ОПЕРАЦИЯ «ПРЕЕМНИК»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ОПЕРАЦИЯ «ПРЕЕМНИК»

Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко — один из ярких представителей советского поколения государственного руководства. О нем сегодня мало кто помнит в России и Белоруссии, а между тем Пономаренко при определенном стечении обстоятельств мог бы стать преемником Сталина. Возможно, он уже и стал таковым в сознании самого Иосифа Виссарионовича, но не хватило буквально нескольких дней, чтобы решение сильно постаревшего вождя было оформлено постановлением Президиума ЦК КПСС с последующим формальным голосованием в Верховном Совете СССР. К счастью для нашего поколения, свидетельства современников Пономаренко и результаты кропотливой работы ряда исследователей позволяют рассказать об этом человеке.

Родом с Кубани

Вначале приведем основные биографические данные Пономаренко, чтобы читателям не разыскивать их в энциклопедических словарях. Изначально его жизненный путь схож с биографиями очень многих людей того времени.

Он родился 9 августа (27 июля по старому стилю) 1902 года на Кубани, на хуторе Шелковском, в семье крестьянина — это Белореченский район Краснодарского края. С 12 лет работал подмастерьем в швейной мастерской. В 1918 году был призван в Красную армию и принял участие в Гражданской войне, обороняя от вооруженных формирований белых Екатеринодар (нынешний Краснодар). С 1919 года он работал на нефтепромыслах, затем на железнодорожном транспорте. С 1922 года — на комсомольской работе, спустя три года был принят в партию. Первое образование получил на Краснодарском рабфаке (1927). В возрасте 30 лет окончил Московский институт инженеров транспорта. Затем четыре года Кадровой службы в армии: там тогда очень требовались технические специалисты. С 1936-го вновь на «гражданке» — инженер Всесоюзного электротехнического института.

В общем, довольно типичная биография обычного советского человека, и ничто не предвещало стремительного карьерного взлета Пономаренко. Особых заслуг в годы Гражданской войны он не имел, в партию вступил по тем временам более чем поздно, когда окончательно стало ясно, что советская власть «всерьез и надолго». К этому времени его будущие соперники в борьбе за «кремлевский трон» — Никита Хрущев, Лаврентий Берия, Георгий Маленков — были уже крупными партийными руководителями, известными Сталину.

Так бы и остался Пантелеймон Кондратьевич скромным советским инженером или преподавателем столичного вуза, если бы наверху не разгорелась ожесточенная борьба за власть. Точнее говоря, если бы она не вступила в стадию окончательного сведения счетов между представителями «ленинской гвардии», в результате которой «верными продолжателями бессмертного дела» остались лишь Иосиф Сталин и Вячеслав Молотов, а также «примкнувший к ним» Анастас Микоян. В ходе многочисленных чисток партийный аппарат был избавлен от участников всевозможных правых и левых «уклонов», «фашистских заговоров» и т. п., т. е. фактически от всех людей, принимавших участие в Октябрьской революции и защите советской власти в годы Гражданской войны (прав был знаменитый деятель Великой французской революции Жорж Жак Дантон, с горечью сказавший членам судившего его революционного трибунала: «Революция пожирает своих детей»).

Тут оказались востребованными люди, никак не связанные с прежней партийной элитой. Стала всходить и звезда Пономаренко, только что избранного секретарем парткома института. Ключевую роль в его судьбе сыграло знакомство по комсомольской работе на Кубани с Алексеем Семеновичем Чуяновым, который вошел в советскую историю как первый секретарь Сталинградского обкома и горкома ВКП(б) периода знаменитой битвы на Волге (он руководил Сталинградской партийной организацией с 1938 по 1946 год).

В 1937 году Чуянов стал инструктором организационно-распределительного отдела ЦК партии, который занимался подбором кадров в руководящие партийные органы. В своих воспоминаниях «На стремнине века. Записки секретаря обкома», изданных уже в 1970-е годы, он так описывает свою встречу с Пономаренко — судьбоносную для последнего:

«Знакомясь с кадрами Московского электротехнического института, я обнаружил, что на посту секретаря парткома этого института работает П. К. Пономаренко. Кажется, знакомый по Кореневскому району товарищ, вместе работали. Пригласил его в ЦК для знакомства. И не ошибся. Это был Пантелей Пономаренко с Кубани. Теперь научный работник института и секретарь парткома. Вспомнили дела и дни кубанских комсомольцев, работу среди казачьей молодежи. Не отпуская Пантелея из ЦК, я решил «показать» его руководству: М. А. Бурмистренко (Михаил Бурмистренко, 1902 г. р., — заместитель заведующего организационно-распределительным отделом ЦК партии; с 1938 года — второй секретарь ЦК КП(6) Украины; в августе —* сентябре 1941 года член военного совета Юго-Западного фронта, погиб в бою) заинтересовался им и представил секретарю ЦК Андрею Андреевичу Андрееву с рекомендацией использовать П. К. Пономаренко на работе в аппарате ЦК.

Предложение было принято. В подборе кадров в аппарат ЦК, в республиканские, краевые и областные органы был сделан крен в сторону молодых кадров, имеющих образование и хотя бы небольшой опыт работы на местах.

Как-то я встретил Пономаренко в приемной А. А. Андреева. Ожидая приема, мы разговорились.

— Видимо, неожиданный вызов связан с горячим делом, — сказал Пономаренко.

У Андрея Андреевича находились работники Нарком-зема и ЦК. Мы сидели в ожидании. Наконец совещание кончилось, и Андрей Андреевич пригласил Пономаренко. Прошло минут тридцать, и Пантелей вышел из кабинета задумчивый и строгий. Он тихо сказал мне:

— Еду в ЦК компартии Белоруссии. — И ушел, не задерживаясь...»

