Период упадка Добровольческой армии

Период упадка Добровольческой армии

Наконец наступило время, когда Добровольческая армия, заняв Орёл и, все двигаясь без сопротивления вперед, встретилась, наконец, с приготовленным ей отпором. Большевики сосредоточили большой кулак и рванули. Резервов у добровольцев не было, и прорыв нечем было заполнить. Она покатилась обратно так же быстро, как и шла вперед. Махно был первой ласточкой поражения, теперь оно обнаружилось совершенно ясно.

Много говорили и писали о причинах поражения добровольцев, но все указываемые причины, как, например, ошибки стратегии и другие, отнюдь нельзя назвать главными. В Гражданской войне столкнулись две силы: одна состояла из кучки патриотов, опиравшихся на прогнившую русскую интеллигенцию, а другая из такой же небольшой кучки фанатиков новой марксистской веры, которая имела солидную поддержку в организованном рабочем классе и желала опереться на весь русский народ. Одни выставили лозунгом Единую и неделимую Россию, а другие – «Грабь награбленное». Конечно, лозунг о Единой и неделимой не мог зажечь сердца тех интеллигентов, которые еще недавно сами приветствовали русскую революцию и для которых слово патриот, по крайней мере, в некоторых кругах, было чуть не бранным словом. Что же касается до народной массы, то ей гораздо симпатичнее было большевистское «грабь награбленное». У большевиков не было знания военного искусства, но им на помощь пришли ренегаты из тех же интеллигентов, движимые различными низменными побуждениями. Но главное, чем обладали большевики и чего совершенно не было у интеллигенции, – это сила характера и воля к победе. В то время как большевики не стеснялись никакими средствами, до кровавого террора включительно, чтобы победить все препятствия, белые вожди пытались управлять прежними гуманными способами, и их никто не боялся. Делавшая чудеса на Кубани кучка патриотов, прозванная сумасшедшими, когда вышла на простор, приняла в себя по мобилизации все развращенные элементы и развратилась сама. Большевики же, наоборот, с железной настойчивостью превращали свои разбойничьи банды в регулярную армию и в конце концов достигли успеха. Создание многочисленной и хорошо управляемой кавалерии Буденного в короткий срок служит явным тому доказательством. В нашей грандиозной войне только подтвердился древний принцип военного искусства – побеждает всегда воля к победе.

Мы видим то же самое во всех великих революциях: и в английской, и во французской. Революция бывает тогда, когда верхний класс народа одряхлел и разложился. В конце концов победа всегда бывает у революционеров, потому что их воля сильней.

Может быть, и возможно было победить большевиков, но для этого нужно было опереться не на интеллигенцию, а на крестьян, объявив лозунг «Вся земля крестьянам в полную собственность», но на это в то время никто не решился.

Когда пришли первые известия о начавшемся отступлении добровольцев, то этому в широких кругах не придавали особенного значения. Считали, что неудача временная, что мы слишком растянули свои силы, что подойдут резервы и мы снова опрокинем большевиков. Жизнь везде текла по-старому, но зловещие признаки нарушали спокойствие везде и всюду. Там и сям в глубоком тылу появились шайки, на содержание которых, как оказалось потом, Троцкий отпустил большие средства. Зашевелилась крамола на Кубани, где близорукие кубанские эсеры и маститые сепаратисты под руководством Быча[385] и K° захотели использовать наши неудачи на фронте для своих узкопартийных целей. Попытка была подавлена генералом Покровским[386] в самом начале, но все же чувствовалось, что не сложившийся и хрупкий организм Вооруженных сил Юга России стал работать с перебоями и давать трещины там и сям. Но официально все было спокойно и бюллетени не возбуждали никакой тревоги, только в магазинах Освага убрали из оконных витрин карты, на которых прежде четко отмечалось движение вперед Добровольческой армии.

В это время в Севастополь прибыл с фронта агитационный поезд, начальником которого оказался мой сослуживец по Одессе капитан Соловский, который нашел себе применение как раз по своим способностям. Он привез мне в подарок куль белой муки и сахару, что в то время уже начинало считаться деликатесом. Соловский мне много рассказывал про фронт, а еще больше про тыл. Безобразное пьянство в главной квартире Май-Маевского,[387] воровство, всевозможные спекуляции и развал в тылу так и пестрели в его рассказах. Он смотрел очень мрачно на будущее и не верил в победу. Про свой поезд он говорил, что они останавливаются в каждом населенном пункте, становятся на запасный путь и затем устраивают свою выставку, состоящую из всевозможных антибольшевистских плакатов. Крестьяне охотно собираются поглазеть, так как за вход денег не берут и к картинкам даются пояснения. Часто приходится вступать в споры с левыми ораторами, и тогда получается нечто вроде митинга под открытым небом. Первое время, как он говорил, его иногда припирали к стенке ловкими изворотами, но он быстро освоился и в последнее время работа шла гладко. К сожалению, они могли обслуживать только железнодорожные линии, а все, что от них в сторону, было уже вне пределов досягаемости. Я посетил его поезд и нашел его устроенным очень рационально, но, к сожалению, эта затея, как и все у нас, была сделана с опозданием. По отзывам многих лиц, так называемый Осваг, т. е. Осведомительное агентство, стоил правительству больших денег, но принес очень мало пользы, вследствие подбора неподходящих лиц.

