил сто рублей штрафу за то, что Гохман, начальник жандармерии, утомился. Но Фанас на этом не успокоился и продолжал свою работу. Мы решили, все три, уходить из местечка. Разговоры кругом были очень плохие. Мы все ожидали, что будет что-то серьезное. Но уходить с ребенком было невозможно. Я решила окрестить свою дочь, поскольку муж мой русский, и оставить ребенка крестной матери. Мой план был принят девушками. Таня и Надя принялись мазать, а я стирать. Вдруг заходит ко мне один хороший знакомый Иван Павлович Гречаный.

– Раечка, этими днями вам надо скрыться, ибо будут убивать всех остальных. Есть такие разговоры.

Мы бросили работу, собрали некоторое барахло, поменяли на продукты и начали большими темпами готовиться к крестинам. Я взяла пшеницу и пошла на гитлеровскую мельницу.

Вечером наша тройка начала думать, кто ж будет крестным отцом и кто крестной матерью.

– На мою думку, – говорю я, – крестным отцом будет староста села, ибо у него немецкая печать, а крестной – жена доктора – она бездетная. Итак, мои дорогие, вы можете меня поздравить. Дочь у меня крещеная. Носит на шее большой крест, который подарил ей сам поп. Теперь нам остается только достать хорошие документы.

Долго мы мучились, пока дождались гостя, моего крестного. Таня водку подливает, Надя закуску приготовляет.

А я крестного обнимаю и тихонько печать вытаскиваю.

И вот крестный повалился, храпит на всю квартиру. Тут двери на крючок, канцелярия работает вовсю. Таня секретарем, а я, как староста села, ставлю только печать.

Написали шесть справок с копиями – откуда, год рождения, национальность. Ну, известно, по национальности все – украинки.

Крестный проснулся, когда дело было сделано.

25 апреля 1942 года полицаи окружили село. Пригнали евреев к сельской управе. Дивчата были на работе и успели скрыться. Я с ребенком тоже скрылась. Пошла к своей крестной, чтобы оставить дочку, а сама решила отправиться в свет.

Вечером я узнала о том, что бездетных и молодежь забрали в концлагерь в местечко Буки. Не успела я дома отдохнуть, как заходит ко мне начальник полиции – В. Шепута. «Почему удрала, – кричит, – немедленно явиться к восьми часам вечера в полицию». В эту ночь я была арестована с ребенком. Утром пришел начальник полиции и стал меня допрашивать, куда я дела Надю и Таню и по какой дороге они ушли. Я указала другой путь, по какому им не пришлось идти. Начальник звонил по всем полициям, чтобы арестовать таких проходящих. Долго он меня мучил: «Имеешь ты счастье, – говорит, – что у тебя ребенок, а то бы я тебя послал в Буки».

И вот я снова на воле, продолжаю работу в совхозе. Жизнь моя была очень тревожная, я как-то предчувствовала большое горе, но никак не могла решиться покинуть ребенка и скрыться. Все успокаивала себя тем, что еще успею побродить по свету. Разговоры шли очень плохие, говорили, что везде уничтожают евреев. Но уходить никто не решился, ибо в чужом селе было бы еще хуже.

14 ноября 1942 года к нам наехали полицаи. Остановились ночевать в школе. В местечке стало очень тревожно. Я над этим крепко задумалась. Вечером зашла к брату, там собралися еще соседи, все были тревожные. Мы разошлись по домам. Но разве кто мог спать в такую ночь? Прижимаюсь к ребенку все ближе и думаю: «Неужели нашей жизни конец? Неужели для того, чтобы нас расстрелять, надо шестьдесят полицаев. По-моему, хватит своих двенадцати собак?» Уставшая, я крепко уснула. «Мама, – слышу я голос ребенка, – кто-то стучит!» И правда, кто-то тихонько стучал. Я открыла дверь. Передо мной стоит Ваня Правук – полицай: «Ну, Рая, бери свою дочку, и пойдем со мной». – «А что, уже все есть?» (догадалась я сразу). – «Никого нет, тебя только вызывают». – «Ванечка! Будь товарищем, иди скажи, что меня нет дома, а я пойду в свет». – «Нет, – говорит, – меня послали, я должен привести!» – Я проговорила:

В воскресенье очень рано

Колокольчики все бьют,

А меня с дочкою

На смерть уже ведут!

– Почему ты так думаешь? – спросил полицай. Я ничего не думаю, я просто предчувствую. Не доходя до полиции, я открыла портфель и порвала справку. Захожу в полицию – сидит вся жандармерия, открывает мне камеру, где были уже евреи. Маня Алетка – моя душевная подруга, очень мне обрадовалась. Так же и я ей. Погибнем вместе! «Да, – ответила Маня, – только вместе!» Я вынула свои стихи и стала читать вслух. Вдруг открывается камера: нас вызывают по семьям и куда-то отправляют. «Зеленкова», – слышу вызов. Я беру дочку и выхожу. Полицаи куда-то меня ведут. Заводят в большой дом Гребенюка. Там я уже застала несколько семейств. Был тихий солнечный мороз. День пришелся базарный. Я сижу у окошка и смотрю: у меня с квартиры все выносят и тащат скорей на базар.