Так началось восхождение Пономаренко на партийный олимп. В 1937 году он стал инструктором, а вскоре заместителем заведующего отделом ЦК, которым тогда руководил Георгий Маленков. То был период разгара «партийных чисток» в столице и в регионах. Пономаренко пришлось много бывать на местах и совместно с органами НКВД и прокуратурой вершить судьбы людей. Понятно, что «остаться в белом», когда шла волна массовых арестов, Пономаренко не мог, но, судя по сохранившимся свидетельствам очевидцев тех трагических событий, вел он себя «без фанатизма».

В аппарате ЦК партии Пономаренко проработал очень недолго, но успел хорошо зарекомендовать себя в глазах Георгия Маленкова и секретаря ЦК Андрея Андреева, а возможно, и самого Сталина. Без благосклонности вождя вряд ли бы Пантелеймон Кондратьевич сумел в 1938 году сразу «прыгнуть» на пост первого секретаря ЦК компартии Белоруссии (республику он возглавлял до 1947 года).

По мнению помощника Пономаренко Виктора Николаева, Сталин обратил внимание на Пантелеймона Кондратьевича на совещании в ЦК, когда тот не побоялся выступить против предложения одного из руководящих партработников не издавать учебник по механике для технических вузов ввиду его «непонятного» названия. «Любой инженер это название поймет, — будто бы возразил с места Пономаренко. — Не издать эту книгу — значит лишить десятки тысяч инженеров главного учебника». И вождь согласился с мнением молодого сотрудника. Документальных подтверждений смелого по тем временам поступка, правда, не сохранилось.

Но, так или иначе, учебник Пономаренко отстоял, а вскоре, 18 июня 1938 года, его самого привез в Минск на «княжение» секретарь ЦК Андреев. Так получилось, что они прибыли в Минск, когда фактически завершился очередной съезд республиканской компартии. Более того, делегаты уже избрали состав ЦК и результаты голосования должны были быть объявлены на завершающем заседании съезда. Но это не смутило Андреева.

Сам Пономаренко так вспоминал тот эпизод своей биографии: «Нас встретил первый секретарь ЦК КП(б) Белоруссии А. А. Волков. Оказалось, съезд уже закончил работу. Новый состав ЦК и ревизионная комиссия избраны, но объявление результатов голосования отложено до вечернего заседания. Вечером на этом заседании с короткой речью выступил А. А. Андреев: «Центральный комитет ВКП(б) считает, что Волков не справляется со своими обязанностями. Товарищ Волков человек честный, ему не предъявляется никаких обвинений, но ЦК считает необходимым его заменить. ЦК ВКЩб) рекомендует вам ввести в состав ЦК партии Белоруссии товарища Пономаренко П. К., молодого работника, хорошо зарекомендовавшего себя на работе в отделе руководящих органов ЦК ВКП(б). Если есть к нему вопросы, он на них ответит».

Разумеется, желающих расспрашивать будущего нового лидера не нашлось. Открытым голосованием Пономаренко избрали членом ЦК, а 19 июня на пленуме ЦК — первым секретарем.

«Дураков у нас еще много»

В 1938 году, после постановления январского (1938) пленума ЦК «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляции исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков», «чистки» в партийном и государственном аппарате постепенно пошли на убыль. Однако, как вспоминал вышеупомянутый Чуянов, тогда во многих местах продолжались репрессии под девизом борьбы с «неразоружившимися врагами партии и народа». В хозяйственных и партийных органах по-прежнему царила удушливая атмосфера клеветы, нашептывания и доносов, чем умело пользовались разного рода карьеристы, авантюристы и прочие негодяи, стремившиеся устранить конкурентов и сделать себе карьеру на репрессиях.

Сталин, решив задачу устранения своих политических противников в партийном руководстве, был заинтересован в свертывании репрессий, которые стали мешать ритмичной работе партийно-государственного аппарата, но запущенную им самим машину репрессий остановить уже было крайне сложно, особенно в регионах.

В подтверждение этого суждения можно сослаться на воспоминания Артема Сергеева, воспитанного в семье Сталина (его отец трагически погиб вскоре после Гражданской войны). Он утверждает в своих воспоминаниях «Беседы о Сталине», что направление Пономаренко в Белоруссию было напрямую связано с обеспокоенностью вождя бесконтрольностью местных органов НКВД, которые все больше действовали автономно. Кстати, в мае, за месяц до прибытия в Минск Пономаренко, там заменили главу республиканского НКВД — вместо Бориса Бермана им стал Алексей Наседкин, призванный «оптимизировать» аресты.

В трактовке Артема Федоровича Сергеева это выглядело так: «Это было в 1938 году. Иосиф Виссарионович дал ему четкие указания: прекратить репрессии. Сталин сказал: «Чего они добиваются? Что им нужно? Там так много людей пострадало, и до сих пор репрессии продолжаются. Уже был пленум ЦК партии по этому вопросу (пленум проходил в январе 1938 года). А они не унимаются. Поезжайте, наведите порядок — остановите репрессии».

Пономаренко спросил: «А как это сделать?» Сталин посоветовал: «Идите в тюрьму. Берите дела, знакомьтесь с ними, вызывайте осужденного, выслушайте его и если считаете, что он осужден незаслуженно, то открывайте двери, и пусть идет домой».

Пономаренко ответил: «Но, товарищ Сталин, там местные органы и разные ведомства могут быть недовольны моими действиями и воспротивиться». Сталин подтвердил, что, конечно, не для того они сажали, чтобы кто-то пришел и выпустил. Но ведомств много, а первый секретарь ЦК один. И если не поймут, поясните им это. От того, как вы себя поставите, будут зависеть ваш авторитет и успешность работы.

