ЗАГАДОЧНАЯ АНГЛОСАКСОНСКАЯ ДУША ИВЛИНА ВО

ЗАГАДОЧНАЯ АНГЛОСАКСОНСКАЯ ДУША ИВЛИНА ВО

Шарж Ричарда Уилсона

Сборник Ивлина Во, вышедший в мемуарной серии «Мой ХХ век»340, стоит приобрести прежде всего из-за включенной в него автобиографии «Недоучка» (1964), оказавшейся последним произведением английского писателя.

Читая ее, я?не раз вспоминал ламентации из эссе «Кембридж», написанного в 1921?году студентом Тринити-колледжа Владимиром Набоковым: «Между ними и нами, русскими,?– некая стена стеклянная; у них свой мир, круглый и твердый, похожий на тщательно расцвеченный глобус. В?их душе нет того вдохновенного вихря, биения, сияния, плясового неистовства, той злобы и нежности, которые заводят нас Бог знает в какие небеса и бездны; у нас бывают минуты, когда облака на плечо, море по колено,?– гуляй, душа! Для англичанина это непонятно, ново, пожалуй, заманчиво. Если, напившись, он и буянит, то буянство его шаблонно и благодушно, и, глядя на него, только улыбаются блюстители порядка, зная, что известной черты он не переступит. А?с другой стороны, никогда самый разымчивый хмель не заставит его расчувствоваться, оголить грудь, хлопнуть шапку оземь… Во всякое время?– откровенности коробят его».

Положим, и?сам Набоков, сделавшись профессиональным писателем, не?так чтобы уж очень часто «оголял грудь», и?если по молодости позволял себе «расчувствоваться» в иных стихотворениях, то в прозе, особенно в зрелых вещах, сделал все, чтобы скрыть от читателей свою личную жизнь. Однако по сравнению с автобиографией Ивлина Во набоковские «Другие берега»?– самая настоящая «исповедь горячего сердца» (да простят меня правоверные набоковоманы за реминисценцию из Достоевского).

По волнам своей памяти Во путешествует как истинный английский джентльмен?– застегнутым на все пуговки, не?позволяя управлять собой потоку воспоминаний и не заносясь ни в какие небеса и бездны. Любители лирических излияний и исповедальных саморазоблачений могут не беспокоиться: «Недоучка» написан явно не для них. Отказываясь идти «в кильватерной струе психологических спекуляций нового поколения» (как и Набоков, Во не слишком жаловал фрейдистских ищеек), писатель редко позволяет себе расслабиться и не балует читателей откровениями интимного характера. Стопроцентный англичанин, он обладал искусством скрывать истину, не?сказав ни одного слова неправды. Так, повествуя о раблезианских развлечениях студенческой юности (из-за них он забросил учебу и в итоге вышел из Оксфорда, недоучившись до магистра, всего лишь с дипломом бакалавра), автор ни словом не обмолвился о своем гомосексуальном опыте (о том, «было или не было», заинтересованным лицам приходится судить, изучая посмертно опубликованные дневники и письма Во)341 и к тому же умолчал о многих скандальных проделках, которые, кстати, оставили неизгладимое впечатление в памяти его приятелей. (Один из них долго еще помнил, как ночью стены баллиолского колледжа дрожали от громовых восклицаний подвыпившего Ивлина: «Декан Баллиола трахается с мужиками! Декан Баллиола трахается с мужиками!!!»342)

Из книги мы узнаем куда больше о культурно-бытовом укладе и нравственном климате эдвардианской и георгианской Англии, нежели о внутренней жизни автора, так что «Недоучка» прельщает нас, как выразился бы Владислав Ходасевич, «силой колорита», а?не «диалектикой души» и интенсивностью самокопания.

Автобиографический материал подобран так, чтобы наше внимание сосредоточилось на окружении юного Во и на подробностях внешнего мира, запечатлевшихся в его сознании. Эти подробности постоянно соотносятся пожилым автором с современными реалиями и фактами давней истории: неповторимая мелодия единичного существования вплетается в «шум времени», что позволяет воспринимать всю вещь не столько как автобиографию знаменитого писателя, сколько как культурно-исторический очерк английской жизни в период заката могущественной Британской империи.

