Глава 20. Как? Ваши дети… пьют?
Глава 20. Как? Ваши дети… пьют?
Отрядный орган самоуправления мы решили назвать «совет семи». Семь дежурных командиров – по одному на каждый день. Все равноправны, нет привилегированного статуса – председателя совета. Уже в октябре перед началом самоподготовки мы проводили ежедневную отрядную линейку. Обязательной линейки была только для нашего отряда. Но приглашали мы всех желающих – из других отрядов. И не только в качестве зрителей: мы давали слово каждому, кто мог выступить по существу. Кроме того, им, младшим, было тоже полезно послушать, как отчитывают на линейке провинившихся старших – их главных обидчиков.
Линейка стала своеобразным органом самозащиты для них, младшеньких…
Их, и, правда, обижать стали меньше – после того, как линейки прочно вошли в нашу повседневность. Уже сам факт, что любой потерпевший мог, не боясь преследований со стороны обидчика, выйти и перед всем строем высказать – без всякого политеса и даже очень громко свои претензии (как у него «Мамочка сожрал яблоко» или «Лиса побила за то, что не стал мыть за неё посуду»), действовал упреждающе. Линейки боялись больше пропесочки в кабинете директора. Угодить в психушку (в порядке наказания) всё же было почётным, а вот стоять перед строем и выслушивать жалобы, вполне, кстати, обоснованные, всякой там мелюзги – ну, это ни в какие ворота не лезет…
Такие публичные разборки не считались фискальством. Линейки тогда нам очень помогли, они дисциплинировали и создавали ощущение общности со всем детдомовским окружением.
Однако не всем эта наша новая затея пришлась по душе – воспротивилась Матрона. Упорно и назойливо даже она требовали и требовала «прекратить безобразие».
– Вот вы всё пыжитесь показать, какие вы не такие, как все, – говорила она взнервленно и с обидой, – а это развивает в детях нескромность.
– Совсем наоборот, – возражала я, делая вид, что не замечаю её тона. – Дети привыкают к ответственности за свои поступки. Что ж здесь плохого? И кто мешает, к примеру, вам проводить такие линейки вместе с нами?
На что Матрона всё так же нервно отвечала:
– На мой личный взгляд, полезнее спокойно и неброско проводить работу в отряде. Работать тихо, без лишнего шума, но с результатом.
Тут она была в чём-то права. Шуму вокруг нас (и производимого нами) было много, но результаты пока были весьма скромными.
Но по-другому пока не получалось – рутина очень быстро расхолодит детей, и тогда их ничем уже зацепишь…
– Но какая альтернатива? – спрашиваю я в лоб. – Надо же как-то наказывать агрессоров.
– Если вам интересно, я бы на вашем месте оставила Бельчикова пару раз без обеда, а не поможет, то и на ночь в бытовке закрыла бы – без света и права выхода в туалет. Живо шелковый бы стал, уж вы мне поверьте..
– Точно, – даже закричала я гадким ехидным голосом, – а ещё можно «тёмную» устроить руками бывших. Тоже должно сработать. Не пробовали? Только честно.
– Не без этого, – без ложной скромности, и даже с вызовом сказала она.
– Только нам таких методов не надо – обойдёмся.
– Понимаю, вам больше нравится рубить сук, на котором сидите. А представьте себе на минуточку, то завтра детки ваши, не дай бог, конечно, вдруг перестанут вас обожать.
– С чего бы это? – сделала большие глаза я.
– Ну, мало ли… Вдруг вы их сильно разозлите чем-нибудь, лишите удовольствия, не уважите их сиротские чувства… И они захотят вам тогда отомстить.
– Ну и?
– Что они сделают в первую очередь?
– Да, что?
– Расскажут проверяющим дядям и тётям, как жестоко вы с ними обращались. И вся ваша теория «малой крови» полетит коту под хвост… Ваша кровь польётся широкой рекой, ваша, а не чья-то ещё. И свидетели – весь детский дом.
– Да вы что?