Пантелеймон Кондратьевич по прибытии на место, как и посоветовал Сталин, пошел в тюрьму, запросил дела. И стал осужденных вызывать к себе по одному. Ну вот такие, например, были заключенные. В деле одного говорится: «Неоднократно нелегально переходил государственную границу». Да, формально — действительно. Поскольку, когда в 1920 году произошел передел границ, белорусское местечко оказалось разделенным на польскую и нашу части. Семьи некоторые даже оказались разделены. Этот в то время осужденный гражданин гнал хороший самогон. А на польской стороне — сухой закон. За самогоном к нему приходят с польской стороны...

Пономаренко, выслушав, ему говорит: «Иди домой. Прямо из кабинета — свободен». А мужик отказывается: «Как это иди? До дома далеко, мне надо сначала свою пайку получить. А это будет завтра утром. Что я, до деревни голодным должен добираться? Нет, я подожду пайку».

Ушел, когда получил свою пайку.

Еще один сиделец. Поэт. Написал поэму «Сталин». Начинается первая строка со слова на букву «В», вторая — на «О», третья — на «Ш». В результате — акростих, получается: «Сталин — вош». Пономаренко отпускает его и говорит посадившим: «Вы — неграмотные люди. «Вошь» пишется с мягким знаком».

В итоге почти всех отпустил. Конечно, в местных органах и ведомствах были недовольные — это была их работа. Но Пантелеймон Кондратьевич сказал: «Решайте, по какую сторону тюремной стены вам больше нравится». Недовольные, видимо, быстро поняли, что это не острословие, а предупреждение, и все пошло как надо.

Когда Пономаренко докладывал об этом на Политбюро, Сталин сказал: «Передайте товарищам наше сочувствие, а поэту скажите, пусть и о тараканах не забывает. Дураков у нас еще много».

Время было жестокое

Истины ради следует сказать, что аресты в Белоруссии при Пономаренко не прекратились. Но, как справедливо указал один из исследователей жизненного пути Пономаренко, если бы в то время в Белоруссии не «приходили» за другими, то «пришли» бы за самим Пантелеймоном Кондратьевичем, который в меру возможности пытался уменьшить масштаб репрессий.

Из справки, подготовленной республиканским НКВД для Пономаренко, следует, что с 1 июня по 1 сентября 1938 года в Белоруссии было арестовано 6530 «врагов народа». Любопытно название самого документа «Статистические данные репрессированных шпионов, диверсантов и повстанцев польской, латвийской и немецкой разведок». Интересен социальный статус арестованных: среди них кулаков — 1844, колхозников — 1762, единоличников — 640, служащих — 1268, инженеров и научных работников — 16, рабочих — 424, рабочих совхозов, МТС и МТМ — 50, техников и мастеров — 20, кустарей — 227, служителей культа — 7, домохозяек — 48, без определенных занятий — 192, домработниц — 32. Арестовано было также перебежчиков — 610, дезертиров польской армии — 84, бывших царских офицеров — 163, добровольцев белых армий — 118, бывших контрабандистов — 579, членов «католического костельного актива» — 778.

Пономаренко, безусловно, понимал, что большинство арестованных никакими «врагами народа», а тем более латвийскими или иными шпионами не являются. В июле 1939 года в письме заведующему отделом ЦК ВКП(6) Георгию Маленкову Пантелеймон Кондратьевич откровенно указал: «Особенно массовый характер имело создание провокационных дел против советских и партийных руководителей в конце 1937 года и начале 1938 года. Были исключены из партии и по провокационным материалам арестованы руководители парторганизаций Белыничского, Руденского, Сенненского, Березинского, Червенского, Си-ротинского, Кормянского и ряда других районов. В течение второй половины 1937 года и начала 1938 года по прямому заданию руководства ЦК КП(6) в Белоруссии широко развернулись так называемые показательные процессы над районными руководителями. Арестовывались агрономы, директора МТС, заведующие райзо, райуполнаркомзаги, научные работники. Всякая ошибка или неудача в практической работе влекла за собой обвинение во вредительстве, шпионаже, диверсии и вызывала репрессии...»

Время было жестокое, и идти против его течения было бы самоубийственным. Поэтому неудивительно, что Пономаренко был вынужден играть по не им установленным правилам. Приходилось и ему ставить свою подпись на «расстрельных списках». В августе 1938-го он даже направил Сталину телеграмму с просьбой увеличить для Белорусской ССР квоту по «первой категории» (расстрел) на две тысячи человек, по «второй» (тюрьма или лагерь) — на три тысячи. Известно и его выступление в Гомеле 8 июля 1938 года, в котором он требовал решительно решать задачу по «выкорчевыванию врагов».

Но, повторим, имеющиеся факты позволяют утверждать, что Пономаренко пытался ограничить масштабы «чисток». Так, он потребовал от руководителя республиканского НКВД Наседкина — о чем тот позднее письменно доложил новому главе НКВД СССР Берии — отстранить от выполнения служебных обязанностей всех работников, которые принимали участие в избиениях арестованных. Но от этой идеи пришлось отказаться: Наседкин объяснил первому секретарю ЦК, что «если пойти по этому пути, то надо 80 процентов всего аппарата НКВД БССР снять с работы и отдать под суд».

К концу 1939 года Сталин и сам все больше понимал, что с репрессиями он «перегнул палку». В декабре, как вспоминал позднее Пономаренко, он докладывал вождю в Москве о ситуации в Белоруссии и затронул вопрос о «нарушениях социалистической законности». Сталин подошел к нему и вдруг сказал с горечью, как бы оправдываясь: «Люди на руководящие посты попадают случайные, выслуживаются как могут. А партия — единственное ведомство, которое должно наблюдать за работой всех, не допускать нарушений. Вы представляете в Белоруссии силу, выше которой ничего нет. Вы можете в любое время поднять трубку телефона и сказать мне, с чем или с кем вы не согласны. У вас неограниченные полномочия. Надеюсь, вы меня правильно поняли ?»