Особенно богата такими сопряжениями вторая глава, «В кругу семьи», посвященная детству будущего классика английской литературы. Живописуя идиллические пейзажи лондонского пригорода и традиционные прогулки с отцом, автор показывает ландшафт, каждая деталь которого насыщена историческими реминисценциями. Вот перед нами «мрачный пустовавший дом, в?котором некогда заточил себя Питт Старший. В?доме, в?башенке, была комната с двойными дверьми, туда ему приносили еду, когда он запирался там в приступе тоски и ярости»; далее мы видим «замок Джека Стро, возле которого… дважды были разбиты отряды мятежников, один раз во времена Уота Тайлера, когда они направлялись на Лондон, в?другой?– во время восстания Гордона, когда они шли на Кенвуд, чтобы сжечь его. Более свежий и действительно реальный случай произошел как раз за трактиром: Сэдлир, злостный железнодорожный спекулянт, который послужил прототипом диккенсовского Мердля, хлебнул синильной кислоты из серебряного кувшинчика для сливок и был найден на песчаном карьере?– ноги его торчали из земли». Даже дерево, возле которого отец и сын регулярно встречали слепого нищего, имеет свою историю: его «посадили, чтобы отметить место, где стояла виселица, на?которой казнили убийцу по имени Джексон там, где он совершил свое преступление».

В книге есть немало анекдотических эпизодов и исполненных едкого сарказма зарисовок (чего стоит хотя бы описание ненавистного декана Хартфорд-колледжа: «Он курил трубку, которая торчала из его толстых губ, словно приклеенная коричневой слюной. Когда он вынул ее изо рта и взмахнул, словно желая, чтобы мне стала понятней его невнятная речь, блестящая нить потянулась за мундштуком, пока не лопнула, оставив мокрый след на его подбородке. Когда впоследствии он говорил со мной, я?ловил себя на том, что думаю, как далеко может протянуться эта нить слюны, и?часто не слышал его»). И?все же по контрасту с хогартовской манерой большинства произведений Во, тяготеющих к гротеску и карикатуре, «Недоучка» поражает обилием описаний, пристальным вниманием к вещному миру, окружавшему впечатлительного мальчика, который особенно трепетно относился к приметам, казалось бы, столь недавней, но?уже едва ли не мифологической Викторианской эпохи, будь то «ширмы и шитые панно на резных ножках» в старом доме тетушек или увиденные там же архаичные газовые рожки, «шеффилдский фарфор, фамильные портреты кисти неизвестных живописцев», «два застекленных шкафчика, заполненные всяческими “древностями”?– веерами, табакерками для нюхательного табака, орехами с выпиленным узором, старинными монетами и медалями»; и еще «заключенный в футляр, тщательно обложенный ватой и снабженный этикеткой обгорелый кончик трости, опираясь на которую некий родственник совершил восхождение на Везувий» и?«прядь волос Вордсворта (подлинность под вопросом)».

В детских главах автобиографии прямо-таки с прустианско-бунинско-набоковской ностальгией воскрешаются те зрительные, осязательные и слуховые впечатления, которые по каким-то таинственным иррациональным причинам навсегда врезаются в память, образуя сокровенное ядро человеческого сознания. Воссоздавая в памяти викторианский дом своих тетушек, автор вспоминает целую симфонию запахов?– «там вечно присутствовал неистребимый запах газа, масла для ламп, плесени и фруктов; в одной части дома пахло запущенной церковью, в?другой?– людным базаром»; рассказ о первых школьных годах вызывает образ немецкой учительницы, которая вдалбливала маленькому Во стишок о пуделе, выпившем молоко. «И тот бессмысленный стишок,?– меланхолично замечает автор,?– до сих пор звучит у меня в голове…»

Нечаянные лирические всплески, оттеняющие нарочито суховатый стиль изложения, придают автобиографии элегический тон и лишний раз позволяют нам увидеть в том жестоком и циничном насмешнике, каким Во представлялся многим современникам, тонкого и глубоко чувствующего человека, чья загадочная англосаксонская душа нет-нет да и подавала признаки жизни, прорываясь сквозь панцирь чопорной сдержанности и ледяной иронии.