К нам прибавляются евреи. Приблизительно в четыре часа дня открывается дверь и вводят переводчика Юнга, который работал у Шефера. Юнг отличался от нас всех. Его сапоги блестели, как зеркало. На нем была хорошая шинель, на левой руке часы. Он ничего не говорил, шагал по камере, часто смотрел вниз и курил душистые папиросы. Медленно шагая по комнате, он взялся рукой за черный свой чуб и тихо прошептал: «Все!» Мы его поняли. Поднялся плач в камере, как когда-то в праздник Йом Кипур в синагоге. Полицай открыл дверь и позвал Юнга в коридор.

Долго они его там мучили. Разговор Юнга был слышен нам в камере: «Шинель свою я вам не отдам! Я отдам там, где нужно будет!» С этими словами он вошел в камеру.

– Да, – говорит нам Юнг, – завтра нас поведут на расстрел! Давайте, девушки, пойдем на расстрел вместе! Мы должны погибнуть героической смертью! Не надо ждать!

Мы согласились. Вечер был лунный. Луна освещала всех этих бедных замученных людей. Кругом была тишь, и эту тишину боялись нарушить. Все, как заколдованные, молчали. Эта красивая погода была не для нас. Для нас это были последние минуты наслажденья и только… А там – там сырая могила. Ночь показалась очень длинной, спать никак нельзя было, только был слышен плач маленькой девочки, которая просила воды. Она кричала всю ночь. На ее крики паразиты не обратили внимания.

– Пан полицай, – кричала мать, – дайте, пожалуйста, немного снегу, жара невыносима!

Ее слова звучали попусту. Разбойники не сочувствовали сердцу бедной матери.

Вот уже рассветает. Гохман подал команду полицаям: стать в два ряда. Открыли камеру, мы попали в окружение. Маня Алетка держала меня и мою дочь за руку. Маня все толкает мою дочечку, чтобы она одна хотя бы спаслась. Но только успела моя дочечка проскочить, как один мерзавец вернул ее обратно. Я слышу голос моей девочки: «Мамочка! Подожди меня! Где моя мама?» Снова идем все трое. А впереди нас идут брат с семьей и Манина мать с четырьмя братиками. Привели нас в парк, в МТС, в длинный сарай, где подали команду: «Раздевайся до нижнего белья!» Юнг моргает нам, Маня толкает меня, мол, пора идти. «Еще успеем, Маня. Каждая минута дорога». «Нет, – кричит Маня, – если от нас уходит такой цветок, как Юнг, мы должны вместе погибать! Ведь как ты будешь смотреть на братскую кровь?» Я не согласилась. Юнг вынул свои права и фото, снял шинель, вынул расческу, расчесал чуб. Дал себе команду: «Раз, два, три, – выставил ногу и крикнул, – стреляй, я готов!» Грохнуло пять выстрелов, и Юнга не стало. Маня крикнула:

– Рая! Матери моей уже нет.

Братики взялись за ручки, подошли к Мане, поцеловались и, сказавши: «Прощай», – ушли. Рядом со мной стоит моя шестилетняя девочка и просится на руки. Я беру ее на руки, но быстро опускаю – сил нет.

Очередь подходит к нам. Я стою перед [пропуск в тексте]. В кармане у меня было пятьсот рублей. Я кинула их полицаям и крикнула: «Пейте нашу кровь!» В это время снимаю платье, стою в черной рубахе. Моя дочь стоит от меня в нескольких метрах и кричит: «Пан Гохман, я не жидовка, я не умею разговаривать по-жидовски!».

Идем, дочка, вдвоем погибнем, вместе! Я начала сбрасывать туфли. В то время мелькнула мысль: Надо проситься! Не верится мне, что я должна погибнуть. Ведь я еще молодая, и впереди еще очень многое. Я начала просить: «Я хочу жить, я молодая, мой отец украинец, я не еврейка» (Ich will leben, ich bin jung. Mein Vater ist Ukrainer, und ich bin keine Judin).

– Кто у тебя здесь есть? – спрашивает Гохман. Я показала рукой на бедную свою девочку, которая непрерывно кричала. Он велел нас отправить в полицию. Я взяла ребенка, в глазах все чернело. Я попросила немного снегу. В это время Гохман крикнул: Zuruck! (Назад!) Я очень испугалась. – Бери свое пальто! – приказал он. Я поблагодарила, и меня увезли в полицию. По дороге я думала только об одном: кого я поставлю в свидетели и кто пойдет на такую ложь!