В 1939 году Пономаренко избрали членом ЦК ВКП(б), тогда же ему по должности пришлось стать членом военного совета Белорусского военного округа и принимать участие в руководстве войсками, вошедшими на территорию Западной Белоруссии. А в июне 1941 года он вместе с командованием округа испил до дна горькую чащу жестокого поражения советских войск. Но в отличие от военачальников, попавших под расстрел, судьба его хранила. Очевидно, Сталин считал, что за разгром войск и сожженные на белорусских аэродромах самолеты должны ответить военачальники, не сумевшие организовать отпор агрессору.

В годы Великой Отечественной войны Пономаренко был членом военных советов 3-й ударной армии, Западного, Центрального и Брянского фронтов. С 1942 по 1944 год он руководил Центральным штабом партизанского движения при Ставке ВГК. В 1943 году ему было присвоено звание генерал-лейтенанта, а в 1944-м Пономаренко возглавил Совет народных комиссаров (затем Совет министров) Белоруссии.

Москва слезам не верит

Новой ступенькой восхождения Пантелеймона Кондратьевича на олимп власти стала должность секретаря ЦК ВКП(б), которым он был избран 1 июля 1948 года. Одновременно, с октября 1950 по декабрь 1952 года, он работал на посту министра заготовок СССР, пока не стал одним из заместителей Сталина по Совмину СССР.

Это были нелегкие годы для тех, кто находился на вершине власти. Страна постепенно приходила в себя после тяжелейшей войны, но в кругах высшей номенклатуры напряжение по-прежнему не спадало. Было ясно, что Сталин все заметнее теряет жизненные силы, а значит, впереди схватка за «трон».

Многие годы ожесточенной борьбы за власть и ее удержание не прошли бесследно для здоровья вождя. После Победы, в достижении которой несомненна и его немалая личная заслуга, он не раз тяжело болел, перенес два инсульта. По утверждению генерал-лейтенанта Павла Судоплатова, один — после Ялтинской конференции, другой — накануне семидесятилетия, в 1949 году.

Сталин, судя по некоторым свидетельствам современников, еще в конце 1940-х годов стал задумываться о своем преемнике. Наиболее близким человеком для него был секретарь ЦК Андрей Жданов, руководивший работой Секретариата ЦК. Его сын Юрий был даже женат на дочери вождя Светлане. Но когда Жданов умер от сердечного приступа в августе 1948 года, то Иосифу Виссарионовичу пришлось выбирать новую опору из оставшегося окружения.

В конце 1940-х годов Сталин ввел в Секретариат ЦК нескольких «молодых» — Алексея Кузнецова, руководителя Ленинградской партийной организации (1946), Михаила Суслова из аппарата ЦК (1947) и Пономаренко (июль 1948). Пантелеймон Кондратьевич стал курировать по партийной линии вопросы государственного планирования, финансов, торговли и транспорта. В некоторых публикациях на эту тему утверждается, что на заседании Политбюро при обсуждении кандидатов на посты секретарей ЦК Сталин так обосновал необходимость привлечь молодых руководителей из партийных и республиканских организаций на работу в аппарат ЦК: «Пусть перенимают опыт у нас, пока мы еще живы, и приучаются к центральной руководящей работе».

В том же 1948 году вождь во время встречи с представителями высшего партийного руководства на озере Рица в Абхазии вновь завел разговор на тему преемниче-ства. В воспоминаниях Анастаса Микояна (правда, надо учесть, что они были подготовлены к печати уже после его смерти) в деталях описывается этот эпизод: «Кажется, это был уже 1948 год. Как-то Сталин позвал всех, кто отдыхал на Черном море в тех краях, к себе на дачу на озере Рица. Там при всех он объявил, что члены Политбюро стареют (хотя большинству было немногим больше 50 лет и все были значительно младше Сталина, лет на 15-17, кроме Молотова, да и того отделяло от Сталина 11 лет). Показав на Кузнецова, Сталин сказал, что будущие руководители должны быть молодыми (ему было 42-43 года), и вообще вот такой человек может когда-нибудь стать его преемником по руководству партией и ЦК. Это, конечно, было очень плохой услугой Кузнецову, имея в виду тех, кто втайне мог мечтать о такой роли.

Все понимали, что преемник будет русским, и вообще Молотов был очевидной фигурой. Но Сталину это не нравилось, он где-то опасался Молотова: обычно держал его у себя в кабинете по многу часов, чтобы все видели как бы важность Молотова и внимание к нему Сталина. На самом же деле Сталин старался не давать ему работать самостоятельно и изолировать от других, не давать общаться с кем бы то ни было без своего присутствия. Потом, как я говорил, он сделал ставку на Вознесенского в Совмине. Что касается Жданова, то Сталин, особенно перед войной, стал к нему хорошо относиться. Жданов вообще был хорошим человеком, но слишком слабым. В руках Сталина он мог играть любую роль. Выдвигая Кузнецова, Сталин никак не ущемлял Жданова, наоборот, усиливал его позиции — ведь Жданов сам рекомендовал его в секретари ЦК и, скорее всего, советовал отдать ему кадры и МГБ под контроль.

Самый большой карьерист и интриган был Берия. Он стремился к власти, но ему нужна была русская фигура в качестве номинального лидера. Жданов его не любил. А Маленков идеально подходил для такой роли: сам тщеславный, абсолютно безвольный, привыкший исполнять чужие приказы, к тому же в этот период задвинутый Сталиным в Совмин и замененный в ЦК Ждановым и Кузнецовым. Поэтому Берия стал развивать дружбу с Маленковым, уезжать на одной машине, проявлять внимание.