Я сохранял спокойствие и вел все дела прежним темпом до занятия большевиками Харькова, но, когда это совершилось, решил ехать в Таганрог, чтобы лично убедиться в положении дел и получить инструкцию насчет грозящей катастрофы. Предлогов для поездки у меня было достаточно. Денежные ассигнования, которые я получал с большими задержками, продовольствие, обмундирование, ремонт – все это требовало личных объяснений для ускорения дела. Разрешение было дано. В моем распоряжении была яхта «Колхида», которая могла дойти до самого Таганрога, и я ей и воспользовался. Эта яхта была куплена великим князем Александром Михайловичем[388] для морских путешествий. Года за четыре до войны он ее продал Морскому ведомству, и она находилась постоянно в Константинополе в распоряжении императорского посла. Во время войны применения у ней не было, а когда началась Гражданская, то всякое исправное судно могло понадобиться, а так как она была одним из немногих исправных, то ее и поставили в строй, вооружив 75-дюймовыми орудиями.

Я вышел в море под вице-адмиральским флагом, так как флаг командующего флотом, не имея настоящего флота, мне казалось поднимать неудобным. Со мной было несколько пассажиров и флаг-офицер.

Странное чувство я испытывал, сидя в роскошной каюте великого князя, где все сохранилось в прежнем виде, несмотря на немецкий и большевистский грабеж. Как будто бы я достиг всего того, о чем мечтают все молодые мичмана по выходе в офицеры: должность командующего флотом, которых было всего два в России, была пределом мечтаний всякого офицера. Правда, морской министр был как будто бы еще выше, но это был уже береговой чин, т. е., по морским понятиям, человек второго сорта. Я жил во дворце и имел в распоряжении яхту – роскошь, которую могут себе доставить только американские миллиардеры. И все-таки все это казалось мне каким-то бутафорским и не доставляло удовольствия. Подобное чувство, вероятно, испытывают актеры, играющие на сценах королей, а также, вероятно, испытывали Керенский и Ленин, помещаясь в роскошных палатах царских дворцов.

До Керчи переход был хороший, и яхту почти не качало, но в Керченском проливе затуманило, пошел сильный дождь и в узком извилистом фарватере стало трудно управляться. Пришлось стать на якорь и простоять до утра. Утром снова снялись с якоря и, все время имея сильный противный ветер, только к четырем часам дня добрались до Таганрога. В этот день я успел побывать только у Герасимова и познакомить его с моими делами. Мне нужно было получить 30 миллионов на покупку запасов продовольствия, так как цены росли в геометрической прогрессии, и затем получить на весь флот английское обмундирование. Первый вопрос зависел от Особого совещания при главнокомандующем, а второй от главного управления снабжения. Что касается наиболее интересующего меня вопроса об общем положении дел, то Герасимов смотрел оптимистично. По его мнению, виновником всех неудач был Май-Маевский, который ничего не делал и только пьянствовал без просыпа, но теперь удалось наконец уговорить общими силами всего совещания главнокомандующего его сменить и назначить вместо него генерала Врангеля. Все надеялись, что с новым руководителем большевики будет остановлены и мы снова пойдем вперед.

На другой день утром я представился главнокомандующему и изложил вкратце ему свои дела, по поводу которых приехал. Генерал Деникин был чрезвычайно мрачен, молча меня выслушал и приказал обратиться к соответствующим органам. На том и окончилась аудиенция. Выходя из кабинета в приемную, я увидел Врангеля. Вид у него был слегка взволнованный, но решительный. Я его один раз видел в Ставке, когда он приезжал туда в сентябре 1914 года, будучи только что произведенным в полковники и флигель-адъютанты, а также награжденным Георгиевским крестом за взятие немецкой батареи в Восточной Пруссии. В казачьей форме он казался еще выше ростом и, несомненно, производил сильное впечатление. Я немножко подождал в приемной, разговаривая с дежурным генералом Трухачевым, и слышал из кабинета громкие голоса, как будто спорившие. Генерал Трухачев сказал лишь, что отношения между обоими генералами неважные и что он боится серьезного конфликта. Долго оставаться было неудобно, и я удалился.

С главным начальником снабжения мне удалось сделать дело очень легко и скоро. Я получил все, что было мне нужно, к моему удивлению, в пять минут времени. Эта легкость впоследствии объяснилась. Большие запасы обмундирования были вывезены на север и при поспешном отступлении целиком попали в руки большевиков. Опасаясь того же и с другими складами, начальник снабжения совсем перестал высылать обмундирование на фронт и стал легко удовлетворять тыловые части.

Окрыленный успехом, я отправился к генералу Лукомскому и стал просить денег на продовольствие. Здесь дело пошло уже хуже. С большим трудом мне удалось объяснить генералу необходимость этой меры и получить его согласие на экстренное внесение в сегодняшний совет моей просьбы, так как я не мог долго оставаться в отлучке из Севастополя, но в конце концов он все-таки согласился.

От него я попал в штаб к генерал-квартирмейстеру[389] и застал его весьма сумрачным. На мой прямо поставленный вопрос о положении дел он мне ничего не ответил и рекомендовал обратиться к начальнику штаба генералу Романовскому. Я так и сделал. Начальник штаба меня принял сухо. Я прямо спросил, что мне как командующему флотом необходимо знать общее положение дел и соответственно этому работать в том или другом направлении. Я получил буквально следующий ответ: «Большевистское наступление будет продолжаться еще не более двух недель, затем они будут разбиты и побегут назад». Вначале я был окрылен этим ответом и сразу повеселел. Не знаю до сих пор, искренно ли говорил со мной генерал Романовский или умышленно говорил заведомую неправду, боясь поселить в тылу панику.