– Да, да… Все видели, как вы оскорбляли человеческое достоинство.
– Это что же такое? Мистификация?
– Реальность. Все видели, как вы неоднократно выставляли Бельчикова и Лисковскую на всеобщее осмеяние.
– Ах, вот оно что.
– И это ещё не всё. Вы развращаете детей.
– О!?
– Да, да. Поощряя доносительство. Это факты. Под них можно и соус приготовить: мол, было и продолжение. Тут в ход пойдёт всё – и карцер, и голодовки, и стояние в углу на горохе…
– Ойййй…
– А им поверят. Им, а не вам. Потому что факт наказания зафиксирован публично.
– Какой ужас.
– Да, да. А вот в моей системе всё гладко, комар носа не подточит. Да, я наказываю. Но никто не узнает – кого и как. И то, что они обо мне будут рассказывать, так и останется нелепым вымыслом, будь хоть всё это тысячу раз правдой. А почему?
– Да, почему?
– Потому что нет свидетелей. Подумайте об этом.
Вот такой диалог – обмен, так сказать, опытом.
– Спасибо за совет, но, боюсь, вряд ли смогу им воспользоваться. Не получится, у меня другой педагогический темперамент. И потом, вы, мне кажется, наговариваете на детей. Они вполне могут рассудить, кто им друг, а кто просто товарищ.
– Они добрые и незлопамятные. Да, это так.
Матрона сокрушённо вздохнула.
На том и разошлось, и больше мы к этому вопросу не возвращались. Но уже через три-четыре дня Татьяна Степановна сказала мне примерно так:
– Не стоит так доверять им, этим маленьким негодяям. Они – генетические преступники. А вы же хотите с ними по-людски… Благородие методы не для криминогенной среды.
Тут уже я не стала миндальничать. Они что, сговорились – доставать меня?
– Вести себя подло по отношению к несчастным детям и ещё базу подводить по эту подлость? – сказала я весьма жёстко.
– Это не подлость, а самозащита. Общество будущего должно быть защищено от негодяев.
– А негодяи – это… наши дети?
Но она не дала мне высказаться – к нам приближалась Кира. Татьяна Степановна, повернувшись к ней, вдохновенно лебезила:
– Какая причёсочка у тебя, зайка!
Кира беззаботно улыбалась, а в глазах плясали насмешливые чёртики.
Сказав: «Ну пря…», – она, однако, пошла дальше.
Татьяна Степановна всегда хвалила Киру: за умение «держать» отряд. Она и в прошлом году с Кирой была «в контакте», назначая девочку старшей по воскресной группе. Кира в нашем отряде выполняла «воскресную функцию» – то есть была воскресным дежурным командиром, и это было совсем нелёгким делом.
Мы старались и в воскресенье продолжать налаженную отрядную жизнь. Часто уходили всей группой куда-нибудь на целый день, захватив с собой обед сухим пайком. Нет ничего страшнее, чем безделье. Но воскресный вечер я всё же старалась проводить со своими дочками, и дети снова оставались безнадзорными. Ситуация усугублялась тем, что после пяти в детский дом начинали возвращаться воскресники. Организовать что-либо воскресному воспитателю воскресным вечером было очень трудно, а бывшие, по устойчивой традиции, как раз к вечеру в детдом и подтягивались – провести ревизию гостинцев. И хотя многое изменилось в жизни детского дома за эти полгода, старые традиции демонстрировали устойчивую тенденцию к возрождению – дай только послабление…
Воскресному воспитателю в праздники и выходные легче всего «пасти стадо», и Кира тут была незаменима. В случае чего, она быстро находила способ поставить на место заблудшую овцу. Старших воспитанников дети боялись гораздо больше, чем воспитателей. Этот тандем мне не очень импонировал, однако, пока не было повода решительно протестовать. Но вот однажды случилось ЧП. Было это в конце декабря, через неделю после празднования Дня детского дома – символической даты под названием «годовщина дэ-дэ». Мы в тот день как раз только-только с группой «горнолыжников» возвратились из похода. Было восемь часов вечера, заканчивался ужин, но нам поесть оставили (порции по три на каждого). Идём в столовую, дети румяные, весёлые, воспитательский глаз радостно отдыхает. Переполнены впечатлениями, общительны и милы… спешат поделиться…
И тут навстречу несётся Толик, мой любимчик из первого класса. Обхватив ручонками мои колени, прямо валится мне под ноги.