В начале сентября 1948 года неожиданно для нас во время отдыха на Валдае умирает Жданов. Мы знали о его нездоровом сердце, но не думали, что он так плох. Немедленно оживился Маленков — Сталин вернул его в Секретариат ЦК из Совмина. И если Жданов чувствовал себя спокойно, когда Кузнецов управлял кадрами, то Маленков, наверняка сговорившись с Берией, стал интриговать. Они как-то сумели убедить Сталина отправить Кузнецова на Дальний Восток, для чего придумали идею создать Дальневосточное бюро ЦК, хотя от практики региональных бюро ЦК отказался много лет назад. Как и Среднеазиатское бюро ЦК для Вознесенского, это было придумано специально как некая ступенька на случай, если Сталин не согласится на более суровые меры».

В воспоминаниях Хрущева также есть фрагмент, посвященный этой теме. Правда, точку зрения вождя на свою смену он представляет иначе: «Последние годы Сталин порой заводил речь о своем преемнике. Помню, как Сталин при нас рассуждал на этот счет: «Кого после меня назначим председателем Совета министров СССР? Берию? Нет, он не русский, а грузин. Хрущева? Нет, он рабочий, нужно кого-нибудь поинтеллигентнее. Маленкова? Нет, он умеет только ходить на чужом поводке. Кагановича? Нет, он не русский, а еврей. Молотова? Нет, уже устарел, не потянет. Ворошилова? Нет, стар и по масштабу слаб. Сабуров? Первухин? Эти годятся на вторые роли. Остается один Булганин».

«Ленинградцы» — заместитель председателя Совмина и по совместительству глава Госплана Николай Вознесенский, секретарь ЦК партии Алексей Кузнецов и председатель Совета министров РСФСР Михаил Родионов — надежд правителя, видимо, не оправдали. Только этим можно объяснить тот факт, что он не стал препятствовать интригам их конкурентов — «четверки» (Маленков, Хрущев, Берия, Булганин), которая инициировала разгром «ленинградской группы», воспользовавшись ее служебными ошибками и просчетами.

Но и представителей «четверки» Сталин, как думается, все же не видел во главе государства, хотя и предпочитал коротать поздние вечера именно с ними. «Старой гвардии» — Молотову, Микояну и Кагановичу — вождь не верил. Быть может, он знал о них «слишком много», чтобы доверить им власть над ядерной державой.

Сюрпризы XIX съезда

В октябре 1952 года Сталин решил собрать очередной съезд партии, который не собирался с 1939 года. На этом XIX партийном форуме вождь радикально изменил соотношение сил на Олимпе власти. Вместо Политбюро (в составе 12 членов и одного кандидата в члены) был создан Президиум ЦК в составе 36 (1) человек: 25 членов и 11 кандидатов в члены Президиума. В его состав вошло много «новых людей» из второго и даже третьего эшелонов советской номенклатуры.

Был заметно расширен и состав Секретариата ЦК, куда дополнительно ввели руководителей ряда крупных областных партийных организаций: Аверкия Аристова из Челябинской области, Леонида Брежнева из Молдавии, Николая Игнатова из Краснодарского края. Если до съезда в нем было пять человек — Сталин, Маленков, Пономаренко, Суслов и Хрущев, то после съезда секретарей стало ровно в два раза больше. Выглядело это так, что Сталин собрался готовить каждому «дублера»...

Еще одним новшеством стало создание бюро Президиума ЦК, которое не предусматривалось уставом партии. Это было, по сути, «новое Политбюро» (9 человек), в рамках которого Сталин намеревался обсуждать ключевые политические вопросы. Состав бюро Президиума выглядел так: Сталин, Берия, Булганин, Ворошилов, Каганович, Маленков, Первухин, Сабуров, Хрущев. В него не были включены Молотов и Микоян, подвергнутые вождем жесткой критике на пленуме.

Ключевым стало изменение состава «головки» Совета министров СССР, куда еще с военной поры Сталин постепенно передал основные функции экономического и социального управления страной. ЦК партии он созывал все реже, да и Политбюро ЦК собиралось эпизодически, так как ключевые вопросы Иосиф Виссарионович предпочитал решать полуофициально в своем кремлевском кабинете или во время вечерних застолий на ближней даче в Кунцево. К тому же, как известно, начиная с 1934 года, т. е. с XVII съезда партии, Сталин не избирался генеральным секретарем ЦК, занимая пост одного из «простых» секретарей (хотя часто сам вел заседания Секретариата ЦК).

К марту 1953-го в правительстве все более заметную роль начали играть ставшие членами Президиума ЦК на XIX партийном съезде молодые заместители председателя Совмина СССР — Вячеслав Малышев (до этого министр машиностроения и судостроительной промышленности СССР), Михаил Первухин (ранее министр химической промышленности СССР), Пантелеймон Пономаренко, Максим Сабуров (председатель Госплана СССР). Они постепенно превращались в фактических руководителей всего «экономического блока» правительства, значению которого в управлении страной «послевоенный» Сталин придавал все большее значение.

Известно его высказывание, сделанное в то время в беседе с руководителем венгерских коммунистов М. Ракоши, которого он предупреждал об опасности левацкого отрыва партийного аппарата от основной массы беспартийного населения: «Товарищи забывают, что коммунистическая партия, какой бы она ни была популярной, является лишь маленькой частицей народа. Подавляющее большинство населения, народ считает своим представительным органом правительство, поскольку оно избрано депутатами, за которых проголосовал народ». Это недвусмысленная рекомендация делать ставку при выстраивании модели государственного руководства на правительство, а не на аппарат ЦК партии.