Вечером состоялось заседание совещания, на котором разбирался и мой вопрос. Министр финансов, конечно, возражал, но мои доводы, к счастью, одержали верх, и просимая сумма была мне ассигнована. Остаток вечера я очень весело провел в семье генерала Трухачева, а на другое утро получил все нужные мне бумаги по интересующим меня вопросам.

Обратный переход был совершен благополучно при прекрасной погоде.

Тотчас по приезде я командировал в Новороссийск приемную комиссию за обмундированием. Радость по этому случаю была большая. Все так оскудели в одежде, что получить новые башмаки или френч считалось большим счастьем, тем более что купить их было негде. Когда я еще уезжал из Одессы, мне одна сердобольная мамаша вручила ящик с обмундированием для своего сына-добровольца, и этот ящик так и путешествовал со мною и на Минеральные Воды, и в Новороссийск, и, наконец, приехал в Севастополь. По возвращении из Таганрога ко мне явился молодой человек и спросил, цел ли у меня ящик, отправленный ему мамашей. Я ему его вручил, и он тут же просил позволения его вскрыть.

Нужно было видеть его радость, когда он вынул великолепные сапоги. Он меня благодарил так, будто я его облагодетельствовал на всю жизнь.

Когда обмундирование пришло, то оказалось, что некоторых вещей на всех не хватает. Значит, неизбежны обиды и претензии. Я назначил комиссию под председательством контр-адмирала Остелецкого,[390] в которую входили представители всех судов и учреждений. Строевым частям, конечно, давалось преимущество. Комиссия распорядилась так толково, что ко мне не поступило ни одной претензии. Этого я никак не ожидал и по справедливости должен был отдать комиссии благодарность в приказе. Я и мой штаб также участвовали в раскладке, и мне присудили английские башмаки весом не меньше двух кило и непромокаемый плащ. Эти сапоги у меня до сих пор целы и хранятся в виде реликвии.

По продовольственному вопросу был назначен интендант – очень толковый человек, и ему дали несколько помощников по его выбору. Нужно было закупить муки, сахару, чаю, картофелю и круп. Помощники интенданта разъехались в разные стороны и привезли с собой закупленные материалы. К сожалению, 39 миллионов по тогдашней цене денег было очень мало. Чтобы удовлетворить все требования, нужно было по меньшей мере 100.

Тем временем обещанные генералом Романовским две недели прошли, а мы все продолжали отступать и сдали Киев. По-видимому, Романовский, говоря со мной, рассчитывал на успех наших кавалерийских корпусов Шкуро и Мамонтова, но при первом же столкновении с Буденным оба генерала показали тыл. Дело в том, что казаки в это время были по горло перегружены награбленной добычей. Их обозы тянулись на десятки верст, и они только и заботились о том, чтобы благополучно доставить их в свои станицы, не подозревая наивно, что большевики все отберут.[391] При такой психологии, конечно, уже было не до боев.

Крепко раздумав, я решил, что ждать указаний из Таганрога бесполезно и что нужно втихомолку готовиться к самому худшему, т. е. к эвакуации.

Крым благодаря своему географическому положению представляет из себя природную крепость, и, имея сравнительно небольшие силы, можно было в нем задержаться на довольно продолжительное время. Вопрос только был, откуда достать эти силы. В числе вопросов, переданных мною в штаб Вооруженных сил Юга России, было и представление коменданта об укреплении Перекопа, на что он испрашивал кредит в 12 миллионов. Когда я обратился к генералу Субботину и высказал ему мои сомнения в прочности положения Добровольческой армии и необходимости принятия совместных мер к укреплению положения в Крыму, он мне ответил, что только что получил отказ в кредите, и далее сообщил, что ему известны взгляды главнокомандующего на Крым: главнокомандующий считает Крым ловушкой, в которой держаться невозможно, и Субботин думает, что мы от генерала Деникина не получим ни одного солдата.

Эта беседа еще больше меня укрепила в моей решимости быть готовым к самому худшему. Импровизированного войска мы, конечно, создать не могли, а кроме резервного батальона у нас ничего не было. Морские команды, конечно, в счет не шли, так как на судах был и без того огромный некомплект, да и сухопутными вояками моряки были плохими. Нужно было посмотреть, что может сделать флот. Я тщательно изучил карты Каркинитского залива и водного пространства между крымским берегом и материком к востоку от Перекопа. Оказалось, что кое-что сделать можно. Для Каркинитского залива было приказано вооружить 6-дюймовыми пушками два понтона, которые могли бы обстреливать насквозь весь Перекопский перешеек, не будучи сами уязвимы для неприятельских полевых пушек, стреляющих с берега, а в восточный залив было предположено послать десять моторных шлюпок с пулеметами, назначением которых было обстреливать неприятельские воинские части при их попытках форсировать броды, имевшиеся в некоторых местах, по которым можно было обойти Перекопский перешеек. Я надеялся, что какая-либо воинская часть к нам отступит и даст возможность защищаться. Мои надежды оправдались даже в большей мере, чем я ожидал.

Наиважнейшей моей заботой была забота об угле, который мне высылали всегда в обрез из Мариуполя, но нужно было предвидеть, что этот источник снабжения прекратится. Я посылал Герасимову телеграмму за телеграммой, но он отвечал, что весь уголь идет на железные дороги для эвакуации и что он сделать ничего не может.