При этом Ивлина Во нельзя обвинить в лакировке воспоминаний или подтасовке фактов из желания приукрасить себя, любимого. По отношению к самому себе в прошлом автор занимает трезвую, отстраненно-ироничную позицию и не скупится на критические замечания: «Большинство юношеских дневников наивны, банальны и претенциозны; мои в этом смысле просто ужасны… Если то, что я написал,?– верный мой портрет, то я был самодовольным, бессердечным и осмотрительно злобным. Мне бы хотелось верить, что даже в этих личных записях я был неискренен, скрывал свою более благородную натуру, что тогда я абсурдно считал цинизм и злость признаками зрелости. Я?молюсь, чтобы это было так. Но?убийственное свидетельство вот оно, передо мной: фраза за фразой, страница за страницей, неизменно вульгарные. Я?не чувствую ничего общего с мальчишкой, который написал все это». Шестидесятилетний мемуарист не только сурово оценивает свой претенциозный юношеский дневник, но?и неоднократно показывает себя и своих школьных приятелей в довольно неприглядном виде: «Мы не были хулиганами в старомодном смысле этого слова, то есть теми, кто жесток по отношению к слабым. С?младшими мы вели себя как благосклонные феодалы. Но?одногодков и непосредственное начальство из их числа преследовали как небольшая свора собак».

Издевательства над однокашниками?– неизбежные атрибуты закрытых школ, – студенческие дебоши и экстравагантные выходки, вроде лая под окнами декана колледжа, спьяну заподозренного в зоофилии,?– подобных забав мы встретим немало на страницах «Недоучки».

Не обошлось в книге и без сенсационных признаний. Прочитав «Недоучку», друзья Во и даже его родной брат Алек с удивлением узнали о том, что в юности он едва не покончил с собой: хотел утопиться в море, оставив возле одежды записку с красноречивой цитатой из Еврипида: «??????? ?????? ????? ?’???????? ????»343; лишь прозаический ожог медузы вывел Ивлина из возвышенно-суицидального настроения и заставил его повернуть к берегу. Об этом инциденте сообщается в последней главе, рассказывающей о самом тягостном периоде в жизни Во, когда он, погрязший в долгах лоботряс и недоучка без каких-либо высоких жизненных целей и перспектив, вынужден был тянуть учительскую лямку в «образцовой до уныния» валлийской школе, ставшей прообразом лланабской школы в его дебютном романе «Упадок и разрушение» (1928).

Тем не менее подобные признания?– скорее исключение, чем правило. Писатель как зеницу ока оберегал свое privacy и из-за него довел повествование лишь до 1925?года, так и не показав чудесное перерождение забубенного пьяницы и кутилы в одного из лучших английских прозаиков ХХ века.

«Недоучка» должен был стать первым томом автобиографической трилогии. Ивлин Во засел было за вторую часть, но, написав всего семь страниц, оставил затею: ему предстояло описать крах скоропалительного брака с Ивлин Гарднер (она изменила мужу, когда тот, уединившись, дописывал «Мерзкую плоть»). Изжить психологическую травму писатель так и не смог (не случайно отголоски адюльтерной истории различимы во многих произведениях Во: прежде всего в рассказе «Любовь на излете», романах «Пригоршня праха», «Не жалейте флагов», «Меч почета») и?уж тем более не захотел бередить незаживающую рану перед публикой.

***

К сожалению, вторая вещь, вошедшая в сборник, мало что добавляет к автопортрету Ивлина Во, да и значительно уступает «Недоучке» по своим художественным достоинствам. Путевые очерки «Турист в Африке» (1960) были изготовлены по заказу пароходной компании «Union Castle Line», отвалившей писателю две тысячи фунтов и оплатившей двухмесячный круиз: Генуя?– Порт-Саид?– Аден?– Момбасса?– Занзибар?– Дар-эс-Салам?– Танганьика?– Ндола?– Солсбери (тот, что в Зимбабве, разумеется)?– Кейптаун?– Саутгемптон.