– Что случилось? Ну, вставай же! – говорю ему и пытаюсь поднять его на руки.
Он опять валится на пол.
– Ну что ты? Что молчишь?
Я наклоняюсь к нему. Страшно волнуюсь, что-то с ним случилось нештатное. Лепечет еле-еле. Язык заплетается. На меня смотрит, но словно не видит.
Тут ещё двое малышей подбегают, за ними Беев. И все перемещаются как-то странно – по синусоиде.
– Во дают, – говорит Кира, – нажрались, уроды. Счас как врежу!
– Кира, что тут произошло? – спрашиваю строго.
– Да под балдой они! Из дома кто-то принёс таблетки. Теперь вот бухие…
– Как такое могло случиться? – кричу я.
– Да не беспокойтесь вы! – говорит Кира. – Оклемаются. Не в первый раз.
«Нажралось» тогда пятнадцать человек. Восемь из них оказались в реанимации, десять – в терапевтическом отделении.
У постели Беева я просидела три дня. Толик, слава богу, пришёл в себя быстро – так что без больницы излечился. Однако игра в «наркоту» стала модной. И ещё долго дети пугали воспитателей диким видом, выпадая из ряда и глядя на мир «косым глазом». А то и язык вываливать начнут, головой дёргать. И так искусно это у них получалось – сразу не отличишь: притворяется или на самом деле под «наркотой». Артисты… Я тщетно настаивала на самом тщательном расследовании – откуда таблетки?
Многие дети ходили на выходные к родственникам, а те (через одного) лечились или наблюдались у наркологов, психиатров… Дома у них всегда были «специальные таблетки», и дети могли легко добыть «наркоту» и принести в детдом. Где гарантия, что такие случаи не будут повторяться? Однако Татьяна Степановна стояла на своём – ничего особенного не случилось, дети пришли из дома «неадекватными», вот и всё разбирательство. Конечно, мы не могли устраивать проверку карманов, когда дети возвращаются в детский дом, допрашивать их. Это было бы глупым и бесполезным занятием – уж что-что, а конспирироваться они умеют. Так запрячут «секрет», что и таможенная ищейка не найдёт. Кира тоже заняла в этом вопросе странную позицию – молчаливой поддержки нагло лгавшей Татьяны Степановны.
– Откуда я знаю, где взяли наркоту? – бубнила она, глядя мимо меня, и мне вспоминался август… – Может, такие пришли, а может, и не такие…
– А Кирке старпёрша разрешает сидеть по ночам в пионерской! – бессовестно заложил её Беев.
– Ах ты, недоносок…
Беев, не успев увернуться, попал «в лапы» экзекуторши – теперь только и остаётся что визжать и попискивать. Мордует его нещадно. Еле вызволяю Беева из Киркиных цепких «лап», она аж дрожит от злости…
– Так это правда? – спрашиваю в упор.
– А чего? – говорит она, делая соловые глаза. – Надо ж где-то с друзьями встречаться.
– Ах, вот оно что.
Смотрит зло и нагло. Ох уж эти гормоны… Потом поворачивается и уходит размашистым шагом, щедро раздавая по пути оплеухи направо и налево…
Иду к Татьяне Степановне.
– Так, – говорит она, поправляя очки указательным пальцем. – Если по делу, то недолго.
– Постараюсь, – говорю я и сдерживаю себя, чтобы не наорать на неё. – Очень вас прошу никогда, ни при каких обстоятельствах не подкупать моих детей. Если вам нужна помощь, они и так сделают всё, что надо. Без подачек и угощений.