В Константинополе у нас была так называемая база, которой ведал контр-адмирал Шрамченко. Она образовалась после первой эвакуации Одессы в марте 1919 года. Много пароходов с разным имуществом как частным, так и казенным перебралось тогда из Одессы и Николаева в Константинополь. Всем распоряжался тогда генерал Шварц, признанный французским военным начальством, но он скоро уехал. Я не в курсе того, каким образом и куда направлено было казенное имущество. Кажется, было такое время, когда каждый ловкий и беспринципный человек хватал все, что хотел. В конце концов образовалась база, и контр-адмирал Шрамченко стал во главе. Это назначение было утверждено верховным правителем адмиралом Колчаком.

Вначале база не признавала генерала Деникина и считала себя зависящей непосредственно от верховного правителя, но по мере того, как дела в Сибири ухудшались, а на юге России улучшались, Шрамченко заметил свой промах и наконец явился с повинной головой к генералу Деникину, и это дело уладилось. Из Таганрога он уже приехал ко мне, предложил свои услуги и даже передал мне свыше ста тысяч рублей каких-то неучтенных денег, которые я отдал Морскому благотворительному обществу.

Когда передо мной встал вопрос об угле, я вспомнил о базе и написал Шрамченко письмо, прося организовать правильный подвоз из Константинополя. Он ответил, что это вполне возможно, но на иностранную валюту или на товар. Валюты у меня никакой не было, и мы стали думать, откуда взять товары, которые могли бы пойти на рынке в Константинополе. К сожалению, все ценные вещи были уже давно разворованы, но, наконец, вспомнили про большие запасы стального троса, заготовленные во время Великой войны для плетения сетей против подводных лодок. Шрамченко обещал их продать, и мы погрузили на пароход более двухсот тонн этого ценного материала. К ним прибавилось еще кое-что из старого имущества по электротехнике, динамо-машины, якоря и пр.

Когда пароход пришел в Константинополь, то все компрадоры и торговцы этого рода товарами вступили между собой в стачку и дали безобразно малую цену, за которую продавать было невозможно, и дело затянулось. В конце концов удалось все-таки реализовать сумму, нужную для покупки 5 тысяч тонн угля. Этого, конечно, было очень мало, и пришлось изыскивать другие способы.

Шрамченко написал, что в настоящий момент можно выгодно продать небольшие грузовые пароходы малого тоннажа. Мы имели довольно много таких пароходов, служивших нам тральщиками. Я назначил комиссию под председательством Саблина для выбора непригодных для нас судов и запросил Таганрог о разрешении, но оттуда ответили молчанием. В конце концов Герасимов мне посоветовал – делать все на свой страх и риск. Я так и сделал, но каждое свое решение проводил через комиссию. Это было необходимо во избежание всевозможных инсинуаций и поклепов, которые кишмя кишели вокруг. За пароходами гонялись всякие спекулянты, имевшие даже высокие чины как в морском, так и других ведомствах. Ко мне являлись с самыми бесцеремонными требованиями, подкрепленными ходатайствами из Таганрога от власть имущих лиц, подсылали даже красивых женщин. По счастью, заведенный порядок гарантировал меня от нареканий и мне удалось выйти чистым из всей этой нечистоплотной кутерьмы. В конце концов, когда доставка угля из Мариуполя прекратилась, началась доставка из Константинополя, хотя, конечно, далеко не в том количестве, как это было желательно.

Для скрытной подготовки с эвакуации был избран следующий способ. На рейд был выведен пароход добровольного флота «Херсон», и на него начали понемногу грузить различные запасы, как бы готовясь к дальнему плаванию во Владивосток, для чего «Херсон» действительно одно время подготовлялся. В начале все шло гладко, но потом пошли разговоры.

Однажды ко мне явился комендант со своим начальником штаба генералом Лукьяновым,[392] и этот последний заявил, что, по его сведениям, флот собирается тайком покинуть Севастополь и оставить город и армию на произвол судьбы. Вначале я не мог не рассмеяться, но, когда генерал Лукьянов начал настаивать на своем мнении, я уже вышел из себя и так сильно возвысил голос, что генерал притих. Я откровенно рассказал свои сомнения и предположения и сказал, что буду продолжать подготовку, не делая из этого громкой огласки. Оба генерала со мной не согласились и предложили назначить официальную комиссию под председательством генерала Редигера,[393] бывшего военного министра, который проживал в это время в Севастополе. Я ничего абсолютно не имел против и даже наоборот, был очень рад этому исходу, снимавшему с меня и заботы, и половину ответственности, но выразил сомнение, как это будет принято генералом Деникиным. Они заявили, что берут в этом отношении инициативу на себя. Мне оставалось только их поблагодарить, и инцидент был исчерпан.

С этого дня в одной из комнат штаба начала собираться комиссия, в которой участвовал и мой представитель. Насколько я помню, комиссия работала недолго. Генерал Субботин, кажется, получил нахлобучку из Таганрога, и комиссия была распущена. В это время, впрочем, и положение Крыма несколько изменилось.

Однажды мне доложили, что на пароходе из Одессы приехала вдова бывшего наместника Кавказа графа Воронцова-Дашкова.[394] Я счел нужным поехать к ней на пароход и спросить ее, не могу ли чем-нибудь быть полезен. Оказалось, что она едет в Ялту на лошадях, и лошади уже имеются, так что все уже было сделано.

На пароходе я заметил молодого генерала в белой папахе и казачьей форме. Я спросил, кто это, и мне ответили, что это генерал Слащов. Я уже много слышал о храбрости и талантах Слащова, а потому сейчас же подошел и познакомился с ним. Оказалось, что он приехал проведать свою жену и дочь, которые ехали в Константинополь, но опоздал, так как они уже уехали. Я сейчас же пригласил его к себе завтракать, и он согласился. За завтраком он мне рассказал положение дел.