Ведь свои собаки знают, что я неправду говорила. Но ничего, успокоила сердце. Двадцать минут буду жить, покуда доведут до полиции, а там, покуда еще начнется допрос, я все же еще хоть немножко поживу на белом свете, подышу свежим зимним воздухом еще немножко, услышу хоть голос вот этой маленькой крошки, которая склонилась на материнскую грудь и крепко спит и все всхлипывает.

Вы слышите выстрелы? Мани уже нет! В полиции сидели две маленькие девочки. Обе блондинки. Голубыми глазками смотрели на меня, как будто бы разыскивали своих погибших матерей. Их тоже оставили потому, что их отцы были русские. Вот так бы и сидела беспомощная, никому ненужная моя девочка, – мелькнула у меня мысль. В это время открывается дверь и вводят Маню.

– Маня, неужели ты еще жива? Неужели это ты? Ты же была совсем раздета!

– Постой, Рая, еще не все… Если бы не свои собаки, можно было бы крутить, а так не удастся. Но все же мы дышим свежим воздухом, а наши братья и сестры в это время кончаются!

– Встать! – крикнул полицай. – Жандармерия идет!

Показался Гохман. Шинель его была в крови и в мясе. У полицаев сапоги были красные от крови, как будто кожа красная. Тарацанский – обер-лейтенант, Побыл – член жандармерии, Куравский – районный начальник полиции – сели за стол.

Я вела себя спокойно, держалась вольно, временами улыбалась своей дочке, которая проснулась от большого шума. План был у меня давно уже намечен. Обер-лейтенант подозвал меня к себе, к столу, на котором стояла пишущая машинка, и говорит мне: «Если у тебя есть три четверти юде и одна часть украинка, сейчас тебе будет капут, а если наоборот, ты будешь жить».

Начался допрос: «Чем вы можете доказать нам, что ваш отец украинец?».

– Я, Зеленкова Раиса, родилась в 1912 году. Мать моя была жидовка. Ее муж также был жид, но он в 1907 году поехал в Америку. В нашей квартире была сапожная мастерская, где работали украинские люди. В то время пока мамин муж был в Америке, мама жила с одним украинским работником этой мастерской. Мамин муж, Лейба Клетер, узнавши, что мама ему изменила и имеет ребенка от украинца – то есть меня, – не хотел даже приезжать домой. Мать говорила мне об этом, когда я была уже взрослая. Лейба Клетер воспитывал меня очень плохо. Мать старалась отдать меня замуж за украинца, я и сама стремилась. В 1934 году я вышла замуж за украинца, но от тяжелой болезни мой муж, Зеленков Василий Иванович, умер и оставил меня с дочкой.

Обер-лейтенант говорит: «Об этом есть у вас свидетели?».

– Свидетели будут! – сказала я.

Вызывают Маню Алетку. Она начала как-то крутить. Немцы сделали перерыв и вышли курить. Маню кто-то выдал. Гохман велел Мане выйти на двор. Там была приготовлена подвода. Он сажает ее на сани, кладет лопату и заходит за мной. «Ну, – говорит он ребенку, – ты zuruk (назад), а ты komm (иди)!» Лида начала кричать. Я выпросила еще полчаса, пока вызову свидетелей. Гохман согласился.

Когда Маню привезли к свежей могиле, которая была еще свежая, чуть засыпана, кровь выступала поверх земли, а земля все еще поднималась от живых засыпанных людей. Мане сделали маленькую ямочку поверх этой могилы. Лежа в этой ямке, Маня обратилась к Гохману, чтобы он ей дал прожить еще пять минут. Гохман вынул часы и говорит: «Ну, что, нажилася?» Тогда Маня стала просить еще десять минут, но когда Гохман услышал это, он озверел и взялся за карман. Маня крикнула: «Пусть живет товарищ Сталин!».

Гохман дал Мане разрывную пулю, и Манин череп разлетелся на кусочки. Как зверь возвратился Гохман ко мне и спрашивает, есть ли у меня свидетель. «Скоро будет», – говорю. Боже, – думаю я, – почему меня сразу не убили? К чему мне столько горя перенести? Но кто ж пойдет ради меня на смерть? Если бы не свои собаки, можно было бы выдумать еще кое-что.

– Ладно, – говорит Гохман, – мы пойдем обедать, а ты вызывай свидетеля!

Все же думаю – может быть, я еще буду жить! Немцы ушли на обед. Я осталась с Лидой. Заходит ко мне писарь сельской управы Михайлова Галя, бывшая комсомолка, учительница.

– Галя, – обратилась я к ней, – надо сделать так, чтобы хотя бы одну меня спасти! – Галя согласилась.

Действовать надо очень быстро, притом – незаметно. Я вызываю Гречаного Ивана Павловича, надо с ним поговорить толково, чтобы наши слова сошлися. Запрягли лошадей. Молодой полицай поехал за Гречаным. – Надо спасти одного человека. Вы ее знаете. Вы работаете в ихней квартире, в мастерской.