Татьяна Степановна. Поджав губы и поправив цепочку, свисающую на уши, ткнула великолепную оправу указательным пальцем и сказала тихо, так что я её едва расслышала:
– Они ничего не должны делать бесплатно. И никто не должен. Это неправильно. Они должны понять и усвоить этот главный закон взрослой жизни. Хватит забивать им голову всякой чепухой. Наша задача – научить их выживать в реальном мире. И в этом – истинный гуманизм.
– А я что, по-вашему, делаю? – спросила я тоже шёпотом.
Она ответила не сразу – недоумение и жалость были в её глазах.
– Если они будут следовать вашему примеру, то на всю последующую жизнь останутся в дураках. Вы этого им желаете?
Так вот оно что! Я уже, оказывается, числюсь здесь в записных дураках. Мило.
…Случай с групповым отравлением замяли. Татьяна Степановна подала, конечно, докладную директору, но никто из воспитателей не знал, что в ней конкретно написано. Обсуждения этого случая на летучке не было. Прошло совсем немного времени, и об этом происшествии вообще забыли. После этого я всерьёз задумалась о том, что пора уже тщательно документировать нашу повседневность. Для нашего же спокойствия.
Теперь у каждого командира была толстая тетрадь, в которую заносились все происшествия и нарушения режима дня, а также отметки, которые дети получали в школе. Но какого труда мне стоило уговорить учителей своевременно заполнять соответствующие графы в этой тетради! Чего тут было больше – лени или традиционного «кабычегоневышлизма», не знаю. Но моё скромное желание получать наиболее полную информацию о том, что происходило с моими воспитанниках в течение дня, воспринималось иногда до абсурда дико – от нейтрального «ищет заботы на свою голову (которая ниже спины) до «насаждает шпиономанию»…
– Эти ваши… Павлики Морозовы опять держат руку на пульсе жизни? – острила Татьяна Степановна.
Однако я твёрдо стояла на своём – самотёка в деле воспитания (да ещё таких детей!) быть не должно. Надо чётко понимать, в чём заключается главная проблема, и ответственно её решать. А для этого надо иметь максимум информации о том, что на самом деле происходит. Но как всё это объяснить педагогу, умудрённому опытом, который видит свою задачу в том, чтобы окружить детей мелочной опекой и не дать лишний раз рот открыть без специального разрешения?
У нас было по-другому: вот есть законный порядок, каждый воспитанник сам принимает решение по каждому отдельному поводу, но мы (я и совет командиров) будем проверять результаты. И сделаем это со всей возможной строгостью. И как доказать ретивому прогрессисту от педагогики, что полное отрицание руководящей роли воспитателя есть анархия. Педагог не должен сливаться с массами, даже если и находится в самой их гуще.
Когда я спросила Киру, все ли учителя и дежурные воспитатели вносят свои замечания в тетрадь дежурного командира, она, притворно вздохнув, печально ответила:
– Нет, ваши коллеги гласу разума не вняли.
Особенно упорствовала Татьяна Степановна – тут она на глазах становилась крутой либералкой – из крайности в крайность! По-другому никак. Видно, по пути прогресса мы можем двигаться только одним способом – пьяно вихляясь из стороны в стороны: то вправо, то влево…
Расклад получился такой – с одной стороны на меня наседали Матрона со своей системой-ниппель, а с другой – Татьяна Степановна и Ко.
И вот что замечательно: при всей внешней их методов, теории и практики, они были гораздо ближе друг к другу, чем ко мне. Хотя я, по логике вещей, была как бы в центре. Но на практике этот центр оказывался лежащим не посередине, а где-то на вершине весьма остроугольного треугольника. Это как раз и были те классические крайности, которые никогда не уравновешиваются центром и весьма оперативно сходятся, когда речь идёт о противостоянии принципиально отличному от их педагогического догматизма – как левого, так и правого. Впрочем, это были две стороны одной и той же медали.