Главнокомандующий приказал его корпусу перейти на левый берег Днепра и идти к Бердянску, чтобы составить левый фланг группы войск, опирающейся левым флангом на Азовское море, а правым на Дон. Генерал говорил, что этот маневр бесполезен, так как его корпус никоим образом не поспеет вовремя к месту назначения. Мне сейчас же пришла в голову мысль уговорить его взять на себя защиту Крыма, и я ее высказал. Генерал задумался, но затем сказал, что волей или неволей, но придется ему все равно отступить на Крым, так как соединиться с Деникиным он не успеет, а уходить обратно за Днепр не имеет смысла, так как половина его корпуса уже находится на левом берегу. Он просил меня только подкрепить его решение моим ходатайством перед Шиллингом.

Мы решили, что устроим в три часа совещание у коменданта по обороне Крыма и там он примет окончательное решение. Я немедленно телеграфировал коменданту, что приду к нему в 3 часа со своим начальником штаба, и просил его пригласить и своего начальника штаба, и сообщил, что будет совещание по обороне Крыма, на котором будет присутствовать генерал Слащов со своим начальником штаба полковником Дубягой.[395] Он согласился.

В три часа мы все собрались. Я, как старший, взял на себя председательство и просил коменданта доложить о возможности защиты Крыма нашими собственными средствами. Генерал Субботин вынужден был сознаться, что возможности абсолютно нет никакой. Я подтвердил это заявление и просил генерала Слащова принять защиту Крыма на себя с его корпусом. Генерал тут же продиктовал полковнику Дубяге приблизительно следующую телеграмму: «Ознакомившись с положением в Крыму, который не имеет никакой воинской силы для своей защиты и вместе с тем, благодаря своему положению, представляет чрезвычайно важную стратегическую базу, я решил принять на себя его защиту, для чего отдаю следующие распоряжения моему корпусу и т. д.».

Из описания этого важного момента в истории Гражданской войны читающий, конечно, заметит нижеследующее. Я сознательно насиловал волю коменданта генерала Субботина. Генерал Субботин был прекрасный офицер, но он не имел способностей военачальника и был слабоволен, но вместе с тем, будучи старше генерала Слащова, не хотел ему подчиняться. Генерал Слащов с своей стороны насиловал волю генерала Шиллинга, который не хотел отпускать его с правого берега и сделал это только по трижды повторенному приказанию главнокомандующего, вследствие чего и произошло запоздание корпуса с переправой через Днепр. Генерал Слащов поставил генерала Шиллинга перед совершившимся фактом, иначе тот мог бы его отозвать назад. Генералу Деникину также пришлось признать совершившийся факт, но я не знаю, как он его принял.

Приняв решение, генерал Слащов в тот же вечер уехал в экстренном поезде на Перекоп для осмотра позиций, и оттуда посыпался и мне, и Субботину целый дождь телеграмм и распоряжений по обороне. Работа закипела. Проволоки для заграждений у нас было достаточно, но не было кольев. Сейчас же был снаряжен транспорт в Ялту за кольями. С кредитами генерал Слащов приказал не стесняться и брать деньги из казначейства по его письменному приказанию. Порт весь стал работать на оборону, и об эвакуации уже не было разговоров.

Я послал генералу Шиллингу телеграмму с просьбой назначить Слащова начальником обороны Крыма. Это нужно было для того, чтобы генерал Субботин не мог претендовать на старшинство, и этот вопрос разрешился благоприятно. Субботин был назначен начальником тыла. Я, как командующий флотом, был самостоятелен, но генерал Слащов видел с моей стороны столько поддержки, что и не возбуждал вопроса о подчинении.

Через два дня генерал Слащов вернулся и сообщил мне свои выводы. Он решил не укреплять первую линию обороны, т. е. северную часть Перекопского перешейка, а все внимание обратить на южную часть его и бить большевиков маневром, опираясь на сильные укрепления и тяжелую артиллерию южной позиции. Действуя таким образом, он гарантировал себя от обхода по мелководью и не позволял неприятелю развернуть против себя больших сил. Ширина перешейка не превосходила 5–6 верст, и с левого фланга неприятель простреливался морскими пушками с артиллерийских понтонов. Сила корпуса Слащова не превосходила 6 тысяч штыков, но он надеялся усилиться местными средствами.

Какую странную роль может сыграть случай. Если бы мы не встретились случайно на пароходе, то Гражданская война, вероятно, окончилась бы раньше. Головная часть корпуса Слащова, вероятно, присоединилась бы к Деникину, а остатки или были разбиты на пути, или отступили бы в тот же Крым, но были бы не в состоянии сопротивляться по малочисленности и дезорганизованности. Крым, конечно, эвакуировался бы с флотом, а генерал Деникин вынужден был бы окончить борьбу на полгода раньше. Блестящей крымской эпопеи тогда бы не было. Не берусь судить, что было бы лучше, но только констатирую роль господина наших судеб – случая.

В скором времени после прибытия Слащова в Крым к нам начали прибывать в большом количестве всевозможные лица и учреждения. Были между ними и полезные, но большинство было вредных. Это были герои тыла, сеявшие повсюду панику и ни к чему не пригодные. Из полезных нужно наименовать два бронепоезда легкого типа и два тяжелых. Один даже с 8-дюймовыми орудиями. После некоторых исправлений поезда начали обслуживать войска Слащова, отступавшие на Крым, и держали большевистскую кавалерию, их преследующую, в почтительном отдалении. Пришли еще некоторые небольшие части, в том числе конные полицейские стражники из разных губерний, и они составили импровизированную кавалерию, мало, впрочем, пригодную для боя. В Севастополе начало становиться тесно, и пришлую штатскую публику комендант начал отправлять в Ялту. Они не хотели уезжать, боясь быть забытыми при эвакуации, но их уверили, что нечего бояться и что Крым продержится еще долго.