– Раечку? – крикнул Иван Павлович. – Готов. Пойду на смерть или на жизнь! – Быстро кони помчались, навстречу появилася Галя, попросила к себе в кабинет Гречаного. Она все ему пояснила. Когда Гречаный показался в дверях моей комнаты, я стояла на коленях над своей сонной дочкой и горько плакала. Гречаный мигнул мне, и по его сморщенным щекам покатились слезы. Он вышел. Я быстро сделала веселый вид. Жандармерия вошла.

– Ну что, есть свидетель? – спрашивает… – Скоро будет! Через минут пятнадцать заходит Иван Петрович. Я не смотрю на него. Гречаный повторяет все мои слова и добавляет очень ценный для меня материал: «Я работал в Америке с Клинером Лейбой, на одной фабрике, и когда я обратился к нему, предложил поехать вместе домой, он мне ответил: «Как мне ехать домой, если моя жена от какого-то украинца имеет байстрюка[60]…».

Все присутствующие засмеялись. Я тоже засмеялась. Обер-лейтенант, который печатал эти слова, принял серьезный вид, не понимая эту фразу. Галя постаралась ему пояснить. Гречаный вышел.

Вызывают писаря сельской управы, Ситника З. И. Он говорит: «Ее отца совсем не знаю». Вызвали Слободяника Ф. К., который работал также в сельской управе. Он повторил те же самые слова. Тогда меня спрашивает, где я училась, в какой школе, украинской или еврейской? Я вызвала свидетеля, Бачиньскую Одарку, которая подтвердила, что мы вместе учились в украинской школе. Вызвали коменданта полиции. Комендант тоже подтвердил, что моего отца он совсем не знает. Он только крепко знает, что я была замужем за украинцем.

Лишь тогда я почувствовала, что буду жить. «Ну, – говорит Гохман, – пойдем к тебе на квартиру». Побыл и Гохман пошли со мною. У меня в квартире ничего не было. Все забрали жандармерия и полицаи. Гохман приказал прийти мне в половине третьего в полицию. Я стала гадать: убежать или же пойти? Начала советоваться с соседями – и решила пойти. Прихожу туда. Гохман говорит, что я опоздала на час: «Мы хотели отдать тебе вещи, придется тебе ехать в жандармерию». Приезжаю я в жандармерию. «А ну, идите за мной, только быстро, по-немецки надо шагать!» – крикнул полицай. Все, – думаю, – попалась! Ноги совсем не идут. Заводит он меня в кладовую, где лежат все еврейские вещи: «Ну, – говорит Побыл, – собирай свои вещи!» Если бы я не была испугана, я бы могла выбрать свои вещи, а я попросила отдать мне только постель. С этим я уехала домой.

Привыкать к новой жизни было очень тяжело: близких никого нет, а кругом враги издеваются. Одни ихние разговоры не дали мне спокойно прожить: «Ее оставили, чтобы она еще погуляла недельку». Не раз приходилось проклинать свою жизнь. Уж лучше было бы мне перенести тот страшный момент, когда вели к расстрелу, чем сейчас мучиться, переживать холод, голод и страх. Прошло десять дней со смерти всего еврейского народа. Я решила взять на квартиру одну женщину с ребенком, чтобы было не так страшно, – Поганенко Марию. В двенадцать часов дня 28 ноября заходят ко мне Фанас Коробков и начальник полиции Шепута В. Проверяют документы и арестовывают нас обеих с детьми. Фанас ведет меня и кричит: «Ты уже больше не будешь просить по-немецки, – сегодня я тебя сам убью. В двенадцать часов дня я у тебя нашел жидовку». Зашли в управу, нас посадили в камеру. Шепута позвонил в жандармерию. Заходит в камеру Фанас и спрашивает, как самочувствие? и все хвалится, что сегодня он меня сам цокнет.

Вечером Шепута пришел, открыл камеру и велел мне идти домой. Дома ночевать я не решалась. Пошла ночевать к одной знакомой. Встала утром и, проходя мимо комендатуры, где работал мой знакомый, постучала в дверь.

– Ты, Рая, девайся куда хочешь, всю ночь тебя искали! Даже там, где ты ступала ногой год тому назад, и там были. У меня в погребе и на чердаке искали, говорили: найдем, на месте расстреляем, – сказал Гриша Шуляк.

Куда идти, что делать! Пошла я в совхоз. Вижу – стоит управляющий, Кондрат Иванович Дяченко. Я обо всем ему рассказала. Он повел меня в контору и позвонил к Шепуте. Я стою и вся дрожу. Рабочие все спешат на работу.

– Да, да, я, Кондрат Иванович. Слушай, Шепута, мне говорят, что как будто ищут снова Раю… Нет, я не знаю, где она. Я просто заинтересовался, кто вызывает? Жандармерия! На когда? На двенадцать? Ну, всего хорошего, Шепута! – И Кондрат Иванович положил трубку. – Так вот, Рая, ты не спеши уходить на чужие села – спасайся здесь.