Воспитательница первого класса (поддерживала она мои методы и теории или нет – это, в данном случае, совершенно неважно) всё-таки активно искала контактов с моим отрядом, ей было полезно, чтобы малыши-первачки дружили со старшими, не попадали в кабальную зависимость от них (в детском доме практиковалось шефство такого рода – старшие дети драли опеку над малышами, чтобы использовать их в качестве своих интимных «игрушек» или шестёрок, иногда эти функции совмещались).
Постоянная угроза террора со стороны старших, моих головорезов, заставляла идти на вынужденный компромисс и даже искать моей дружбы также воспитателей второго и третьего класса. Весь предыдущий опыт их учил, что удержать великовозрастную ораву от прямого разбоя под силу только их собственному воспитателю, да и то не всегда. Надежда Ивановна дальновидно отказалась от испытанных методов Татьяны Степановны по приручению самых крутых из старших – по части кулака. И за это я ей была очень благодарна. Если и случался конфликт, она сразу же шла ко мне, и мы, без скандала, это дело тут же публично разбирали или выносили на линейку.
Кроме того, она лично знала почти всех моих головорезов, они ведь тоже когда-то были первоклашками! И мне эти разборки также были полезны – я узнавала о своих детях много и нового и интересного, например, что Беев любил щипать девочек за ноги, когда они сидели, все вместе, на горшках.
Единственным человеком, кто сразу, безоговорочно принял мою позицию и во всём меня поддерживал, была Нора – мужественная Нора, Нора-великомученица…
…Вечером, после отбоя, собирался совет командиров. Постепенно это стало чем-то вроде традиции. Такие милые посиделки – когда детское время уже закончилось… Это всегда привлекательно. Иные даже поначалу пытались включать телевизор («вы говорите, я слышу…») Но постепенно это приятное мероприятие стало весьма полезным действующим органом самоуправления. Держал отчет дежурный командир и передавал дежурство следующему. Затем обсуждались текущие дела, и результат тут же заносился в «Спектр», чтобы наутро каждый мог лицезреть результат прожитого дня.
«Спектр» – наше радужное чудо-изобретение, использовалось оно для наглядной агитации и демонстрации вершин наших подъёмов и глубины падения, что случалось не так уж и редко.
Как это устроить, мне приснилось во сне.
Несколько дней я всё думала и думала, как же это устроить, чтобы было интересно и информативно. Но ничего дельного, как на зло, в голову не приходило. Просто бюрократически подсчитывать голы, шайбы, очки, диоптрии… Так не хотелось разводить эту унылую канцелярию! А другого опыта ни у кого не было. Матрона, к примеру, сама выставляла за каждую неделю оценки в свою тетрадку – по шкале от одного до пяти, а потом не пускала домой по субботам тех, у кого был низкий балл («один» или «два»), «троечники» домой уходили, но предварительно отработав на уборке отрядной зоны. «Отличники» уходили с гостинцем – субботний полдник, пряники уходящих домой «хорошистов» шли в копилку воскресной группы.
Вот такая вот социальная справедливость.
И ребята из второго отряда, твёрдо зная, что лично от Матроны зависит воскресный отпуск, откровенно старались угодить, особенно по пятницам, когда солнце закатится… Нет, они никого, конечно, не жевали под бананом, но готовы были на любую заподлянку – лишь бы заработать плюсик на свой счёт и в результате получить балл повыше. В ход шли любые методы, в том числе, и фискальство – да ещё и на ушко и за конфетку. Особенно этим грешили девочки.
Однако другие воспитатели (к радости детей) даже этого примитивного учёта поведения своих воспитанников не делали. Они и так знали – кто хороший, кто не очень, а кто и просто плохой. Перекочевать из одной касты в другую, боле высокого уровня, было практически невозможно. «Хороших» всем ставили в пример, а «плохими» пугали. Так оно и шло – год за годом.
.. И вот однажды мне приснился «Спектр» – ярко, наглядно, зажигательно.