Много явилось целых учреждений, которые не желали расформировываться, а предполагали существовать и получать жалованье, ничего не делая. Слащов приказал расформировать все военные учреждения, не пригодные для обороны, а личный состав отправить в строевые части. Но это было легче сказать, чем сделать. Учреждения испарились, как будто их не было.

Приехал также генерал Май-Маевский с целыми конвоем и несколькими адъютантами. Я недоумевал, что будет делать конвой почтенного генерала, но очень скоро пришла телеграмма, кажется, от дежурного генерала, с требованием расформирования конвоя и возвращения офицеров и нижних чинов в свои части. Не знаю, вернулись ли они, куда им было приказано, но знаю, что один из адъютантов остался в Севастополе и месяц спустя организовал большевистский комитет для устройства восстания и захвата власти в городе. К сожалению, забыл фамилию этого адъютанта.[396] Морская контрразведка узнала об этом заговоре, и девять человек участников, в числе которых три офицера, были арестованы во время заседания, и бумаги их захвачены. Сомнений быть не могло. Оказалось, что адъютант командующего армией давно уже был ярым большевиком, сообщавшим все, что происходило в штабе, во вражеский лагерь. Он пользовался полным доверием Май-Маевского, участвовал во всех кутежах и знал все оперативные планы.

Должен воздать хвалу начальнику морской контрразведки капитану 2-го ранга князю Туманову.[397] Он был безупречно чистым человеком и работал из-за идеи. К сожалению, нельзя сказать того же о большинстве его собратьев по ремеслу. Мне приходилось встречать уже в эмиграции нескольких лиц, причастных к этой важной отрасли военного дела, и почти все были люди сомнительной нравственности. А сколько было еще таких, которые служили большевикам и нарочно, для большего удобства информации, поступали в контрразведку Добровольческой армии. Они, конечно, остались в России и теперь состоят, наверное, в различных чекистских учреждениях.

Вся пойманная компания была, конечно, предана полевому суду и расстреляна.

Я был с ответным визитом у Май-Маевского в гостинице «Кист», где он поселился. Он поразил меня своей невоинственной наружностью, хотя говорят, что был лично очень храбрым человеком. Он приписывал все наши неудачи большевистской кавалерии, организацию которой мы, по его словам, прозевали. Наша кавалерия оказалась и количественно, и качественно хуже большевистской, которая имела прекрасных лошадей и была обмундирована в первоклассную форму нашей старой кавалерии. Были полки, одетые в кирасирскую и гусарскую форму. На мой недоуменный вопрос, как это могло случиться, что их взятая с бору и сосенки кавалерия вдруг оказалась в несколько месяцев обученной лучше нашей, имевшей такой боевой опыт, генерал только развел руками и сказал, что у Троцкого большой организационный талант.

Я лично, впрочем, думаю, что дело тут не в таланте Троцкого, а в том, что наши казаки, составлявшие главную массу кавалерии, не хотели воевать, а спешили домой по станицам, чтобы отвезти туда награбленное добро.

Кроме Май-Маевского в Крым приехали многие политические деятели, как, например, Гучков, князь Долгоруков и другие, фамилии которых не помню. Все они, по моему совету, отправлялись в Ялту, взяв с меня обещание, что при эвакуации я их там не забуду.

Заведующий сбором зерновых хлебов в Таврической губернии обратился ко мне с просьбой вывезти запасы хлеба из Хорл и Скадовска. Я сейчас же послал четыре транспорта, которые вместе взяли около 8 тысяч тонн. Хлеб мог пригодиться и нам при длительной осаде и, кроме того, представлял собой готовую и надежную валюту, но когда Деникину пришлось отступать уже за Кубань, то из Новороссийска начались сначала жалобные, а потом и угрожающие телеграммы с требованием присылки хлеба. Это показывает, насколько был нераспорядителен центр, требующий от Крыма, никогда не обладавшего излишками хлеба, посылки такового на Кубань, которая была житницей для России. Мы пришлось послать два транспорта, т. е. половину имевшихся запасов.

Угля также все время не хватало, несмотря на регулярную поставку из Константинополя. Каждый транспорт ожидался нами с большим нетерпением. Наступала уже зима, хотя и крымская. Чтобы сократить расход, пришлось прибегнуть к примитивным способам отопления судов посредством самодельных каминов. Железная дорога, водокачка и другие учреждения также оказались без угля и требовали его от флота. Все это были последствия близорукой политики Особого совещания при главнокомандующем. Видимо, военные неудачи исключались или скрывалось положение дел. Времени для сосредоточения больших запасов как хлеба, так и топлива, в Крыму и Новороссийске было совершенно достаточно, но никто об этом не подумал, и в результате шли требования к флоту, через месяц после полного отказа, как в деньгах, так и в запасах.