Я пожала ему руку и пошла к той же самой хозяйке, где ночевала. Хозяйка приняла меня и велела мне лезть на печку. У этой хозяйки я побыла две недели. Дальше жить у хозяйки было невозможно, ибо материально жила она очень плохо. Я решила написать к моей знакомой, которая работала в комендатуре. Я очень обрадовалась, когда вечером Нина принесла мне кое-какие продукты. Вечером Нина попросила меня к себе ввиду того, что Германа нет. Я пошла. «Хочешь видеть Люсю Безналенко? – говорит Нина, – она здесь у меня; сегодня ночью ее берут в Германию, она пришла ночевать ко мне». Увидев Люсю, я очень обрадовалась. «Вот где, – говорю, – батраки встречаются!» В это время Нина куда-то вышла. «Уходите быстро! – открывши двери, крикнул кучер. – Полиция идет сюда!» Не успели выскочить с квартиры, как раздались выстрелы. И когда очутились мы на квартире, хозяйка не могла у нас ничего узнать. Я упала на постель, где лежала моя бедная девчонка, и обливала ее горючими слезами. Люся стояла недвижима, как смерть. Мы поняли, что это проделка Нины. Никакой полиции не было. Страх, голод и грязноту терпеть было невозможно. Завтра пойду в жандармерию и скажу: «Делайте, что хотите».

– Дочь я еще оставлю у вас. Если я не вернусь, приручите ее к ее крестным! – обратилась я к хозяйке. Долго мы еще лежали вдвоем и дрожали.

Утром на рассвете Люся меня проводила в районную жандармерию. Прихожу во двор жандармерии, стою и думаю, идти или не надо? Как страшно!.. Нет! Пойду – не могу я больше мучиться! Я постучала в дверь. – Вы до кого? – спрашивает меня девочка. – Я к Побылу. – Подождите здесь. – Через десять минут Побыл меня позвал к себе.

– Пан Побыл, я была в гостях в соседнем селе. Прихожу вчера домой, и мне говорят, что жандармерия меня вызывала. Вот я и пришла.

– Вы теперь нам не нужны. Мы вызвали вашу квартирантку и узнали, что она не жидовка.

Я сказала: Auf wiedersehen (до свиданья) и вышла из комендатуры. Быстро и бодро шагая, я шла домой. Ведь кого мне сейчас бояться? – Самую жандармерию обманула! – думаю себе. С радостью встретила я свою дочь, которая скрывалась еще на печке. Прихожу домой – моя квартирантка меня не пускает. На дворе глубокая осень. Дождь идет, холодно. Я стою с ребенком и вся дрожу. Позвала меня соседка к себе. Не успела я обогреться, заходит туда мой «друг», Фанас Коробков. «Ты чего здесь сидишь? А ну, пойдем со мной, я тебе покажу, где твоя квартира!» И с этими словами закладывает патроны в винтовку. Я иду и слышу крик соседки: «Фанас, голубчик, не стреляй ее у нас!» Заводит он меня в мою квартиру и говорит: «Вот здесь будешь пока ночевать. А завтра видно будет». И все еще старается меня пугать. В квартире я ничего не застала. То, что жандармерия мне отдала, Нина уже забрала.

Настала зима. Топлива нет. Укрыться нечем. Кушать нечего. Днем я хожу по чужим квартирам греться. Я в одну квартиру, а Лида во вторую. Есть люди хорошие, дадут покушать; есть такие, что даже не пустят в квартиру. Вечером иду искать свою дочку, и мы возвращаемся в холодную квартиру, где стены усыпаны брильянтами от мороза. Много горя было пережито в эту холодную зиму.

В эту злосчастную пору я имела возможность встретиться со своими близкими соседями – Ханой Шварц, с девушкой Хаей Каган, с дочкой Шурой у моего спасителя, Гречаного Ивана Павловича. Это была не встреча, а прощанье, ибо каждую минуту я находилась в руках фашистских разбойников. Так вот с евреями виделась я несколько раз.

Настала весна. Снег тает. Солнышко поднимается выше, на душе стало веселее. 5 апреля, в воскресенье, в три часа дня, заходит ко мне полицай Яремич Иван и поздравляет меня, что я осталась жива. Я его поблагодарила. Он посидел немножко и ушел. Через час заходит он снова в пьяном виде и арестовывает меня, говорит, что меня ожидает новый допрос: «Тебя вызывает жандармерия».

– Ваня, золотко, идите, скажите, что вы меня не застали дома, а я пойду куда глаза глядят. Ох, боже! Неужели я должна проститься со светом? Неужели я в последний день вижу солнышко? Один Бог и люди знают, как пережила вот холодную и голодную зиму, и вдруг снова допрос. Пан Яремич! Неужели вы не отец своим детям, как вы можете терпеть крик вот этой маленькой измученной девочки?