Некоторые историки утверждают, что уже на XIX съезде партии уставший от бремени власти Сталин собирался уйти со всех постов. Действительно, правитель с трибуны съезда поставил вопрос о своей замене. Но реально передавать управление другому он еще не был готов. Съезд должен был стать лишь первым этапом в операции «Преемник». Однако не дремали и «старожилы Кремля».

«Просим взять свою просьбу обратно!»

К XIX съезду партии Сталин подошел очень уставшим человеком. Внутренний надлом у него, видимо, начался после смерти Андрея Жданова в августе 1948 года. Секретарь ЦК ВКП(б) Жданов, к тому времени второй человек в партии, был очень близок к вождю. Его утрата привела к душевному дискомфорту Сталина, круг общения которого вынужденно сузился до «четверки»: Маленков — Берия — Булганин — Хрущев. Они были хороши для вечерних застолий в Кремле и на ближней даче в Кунцево, но не более. Правитель утратил своего последнего друга, с кем он мог быть более или менее откровенным. А внешне лояльные «старики» Молотов, Микоян, Ворошилов начали его все больше раздражать.

Не все ладилось и в политике. Война на Корейском полуострове затягивалась. Американцы показали себя сильными и цепкими противниками, да и южнокорейское население не очень-то стремилось воссоединиться с «братьями на Севере» под красными знаменами. Китай с многомиллионным населением собрался «идти своей дорогой», и его руководство не горело желанием строго следовать директивам из Московского Кремля. Не так уж благополучно обстояли дела в советской экономике, требовалось совершенствовать механизм хозяйственного управления, но для этого нужна была проработка многих теоретических вопросов. Сталину пришлось самому браться за политэкономию социализма, но силы были уже не те, да и постоянно отвлекали дрязги между членами Политбюро.

Не лучшим образом на настроениях населения сказалось знакомство с жизнью в европейских странах. Побежденные жили комфортнее и сытнее победителей. Вновь развязались языки у представителей творческой интеллигенции. Номенклатуру, ее жен и детей одолевал мещанский быт. Поставленный на идеологию секретарь ЦК Михаил Суслов очень старался (вождь видел в нем перспективную фигуру), но был еще слабоват, чтобы нормализовать — в сталинском понимании — духовную жизнь общества.

Вождю докладывали, что осмелели и почувствовали силу прошедшие фронт генералы. В своем кругу они вели «крамольные разговоры» и ставили под сомнение заслуги Сталина в годы войны как Верховного главнокомандующего. Некоторых, в том числе предвоенного замнаркома обороны Григория Кулика, пришлось расстрелять, чтобы припугнуть остальных. Помогло, но ненадолго...

Не все было благополучно было даже в МГБ. Виктор Абакумов, которого Сталин поднял до заоблачных высот, вроде и был лично предан, но начал проявлять самостоятельность, постепенно разбираясь в сложном механизме высшей власти. Берия, хоть и оставался по-прежнему весьма эффективен, доверия тоже не внушал. Кто-кто, а Коба душу кавказца знал хорошо. Лаврентий Павлович в конце 1940-х годов расслабился, сбросив с себя груз ответственности за госбезопасность и политический сыск, его личная охрана хватала на улицах смазливых женщин и привозила на аудиенцию к своему шефу. Но не это беспокоило вождя: Лаврентий Павлович постоянно был в контакте с Маленковым и Хрущевым, и их доверительные отношения не могли не настораживать.

На ум Сталину не могла не приходить и мысль о смерти, и он, посвятивший всю свою жизнь созданию «красной империи», географически во многом совпадавшей с империей Романовых, искал того, кто мог бы заменить его, продолжить дело «собирания земель». Эксперимент с Булганиным в качестве человека, который бы замещал вождя в Совете министров СССР на время его длительных отлучек из-за прогрессирующей слабости, фактически не удался.

Как вспоминал Павел Судоплатов, в то время ответственный работник Министерства госбезопасности, «Булганин всеми средствами старался избегать ответственности за принятие решений. Письма, требующие немедленной реакции, месяцами оставались без подписи. Весь секретариат Совета министров был в ужасе от такого стиля работы, особенно когда Сталин, уехав на Кавказ в отпуск, возложил исполнение обязанностей председателя Совета министров на Булганина. Берия лично обратился к Сталину с просьбой ускорить прохождение через Булганина документов по атомной бомбе, находившихся в секретариате Булганина. Сталин разрешил своим заместителям подписывать самые важные постановления в обход Булганина. Так в Совете министров возник прецедент создания бюро по различным направлениям работы правительства».

В начале 1950-х Сталин решил провести и другой эксперимент — он обязал руководителей ряда министерств и ведомств подготовить себе «дублеров» из более молодых работников. Начинание вызвало у министров недовольство и скрытое сопротивление. На практике выполнение рекомендации найти достойную замену привело к профанации хорошей задумки вождя. Ушлые «номенклатурщики» преднамеренно предлагали себе на замену заведомо недалеких подчиненных. Сталинский министр сельского хозяйства Иван Александрович Бенедиктов, как представляется, очень правильно заметил по этому поводу: «Пожалуй, главным просчетом Сталина и было то, что он не сумел, а может быть, не успел подготовить себе достойную смену».

Действительно, Сталину не хватило очень немного, чтобы «разобраться» с образовавшейся номенклатурной кастой, которая в конце 1980-х все-таки загубила Советскую державу, разменяв величие страны наличное благополучие, обретенное в ходе так называемой приватизации (общенародный скарб растащили сами «сторожа»).