Два неудавшихся заговора против добровольцев заставили коменданта и меня принять особые меры безопасности. Мы разделили город на участки и назначили соответствующую охрану. В Морское собрание были переведены гардемарины Морского корпуса как самый надежный элемент, и установлена постоянная связь с судами. Комендант и я были соединены между собой прямым телефоном во избежание подслушивания. На кораблях все было благополучно, потому что одна треть экипажей состояла из интеллигенции. Эти меры, видимо, подействовали, так как в Севастополе новых заговоров больше не открывалось, но нельзя было сказать того же про весь Крымский район. В горах появились пока еще малочисленные шайки «зеленых». Так назывались шайки, не примыкавшие ни к большевикам, ни к добровольцам. Скорее всего их можно было приравнять к анархистам типа Махно. Вся программа этого последнего была очень короткая: «Когда в наших руках будет вся власть, мы соберем выборных от всех крестьян и установим форму правления, а пока этого еще нет, всем исполнять приказ батьки Махно и больше никого». Таких маленьких Махно в то время на всей территории России было сколько угодно.

Очень серьезный заговор возник в Симферополе, но он был явно инспирирован большевиками и ими на его устройство были отпущены большие деньги.

Однажды комендант заехал ко мне и сообщил, что был у генерала Слащова с очередным докладом в Джанкое, где находился его штаб. Когда на обратном пути его поезд остановился в Симферополе, к нему в вагон вошли три офицера и сообщили, извинившись, что вынуждены его арестовать до тех пор, пока он не даст подписки, что стоит за монархию и готов исполнять все распоряжения монархической организации. Выглянув в окно, комендант убедился, что вагон окружен часовыми. Конечно, комендант, несмотря ни на какие убеждения, подписки не дал, хотя и заявил, что по убеждениям сам монархист, и его через три часа пустили свободно продолжать путь.

Я не помню хорошо, как произошло дело в Симферополе, но там фактически несколько дней была власть полковника Орлова,[398] который объявил себя комендантом от имени монархической организации. Члены организации всем рассказывали, что Деникин погубил русское дело тем, что не выставил девиза «За веру, царя и Отечество» и что они исправляют его ошибку. Они предполагали объявить главнокомандующим герцога Лейхтенбергского, впредь до прибытия государя Михаила Александровича, который, по их сведениям, скоро прибудет. Нашлось много легковерных людей, которые клюнули на эту удочку и поверили провокаторам. Нужно им отдать справедливость, что они не делали бесчинств, хотя все окружение полковника Орлова сплошь состояло из весьма подозрительных людей.

Я не знаю, знал ли лейтенант флота герцог Лейхтенбергский о той роли, которая ему предназначалась в этом деле. Сейчас же после этой истории герцог уехал в Константинополь.

Когда Слащов узнал об этом деле, он предписал полковнику Орлову немедленно к нему явиться. Тот отказался, и тогда Слащов выслал против Симферополя воинскую часть, но Орлов не стал ее дожидаться и со своими приверженцами, в значительной степени поредевшими, ушел в горы к зеленым. Но этим дело не кончилось. Через несколько дней Орлов появился вблизи Ялты со своим отрядом и потребовал сдачи города. Навстречу к нему выехал генерал Покровский, бывший в это время не у дел, и вступил с ним в переговоры. Я послал в его распоряжение яхту «Колхида» на случай, если бы понадобилось вооруженное вмешательство, но все обошлось мирно. Генерал Слащов обещал Орлову полное прощение, если тот со своим отрядом явится на фронт, и тот согласился и действительно пошел к Перекопу, но, не дойдя до него, снова повернул обратно. Тогда уже Слащов выслал против него свою лучшую часть. Орлов был настигнут, отряд его рассеян, а сам он, кажется, был убит своими же сторонниками. Вся история этого дела чрезвычайно темная и непонятная. Несомненно, что главную роль играли большевики, стремившиеся устроить кутерьму в тылу у Слащова, но, кажется, тут участвовали и просто обманутые люди. Это происшествие сильно взволновало население Крыма и, в частности, Севастополя.

Орлов имел сочувствие многих офицеров как флота, так и армии. Один раз в Севастополе собрался даже целый офицерский митинг, на который приехал Слащов и горячо убеждал молодежь не поддаваться большевистской провокации.

Я не помню точно времени, когда большевики подошли к Перекопу и начали военные действия. По-видимому, это было около рождественских праздников. Подошла дивизия с полевой артиллерией, и очень скоро началась первая атака. Слащов поступил по составленному им плану. Вход на перешеек защищался только небольшими заставами, которые быстро отступили в глубину перешейка.

Большевики развернули цепь и двигались, несмотря на продольный огонь тяжелых орудий с барж. Подпустив их довольно близко, Слащов бросил свои главные силы на их левый фланг, опрокинул его и зашел в тыл центру и правому флангу большевиков. В результате боя нам досталось три тысячи пленных и четыре орудия. Оставшиеся в панике бежали, и довольно продолжительное время существовало свободное сообщение между Крымом и Мелитополем. Потери у Слащова были ничтожные. К сожалению, для ведения преследования Слащов не имел кавалерии, иначе он мог бы создать полезную диверсию и для Деникина.

Первая эвакуация началась с Одессы. Как всегда в этих случаях бывает, ничего заранее там не было подготовлено и от населения тщательно скрывали возможность эвакуации, уверяя, что на фронте все обстоит благополучно. Я ожидал эвакуации Одессы, и потому панические телеграммы Шиллинга не застали меня врасплох. Я отправил туда восемь транспортов и три миноносца для охраны.

Положение несколько осложнилось тем, что Одесская гавань замерзла, и миноносцы с их легкими корпусами терпели аварии. По словам очевидцев, эвакуация прошла как нельзя хуже. Не было ни дисциплины, ни порядка, места на судах брались с боем, и общий вопль был против Шиллинга. Конечно, следует принять во внимание, что при всех катастрофах начальники всегда бывают виновными в общественном мнении, но, кажется, в этом случае оно было недалеко от истины.