Он вложил патрон и крикнул: «Два шага вперед!».

Он привел меня в полицию, запер в камеру, а сам звонит в жандармерию. Через пять минут он открывает камеру: «А ну, бери свою дочку, идем со мной на улицу. Только знай, если убежишь, я буду стрелять!» Я упала и больше ничего не слыхала, а когда пришла в себя, вижу рядом свою бедную девочку, которая сильно кричала: «Мама, мама!».

Пришел начальник полиции, начал допрашивать, кто арестовал. Я указала на Яремича. Яремич занял мое место в камере. – Эх, так это за политуру ты хотел уничтожить мою жизнь?! – проговорила я Яремичу. Я ушла домой.

На второй день вызвали Яремича в жандармерию, сняли с должности полицая, дали двадцать пять шомполов за то, что самоуправно арестовал меня. Долго я не могла успокоиться после этого ареста.

15 апреля я пошла на работу в совхоз, на высадки. Я разбрасывала буряки. Бригадир стоит с каким-то незнакомым человеком, который, прикуривая, смотрит на меня. Где-то далеко раздается эхо песни, а работа кипит. Я стараюсь набрать побольше буряков и все обращаю внимание на этого молодого парня, а он не спускает глаз с меня. Вот и звонок. Работа кончилась. Ко мне подходит молодой незнакомец и говорит: «Если хотите, идите медленно, я вас нагоню». «Хорошо, – ответила я, – я жду вас!» Я начала думать: «Неужели бригадир ему сообщил, кто я? А вдруг он какой-нибудь фашист и может меня выдать». Но все же я решила его ждать. Быстро он меня догнал. Подает мне руку и говорит: «Меня зовут Петя Богуслав». – Очень приятно! Меня звать Рая, – отвечаю ему.

По дороге он ничего серьезного не сказал, только спросил, откуда я и можно ли ему зайти вечером.

– Вы семейный? – спрашиваю я. «Да, – говорит Петя, – у меня жена здесь живет». Что за откровенность, – думаю, – ведь все мужчины обычно при встрече с молодыми девушками – холостяки? Я крепко задумалась. Он ничего больше не говорил. Нас разделяла дорога. Ему надо было [пропуск в тексте].

«Так что можно к вам зайти вечером?» – «Пожалуйста!».

Я хотела уже было уйти. Он продолжал мне жать руку и говорить: «У нас с тобой, Рая, один путь в жизни – при встрече будем говорить».

Иду и думаю – никак не могу понять его! Вечером он пришел, но ненадолго, куда-то спешил. Он мне сказал, что работает объездчиком в совхозе и ему предстоит работа.

«Завтра встретимся!» На другой день мы встретились. После работы он зашел ко мне. Я начала рассказывать, как я спасла свою жизнь, но еще скрывалась от него.

«Да, – говорит он, – вы пережили очень много, я о вас уже слышал кое-что. Наконец, не стесняйтесь меня, говорите откровенно, как я вам уже говорил, у нас один жизненный путь». При этих словах он меня поцеловал. «Рая! Мне надо секретаря!» Я все поняла. «Хорошо, – говорю я, – поскольку я не пишу красиво, я вас познакомлю со своей подругой. Она работала пионервожатым при школе, это Фаня Курсанивська».

– Хорошо, собираться будем у тебя после работы.

Парень этот был командир партизанского отряда – Петр Волков. Первые прокламации под названием «Воззвание» писали у меня на квартире. Были они вывешены в совхозе и по Топтевской дороге. Наутро мы пошли на работу. Все узнали, что есть новости, и когда мы подошли ближе к совхозу, мы увидели, что Петр Богуслав стоял и читал вслух листовку. Работу продолжали у меня – готовили листовки на три села: Пятигоры, Ралайки, Ненадыха. А когда жена Волкова Богуслава стала следить за ним, мы решили перенести работу в лесок, за совхозом Азаровец. Там работа продолжалась.

1 августа началась чистка оставшихся евреев по всему району. Подбирали до единого всех, даже выкрестов. Для меня настало время тяжелое, но все же я себя успокаивала, что успею еще скрыться. 1 августа я была арестована Яремичем и отправлена в пятигорскую полицию. Завели в темную комнату. В потемках я нащупала какой-то ящик. Я села, взяла ребенка на руки и горько, горько плакала: «В эту темную ночь я прощалась с тобой, моя доченька; я больше не увижу тебя. Меня убьют, меня больше не будет в живых. В последний раз я слышу голос твой, ты зовешь меня. Идут… Слышишь, доня, идут! Прощай, прощай, меня уже нет! Ох, как страшно, как хочется жить?!» Шаги остановились. Уморенная, я склонилась на ребенка и крепко уснула… Ох, мамочка, ты? Родная! Ох, как хорошо, что ты со мной! Мне приснился сон: снова я за решеткой, жду смертную кару. А почему, мамочка, у тебя такой праздничный вид? – Сегодня, доня, большой праздник, а ты не знаешь? Дай мне твою руку, я тебя поцелую. Не плачь, не плачь, я приду! Я не забуду тебя, нет, не забуду!