На XIX съезде, на котором Сталин держал себя особняком по отношению к членам Политбюро, вождь дал понять собравшимся, что всех их ждут большие перемены. Об этом довольно подробно написал Константин Симонов, присутствовавший как на съезде, так и на организационном пленуме ЦК 16 октября 1952 года: «Главное в его речи сводилось к тому (если не текстуально, то по ходу мысли), что он стар, приближается время, когда другим придется продолжать делать то, что он делал, что обстановка в мире сложная и борьба с капиталистическим лагерем предстоит тяжелая и что самое опасное в этой борьбе дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать. Это и было самым главным, что он хотел не просто сказать, а внедрить в присутствующих, что, в свою очередь, было связано с темой собственной старости и возможного ухода из жизни. Говорилось все это жестко, а местами более чем жестко, почти свирепо. Может быть, в каких-то моментах его речи и были как составные части элементы игры и расчета, но за всем этим чувствовалась тревога истинная и не лишенная трагической подоплеки».

Далее Сталин, согласно Симонову, заявил, ссылаясь на свою старость, что «он не в состоянии исполнять все те обязанности, которые ему поручены». Он может продолжать исполнять обязанности председателя Совета министров и вести заседания Политбюро, но он больше не в состоянии вести еще и заседания Секретариата ЦК. Поэтому от этой обязанности он просит его освободить.

На пленуме эта просьба вызвала шок собравшейся высшей партийной номенклатуры. Первым опомнился Маленков, который вел заседание и своими жестами и выразительно воздетыми руками фактически сигнализировал членам ЦК: вождю надо отказать в его просьбе. И зал загудел: «Нет, просим остаться!», «Нет! Нельзя! Просим взять свою просьбу обратно!»

Сталин не стал настаивать на своей просьбе. В отставку он уходить еще не собирался. Ему надо было успеть создать аппаратные условия для замены себя преемниками в Совмине и Секретариате ЦК. Скорее всего, на съезде правитель осуществил лишь зондаж настроений своих сподвижников, дав понять о предстоящих тектонических подвижках в Кремле. Решающий шаг он, вероятно, намечал на весну 1953 года.

Изменения в настроениях и расположении правителя не могли не остаться незамеченными его ближайшим окружением. Для «четверки», как и для «старой гвардии» (Молотов, Микоян и т. п.), выдвижение Малышева, Первухина, Пономаренко, Сабурова на первый план означало их собственный отход на вторые роли в управлении страной и утрату надежд на вожделенный статус преемника.

Роковая ошибка вождя

На излете жизни Сталин (надо заметить, очень тяжелый по своему характеру и болезненно подозрительный человек) допустил ряд непростительных аппаратных ошибок, которые не позволили реализовать его намерения. Главная из них — изгнание группы «преторианцев». Личная безопасность правителя в конце 1940-х годов зависела от нескольких лиц. Это Власик, Поскребышев, Кузьмичев и Абакумов. Виктора Абакумова, министра госбезопасности СССР, арестовали в июле 1951 года. Генерал-лейтенант Николай Власик, в 1946-1952 годах начальник Главного управления охраны МГБ СССР, в 1952 году был переведен на должность заместителя начальника лагеря в Асбесте в Свердловской области, а спустя несколько месяцев арестован. Генерал-майора Сергея Кузьмичева, одного из руководителей Главного управления охраны МГБ СССР, в 1950 году отправили служить в Брянск и там арестовали. Александра Поскребышева, заведующего Особым сектором ЦК и личным секретариатом Сталина, тоже сняли с работы незадолго до смерти правителя.

Это были лично преданные вождю люди, хранившие ему верность, хотя и не без личных грехов. Но всех их Сталин позволил «четверке» (Маленков — Берия — Булганин — Хрущев), образно выражаясь, «затоптать». В довершение всего в середине февраля 1953-го как-то очень внезапно умер 50-летний генерал-майор госбезопасности Петр Косынкин, комендант Кремля, не жаловавшийся до этого на здоровье.

Вместо Абакумова, находившегося отнюдь не в дружественных отношениях с «четверкой», Маленков и Хрущев рекомендовали партийного работника Семена Денисовича Игнатьева. Он занимал должность заведующего отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК партии (его перевели в Москву в 1950 году из Ташкента, где он работал секретарем Среднеазиатского бюро ЦК и одновременно уполномоченным ЦК по Узбекистану). В 1951 году он стал главой МГБ, а на следующий год — после падения Власика — возглавил также Управление охраны, обеспечивающее личную безопасность Сталина.

Надо заметить, что для органов госбезопасности Игнатьев не был таким уж чужим, как это принято представлять. Свою служебную карьеру Семен Денисович начинал в 1921 году сотрудником военного отдела Всебухарской ЧК (Николай Александрович Булганин, к сведению, тоже начинал восхождение на олимп власти в органах госбезопасности: в 1918-1919 годах он был заместителем председателя Московско-Нижегородской железнодорожной ЧК, затем работал в Особом отделе ВЧК на Туркестанском фронте).

Вместо Поскребышева руководить личным секретариатом Сталина стал практически неизвестный вождю Владимир Малин, бывший первым секретарь Ленинградского горкома партии. Так постепенно «четверка» обкладывала вождя. Используя Игнатьева, Маленков и Хрущев привели в МГБ немало своих людей. Особенно преуспел Никита Сергеевич, который как секретарь ЦК мог влиять на назначения на номенклатурные должности в силовых ведомствах. Он продвинул на должности заместителей министра госбезопасности аж четырех своих знакомых: Ивана Серова, Василия Рясного, Сергея Савченко, которые работали вместе с Хрущевым на Украине, а также Алексея Епишева (до этого — первый секретарь Одесского обкома партии).

В 1952 году в опалу попал начальник лечебносанаторного управления Кремля профессор П. И. Егоров, 1 сентября его заменил начальник медицинско-санитарного отдела АХУ МГБ генерал-майор медицинской службы Крупинин. Арестовали и личного врача Сталина профессора В. Н. Виноградова.