Книга, представляющая собой наспех обработанные дневниковые записи января – марта 1959?года, написана вялым пером отяжелевшего, усталого, не?очень здорового человека, потерявшего вкус к приключениям и едва ли не через силу обозревающего достопримечательности Центральной и Восточной Африки. «Беженец от английской зимы» выше всего ценит комфорт и предпочитает экскурсиям покой корабельной каюты: в то время как его спутники совершают «изнурительный бросок к Сфинксу», он сибаритствует на пароходе. Когда же уютное однообразие плавания заканчивается, повествователю приходится окунуться «в ужасающую жару Танганьики» и совершить запланированное путешествие в глубь континента, во время которого он чаще всего проявляет «вялый интерес к окружающему».

«Безжизненная, раскаленная дорога, то и дело пересекающая железнодорожную ветку. Ничего интересного по сторонам»; «монотонный безлюдный пейзаж за окнами машины навевал скуку»?– такого рода увлекательные наблюдения, разбавленные взятыми из вторых рук историко-этнографическими сведениями, в?конце концов навевают скуку и на читателя.

А бесстыжие панегирики благодетельной пароходной компании («“Родезия”?– пароход чистый, обладающий превосходными мореходными качествами, следующий точно по расписанию, располагающий плавательным бассейном, кинозалом и всеми современными удобствами, но?без претензий на класс люкс. Меню было шикарное, с?соблазнительными названиями блюд и, похоже, способное удовлетворить любой вкус… Плывя по морю, я?сравнивал покой и простор каюты с грязью и теснотой, которые приходилось терпеть во время перелета за год до этого»), не?слишком актуальные для нас советы «собратьям туристам, собирающимся в Восточную Африку» держаться подальше от «отелей, где управляющим британец» («Мы не рождены для этой профессии»), так же как и настойчивые рекомендации посетить тот или иной национальный парк придают путевым заметкам сходство с безнадежно устаревшим, а?потому и бессмысленным рекламным буклетом, изданным департаментом по развитию туризма.

Несколько оживляют повествование публицистические рассуждения об апартеиде и колкости в адрес лейбористского правительства, чья близорукая политика, утверждает пристрастный автор, способствует развалу колониальной империи, что пагубно отразится и на судьбах белых колонизаторов, и?на жизни аборигенов: «Ирония в том, что Британскую империю разрушают самими же нами импортированные чужеземные принципы либерализма девятнадцатого века. Основы империи часто являются причиной горя; их разрушение?– всегда». Небезынтересны и некоторые исторические анекдоты, которые пересказывает автор. Вот один из них: с восставшим племенем кикуйю англичане боролись с помощью воинственного племени масаи; чернокожим наемникам приказали напасть на бунтовщиков и «принести сколько смогут оружия кикуйю; на другое утро вокруг палатки командира лежали груды отрубленных рук»?– простодушные туземцы плохо знали английский язык, на?котором слова «оружие» и «руки» пишутся и произносятся одинаково: arms.

В целом же «Турист в Африке» редко когда поднимается выше уровня заурядного путеводителя, так что по прочтении книги возникает законный вопрос: чем был обусловлен выбор составителей? Ведь даже доброжелательно настроенные английские критики посчитали «Туриста» слабейшим творением писателя, а?тираж книги «распродавался по бросовой цене и пылился на полках книжных магазинов вплоть до семидесятых годов, пока, наконец, его не разыскали коллекционеры»344. Сам автор воспринимал это сочинение как ремесленную поделку, состряпанную исключительно ради денег, и, когда его многолетняя корреспондентка Нэнси Митфорд попросила прислать дарственный экземпляр, чистосердечно ответил: «Я не выслал тебе экземпляр моей африканской халтуры, потому что стыжусь ее и потому что не посылаю ее уважаемым мною друзьям»345.

Может быть, стоило отобрать для книги что-нибудь более интересное и содержательное, показывающее писателя с лучшей, а?не с худшей стороны: избранные эссе и критические статьи, отрывки из дневников и писем или же фрагменты из антологии «Когда благом было уехать» (1947), вобравшей лучшее, что было написано Ивлином Во в жанре путевой прозы?

Культурная память не беспредельна, и?вряд ли стоит загромождать ее переводами третьестепенных вещей пусть даже и первоклассных авторов.

Иностранная литература. 2006. № 2. С.?264–268.

Шарж Ричарда Уилсона

Данный текст является ознакомительным фрагментом.