– Проснитесь, ребенок плачет, а вы спите.

Я открыла глаза, передо мной солдат. – Ох! Какой приятный сон, видеть свою мать. – А где ваша мать? – спрашивает солдат. Я ему передала разговор. – Солдат! Смотрите, вон кошка, она вольно ходит по улице, ее никто не презирает, а я сижу и жду подводу к Гохману. Ох! Если б я могла быть кошкой! – Ну, – открывает камеру полицай Черненко, – собирайся, есть подвода!

Дорога к жандармерии промчалась очень быстро. И быстро я очутилась в камере.

– Пан полицай, – обратилась я к Черненко, – доложите переводчику, что я прибыла и прошу сделать допрос. – Переночуешь, и так узнают! – ответил мерзавец.

Очень долгий был день, а еще длиннее была ночь. Все арестованные говорили, что меня ожидает машина в Белую Церковь. Были случаи, что арестованных евреев отправляли туда на расстрел. Наутро полицай открыл камеру, вслед за ним пришла переводчица Рита Литке:

– Ты чего здесь, Рая? Что с тобою? – Еще один раз, – говорю, – делай допрос! Я вызову свидетеля, может быть, я спасусь?! – Что за допрос? Говори, как попала сюда? – Жандармерия позвонила: «Как, я? Сейчас иду к Гохману!».

Через минут двадцать приходит она обратно: «Бери ребенка, иди домой!».

Неужели это правда? Я иду домой…

И вот я снова спокойна, проверена жандармерией.

20 августа ко мне зашел Фанас Коробков и два немца, присланные женой Волкова по поводу розысков его, Петра, который скрылся. Жена Волкова направила полицая с немцами ко мне как к жидовке, которая была связана с ним.

– Ну, ладно, если надо будет, мы еще придем.

Настали дни тяжелые. Уходить с села не решалась. 25 августа я пошла к Нине в комендатуру – узнать кое-какие новости о себе. Вдруг заходит комендант: «А ну, komm mit mir (идем со мной)», и показал на низ, чтобы я его подождала. Через двадцать минут я уже была дома. Моя маленькая дочка была как раз дома. «Быстро, доня, собирайся, нам надо уходить. Нас хотят расстрелять… Бежим куда глаза глядят!» Я быстро открыла свой секрет, вынула все стихи и листовки и подалась на Буденновку. Солнце садилось за горизонт. Погода стояла очень хмурая. На дворе темнело, и слегка накрапывал маленький дождик. В такую погоду я подалась в дорогу, не зная, что ожидает меня в следующем селе. Дорога была незнакомая. Я начала волноваться. Благодаря лаю собаки я узнала, что недалеко село. Когда я пришла в село, был уже совсем вечер. Переночевала я у одной знакомой. «Скажите, – обратилась я к хозяйке, – не знаете вы, где работает кузнец Василий Кравец?» «Он у нас работает, в колхозе № 2. Утречком я вам покажу». Утречком, чуть на рассвете, я подалась к Васе. Вася был мой хороший знакомый. При встречах с Васей мы делились мнениями. Вася не раз говорил, что мне грозит опасность и мне надо будет уйти из нашего села. Поэтому я решила обратиться к Васе. Когда я с ребенком появилась на пороге у Васи, он понял, в чем дело. «Сегодня после обеда мы с тобой уйдем. Мы пойдем, как одна семья. По дороге отвечать встречающимся буду я». Мы сделали большой крюк, пришли в село Ключки, когда стало совсем темно. Дальше идти было невозможно.

Мы попросились к одной хозяйке на квартиру. «Ну, заходите, – сказала хозяйка, – у нас вечером запрещено ходить». Я думала, что это полиция запрещает и что я опять попалась. Но хозяйка продолжает: «Днем они в соятниках, а ночью ходят по улице с гармошкой и едут по каким-то заданиям, а утром отдыхают». Вася сидит рядом со мной и меня подталкивает. Мне стало ясно, что это есть партизанское село. Я почувствовала, что я снова народилась на свет, что я лишь начинаю жить. Какое надо иметь счастье попасть в партизанское село. Наутро мы пошли в следующее село. Вася знал, куда вести бедную Раю.

Жизнь моя изменилась. Если вам когда-нибудь приходилось выскочить из горячей бани, так вот и я выскочила из опасности. Здесь, в маленьком совхозе Балка, в котором я остановилась с Васей, жили партизанские семьи, пленные, а остальные были исключительно евреи. Как вам нравится такое общество?!