Все это происходило на фоне прогрессирующего ухудшения не только здоровья Сталина, но и его отношений с другими кремлевскими «небожителями», для которых он стал после XIX съезда партии просто опасен. Большинство членов ЦК восприняли упреки в адрес Молотова и Микояна как незаслуженные. Даже высоко оценивающий вождя Бенедиктов признавал, что Сталин напрасно упрекнул Молотова и Микояна, которых многие прочили в его преемники, за то, что они не обладали достаточной твердостью и самостоятельностью: «Этот упрек, особенно в отношении В. М. Молотова, мне и сейчас кажется несправедливым».

Масла в огонь подливали указания Сталина организовать судебный процесс по делу врачей, якобы причастных к смерти ряда партийных руководителей (в том числе Щербакова и Жданова). Суд должен был быть сопряжен с раскрытием «сионистского заговора» в МГБ СССР. Но следствие шло медленно, реальных улик не было. Скрытое сопротивление намерению вождя оказывалось даже в центральном аппарате МГБ, где хорошо знали арестованного Абакумова и других незаслуженно пострадавших сотрудников, имевших большие заслуги в контрразведывательном обеспечении боевых действий в годы войны.

Гнев Сталина обрушился даже на нового министра госбезопасности Игнатьева, который, по его мнению, затягивал завершение следствия по «делу врачей». Зимой 1952 года правитель заявил главе МГБ, что если тот не выявит террористов и американских агентов среди врачей, «то окажется там же, где Абакумов». После очередного разговора в Кремле у Игнатьева случился тяжелый сердечный приступ, и он слег, отойдя на какое-то время от дел, что еще более оттянуло требуемый Сталиным громкий процесс. Новым начальником следственной части по особо важным делам в МГБ (вместо дискредитировавшего себя «выскочки» М. Д. Рюмина) стал первый заместитель министра госбезопасности С. А. Гоглидзе.

В воздухе вновь «запахло» массовыми репрессиями, но «второго издания 1937 года» советская элита допустить была не намерена. После победы в Великой Отечественной войне в партийном и государственном аппарате изменился психологический настрой не в пользу физически слабеющего Сталина, который не мог уже рассчитывать на безоговорочную «слепую» поддержку своих начинаний со стороны ключевых представителей государственного руководства.

К некоторой самостоятельности номенклатурную элиту приучил и неоднократный отход Сталина от дел в связи с систематическими старческими недомоганиями. Так, во второй половине 1950 года имело место 24-недельное «затворничество» Сталина — со 2 августа до 22 декабря, именно в этот период был «решен вопрос» с группой «ленинградцев» (расстреляны Н. А. Вознесенский, А. А. Кузнецов, П. С. Попков, М. И. Родионов). Через год Сталин вновь исчез почти на полгода из Кремля — с 9 августа 1951 по 12 февраля 1952 года. Кстати, именно в этот промежуток Игнатьева назначили министром хосбезопасности (возникает естественный вопрос: кто тогда принимал в Кремле решения?).

Еще до второго исчезновения Сталина «в неизвестном направлении» на 25 недель Политбюро ЦК приняло 16 февраля 1951 года весьма многозначительное решение (притом опросом, без проведения протокольного заседания): «Председательствование на заседаниях Президиума Совета министров СССР и Бюро Президиума Совета министров СССР возложить поочередно на заместителей председателя Совета министров СССР тт. Булганина, Берию и Маленкова, поручив им также рассмотрение и решение текущих вопросов. Постановления и распоряжения Совета министров СССР издавать за подписью председателя Совета министров СССР Сталина И. В.»

И еще два любопытных примера, свидетельствующие о том, что члены Политбюро все меньше боялись Сталина перед его кончиной. Проект Отчетного доклада ЦК XIX съезду, подготовленный Маленковым, предварительно читал Сталин и вычеркнул непонравившиеся полторы страницы текста, но эту «руководящую правку» Георгий Максимилианович попросту проигнорировал.

А после съезда, как свидетельствует Хрущев, опальные Микоян и Молотов продолжали без приглашения (!) приходить к Сталину, когда у того собиралась «четверка». По словам Никиты Сергеевича, они узнавали, что Сталин в Кремле, и приходили. Приезжали «провинившиеся» к вождю и на ближнюю дачу. Охрана их пропускала. И что Сталин? Он, если Хрущев не лукавит, попросил «четверку»: «Вы нас не сводите, не сводничайте!» В 1937-м разговор, несомненно, был бы иной.

При знакомстве с подобного рода свидетельствами невольно закрадывается мысль, что ослабший физически и морально Сталин все более утрачивал рычаги реального управления страной, и Советской державой в 1951-1953 годах руководил «квартет» (Маленков, Хрущев, Берия, Булганин). Поэтому вождь запоздал со своей попыткой изменить соотношение сил в руководстве страной, введя в состав Президиума и Секретариата ЦК «свежую кровь».

Хотя, подчеркнем, Сталин до последнего продолжал бороться за будущий курс державы и искал, на кого бы опереться. Примечательно, что он стал, по некоторым признакам, задумываться и о возращении из опалы маршала Жукова, известного ему своими волевыми качествами и жесткостью. Еще в июле 1951 года неожиданно для многих советских руководителей в «Правде» появилось информационное сообщение о том, что в составе правительственной делегации СССР на праздновании Дня возрождения Польши входил помимо первого заместителя председателя Совета министров СССР В. М. Молотова маршал Жуков (в то время командующий войсками второразрядного Уральского военного округа), и был опубликован текст выступления Георгия Константиновича в Варшаве. До этого же на упоминание имени Жукова было наложено табу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.