Шиллинг со своим флотом явился в Севастополь и, так как Крым был в районе его армии, начал делать распоряжения. Мы с ним обменялись визитами. Он говорил, что если бы Деникин не взял от него Слащова, то он отстоял бы Одессу. Прибытие Шиллинга немного усилило оборону Крыма. Прибыл батальон юнкеров – часть, которой Слащов не мог нахвалиться, и около 2000 штыков разных частей, которые еще нужно было переформировать для того, чтобы они годились в бой. Прибыли еще огромные штабы тыловых учреждений, которые Шиллинг продолжал сохранять, назначив им местопребывание в Феодосии. Это было уже безусловно лишнее и вредное перегромождение обороны. Сам Шиллинг предпочитал оставаться в Керчи и оттуда со своим штабом управлять войсками Слащова. В общем, получалась громоздкая и ненужная организация, только мешающая Слащову.

Теперь мы подходим к событиям, которые изменили всю структуру Добровольческой армии и создали крымскую эпопею – последний этап ее двухгодовой тяжелой борьбы. В один прекрасный день на пароходе «Великий князь Александр Михайлович» прибыл в Севастополь генерал Врангель. Как я узнал, у генерала было отнято командование армией, вследствие того, что он обратился к двум другим командующим армиями с приглашением собраться вместе и обсудить положение дел. Я слышал много хорошего о генерале Врангеле как о боевом начальнике, но слышал также, что он честолюбив и не всегда дисциплинирован.

После его приезда к нему на пароходе стало являться много народа, и имя его было на устах у всех. Многие открыто говорили, что он должен быть назначен вместо Шиллинга командующим армией. Ко мне стало также являться много лиц с просьбой повлиять на генерала Деникина в смысле этой перемены. Генерал Шиллинг еще не уехал в это время из Севастополя, и, вероятно, и до него доходили ходившие по городу разговоры на эту тему. Я лично, конечно, сочувствовал такому решению вопроса, видя потрясающую непопулярность генерала Шиллинга как в войсках, так и в населении.

Однажды генерал Врангель прислал мне сказать, что в 3 часа дня он будет у меня вместе с генералом Шиллингом. Они оба так и явились, как было назначено. Я их принял у себя в кабинете, и кроме нас троих при разговоре никого не было. Генерал барон Врангель был очень нервно настроен, а Шиллинг в самом мрачном настроении. Барон Врангель сразу начал критиковать всю политику и стратегию генерала Деникина, который, по его мнению, довел дело до гибели добровольческой идеи и полного торжества большевизма. Он прочел свое письмо генералу Деникину, в котором и формулировал свои обвинения. Далее генерал Врангель сообщал, что, по его мнению, дело еще не безнадежно погублено. Что, взявши базой Крым, в котором армия в 15 000 штыков может долго держаться против впятеро сильнейшего неприятеля при помощи флота, можно выждать благоприятного времени для нового наступления. В конце концов барон Врангель предложил собрать совет старших начальников, избрать нового старшего начальника, независимого от генерала Деникина, и начать дело сначала.

Признаю, что такого предложения я никак не ожидал. Я совершенно откровенно высказал генералу Врангелю мое мнение, что отделение Крыма от генерала Деникина будет знаменовать собою полное моральное разложение армии и, безусловно, погубит все дело.

Далее я сказал, что, насколько мне известно, все войска, находящиеся в Крыму, будут приветствовать его назначение новым начальником обороны, но при условии, что это назначение будет исходить от генерала Деникина. Я заявил, что и генерал Шиллинг, вероятно, присоединится к моему мнению. Генерал Шиллинг, все время молчавший, на это сказал, что он своего мнения сказать не может, так как вопрос слишком сложный и требующий долгого размышления. Мы порешили с бароном Врангелем на том, что он будет думать до завтрашнего дня, а затем скажет, согласен ли он подчиниться генералу Деникину.

На этом мы и расстались. Я не знаю, говорил ли генерал барон Врангель с генералом Шиллингом до разговора со мной, но поведение генерала Шиллинга было очень странным. В таком важном вопросе он хранил сугубое молчание. Не знаю, правда это или нет, но до меня дошли слухи, что генерал Шиллинг послал главнокомандующему телеграмму, что мы оба замышляем переворот.

На другой день генерал Врангель приехал ко мне и заявил, что согласен подчиниться генералу Деникину. Тогда я тут же при нем составил телеграмму и дал ему прочесть. Телеграмма была приблизительно следующего содержания: положение в Крыму смутное и тревожное, требующее, чтобы во главе стоял авторитетный начальник как в глазах армии, так и населения, каковым, по общему мнению, является барон Врангель, почему убедительно ходатайствую о назначении его начальником обороны Крыма.

В тот же день в Севастополь приехал из Новороссийска генерал Лукомский по семейным делам. Узнав об этом, я сейчас же отправился к нему рассказать ему все события и создавшуюся обстановку и просил поддержки моего ходатайства. Мы оба составили новые телеграммы и послали их главнокомандующему. Ответ был получен дня через три. Первая телеграмма гласила о подчинении флота генералу Шиллингу, второй предписывалось мне сдать командование флотом адмиралу Герасимову по его прибытии в Севастополь; третьей – генералам барону Врангелю и Шатилову предписывалось покинуть пределы Крыма и, наконец, в четвертой, пришедшей несколько позже, сообщалось, что генерал Лукомский, барон Врангель, Шатилов, мой начальник штаба контр-адмирал Бубнов и я увольнялись в отставку.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.