Вася познакомил меня со своим знакомым Семеновым. Тот провел по мне глазами, и видно было, что он все понял: «Здесь у нас все в порядке. В нашем маленьком совхозе можно отлично жить». «Да, – говорит Вася, – но мне надо бы твою рекомендацию насчет устройства».

– Да. Как раз и нам надо кузнеца. Где наши остальные ребята? – спросил Вася. – А там, в лесу. Крепко работают ребята. Почти что ежедневно приезжают к нам. И сегодня должны быть. – Вася посмотрел на меня. Я сидела вся покрасневшая. – Да. Надо будет ехать к вашему директору. – Вася и Семенов ушли, я почувствовала себя дома. Здесь я смогу отдохнуть.

Вася взял нас всех на учет. Я как жена кузнеца Кравцова стала помощником магазинера. Ребенок ходил в ясли. Вечером молодежь, приходя с работы, собиралась на улице гулять. Наша дочь тоже пела и плясала. Я и Вася с большим удовольствием смотрели на нашу дочь. «Ох, какая красивая девочка. Она совсем не похожа на вас: папка черный и мамка». «Потому что сосед был рыжий». Все смеялись и были довольны моим ответом. «Едут, едут…» – крикнул маленький мальчик, и все побежали в общежитие. И правда, был слышен стук колес, звуки гармони, и раздалась песня: «Человек проходит, как хозяин…» Я стояла недвижимо, слушала слова этой песни, которая приближалась все ближе и ближе. Подвода остановилась. Я продолжала стоять. Мимо меня прошел маленький, черненький, в длинной кожанке, вооруженный партизан. Он ничего не сказал. Когда он вышел обратно из общежития, я тихо проговорила: «Ох, соколы родимы». Он остановился: «Почему вы не заходите в квартиру? И почему вы плачете, разве я вас обидел?» Я, опершись на забор, горько рыдала: «Позовите сюда Волкова, ребята», – крикнул маленький. Ох, и Волков здесь. Я еще сильнее заплакала. «Что с ней? Берите ее в квартиру. Здесь ничего не видать». И когда Волков повел меня в квартиру, он долго держал меня в объятиях и крепко целовал. – Рая. Неужели это ты. Неужели ты жива. – Да, Петя, друзья встречаются вновь. – Волков познакомил меня со своими ребятами, которых я еще не знала. Его товарищ Федя подарил мне черную рубаху.

Я поблагодарила, немножко повеселились. «Здесь, Рая, уже не пропадешь. Мы будем приезжать очень часто. Материально будем тебя обеспечивать. Связь будем иметь». Гармонь заиграла. Хлопцы удалились от совхоза по заданиям. Поработавши в кузне три дня, Вася мне заявляет: «Ну, Рая, мне пора идти на свою работу. Тебя я спас. Ребята будут наезжать, и ты будешь с ребенком обеспечена. На фронтах все благополучно. Наши перешли уже Днепр, и дела улучшаются». Вася взял справку, что отправляется за вещами, и ушел. Жалко было мне расстаться с таким другом, как Вася. Так началась у меня новая жизнь. Директор совхоза товарищ Гурский относился к рабочим неплохо. Товарищ Гурский скрывал от немецко-фашистских разбойников только евреев 44 души, много пленных и партизанских семей. И когда нам грозила опасность, он нам всегда наперед заявлял. А когда настал тяжелый час для врага, Гурский нам сказал: «Дорогие мои, если нам с вами удалось спасти свою жизнь от немецко-фашистской руки, это не значит, что мы не можем пострадать в последние минуты отступления немцев. Нам надо разойтись по селам». Гурский всем оказал помощь. Особое внимание уделил пострадавшим, обеспечил продуктами, топливом, в том числе и обеспечил меня. Я выехала в Хмелевку, где обычно делали дневки партизаны. 25 ноября партизан Данько Дудник пригласил меня на похороны одного партизана в Белобонивку. Дочку я оставила у хозяйки. Сама уехала с ним. И до прихода наших войск была в отряде. В Хмелевке я имела счастье увидеть первую красную разведку, которая остановилась около церкви. «Здравствуйте! – проговорила я дрожащим голосом и подала всем руку. – Скажите, правда ли это, что в Ценгофовке красные? Неужели мой район освобожден?».

«Хочешь удостовериться, – сказал мне киргиз, начальник красной разведки, – поезжай с нами». Я хоть не видела долго свою дочку, решила поехать с ними. Грудь моя наполнилась счастьем, когда я увидела, что реет красный флаг на сахарном заводе. Привезли меня в штаб армии, там я рассказала все свои переживания и попросилась добровольно в армию. Начальник штаба пожал мне руку и сказал: «Тебе надо вернуться к своей дочке и дать ей воспитание, как требует от нас Родина. Ты должна работать и жить вместе со своей дочерью». И я возвратилась с разведкой в Хмелевку. В связи со скверной погодой я прожила в Хмелевке до 9 февраля. 9 февраля я сталинским трактором выехала домой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.