Рассказала об этой идее на совете – сразу ободрили. Обсудили на собрании отряда и тут же принялись сочинять правила игры: способ учёта поступков и проступков воспитанников. Конечно, это тоже была бюрократия, но бюрократия весёлая и увлекательная. Командиры имели много полномочий, и это несколько осложняло моральный климат в отряде: велика всё-таки была охота злоупотреблять властью.
Такой соблазн!
Особенно этим грешила Лиса, самый «свежий» командир. Но злоупотребление властью считалось очень тяжким проступком, такие «делишки» карались по всей строгости нашего закона, и без всяких оглядок на былые заслуги. Конечно, это было уже самоуправление, но – «самоуправление на поводке». До настоящей выборности и свободы творческой инициативы в нашем коллективе было ещё далеко. Однако вектор движения был выбран, и мы упорно двигались в этом направлении. Командиров предлагала, конечно, я, но ни разу не было случая, чтобы предложенная мною кандидатура была отвергнута. И вряд ли по причине самого удачного выбора.
Таким образом, это было не столько самоуправление по существу, сколько моё личное представительство в структуре ребячьей вольницы.
Конечно, из этого состояния надо было выходить, и быстрее, иначе наш свежий коллектив начнёт загнивать на корню. Ни одного дня не должно быть, повторяющего день вчерашний. Надо всё время двигаться вперёд и вверх, делать хотя бы малюсенькие шажки. Стоит только раз допустить остановку – и раскачаться на движение вперёд и верх будет труднее. Скорее всего, мы покатимся назад, благо, на это не нужно тратить никаких усилий. И тогда сработает принцип снежного кома – развал случится стремительно и как бы сам собой.
Коллектив – это живой, динамичный организм, застой ему категорически противопоказан. Ребячьи лидеры были необходимы – как вода в знойный день. Иначе будем пыхтеть от натуги, а толку от этого пыхтенья будет ровно ноль.
Особенно нужны они в старшем отряде, где дети уже в подростковом и юношеском возрасте. Им уже не нужна постоянная опека взрослого – воспитателя. Воспитатель руководит ими уже на более высоком, духовно-нравственном уровне. А вот организация повседневности более удаётся как раз тогда. Когда к этому делу приобщаются сами воспитанники – ровесника послушают охотнее, чем взрослого. Но те, кому уже исполнилось семнадцать, всё-таки более доверяли взрослым, нежели своим ровесникам. И это понятно – воспитанники теперь думали о том, как они устроятся во взрослой жизни, и опыт старших был им, конечно, более полезен, чем советы ровесников… Ну а тем, кому было от двенадцати до семнадцати, конечно, более естественно ровняться на лидера из своей возрастной группы.
В командиры рвались все. Но надо было учитывать особенности нашего отряда – он ведь был разновозрастным. Значит, и командир должен быть такой, чтобы не утеснял младших и не сам не боялся старших. Однако только хотения быть командиром мало, надо ещё, чтобы командир хотел и мог быть примером для других. А этого – ох-хо-хо! – многие просто опасались, что и стало нашим главным направлением в работе – мы должны сами воспитать достойного командира в своём отряде. И не одного, а сразу семерых. Ну и ещё кандидаты «в политбюро».
Труднее всего прививался навык самоконтроля и самотчётности. Но даже, несмотря на постоянные пропесочки командиров и всевозможные придирки с моей стороны, всё прочнее укоренялось в ребячьей среде мнение: командиром быть почётно, хотя и очень ответственно. Командиром мог стать каждый, и это существенно, но при условии – ему доверяло большинство членов отряда, и он мог спокойно относиться к любой, самой острой критике в свой адрес, если сам становился нарушителем свода наших правил.
Это, пожалуй, и было самое трудное.
Первый совет, на котором обсуждали итоги дня по новой системе, затянулся далеко за полночь. Мы, вдоволь налюбовавшись результатами своего труда, удовлетворённо переглянулись и, заговорщицки подмигивая друг другу, отправились на покой. Что-то завтра будет? «Спектр» выглядел так: слева колонкой список членов отряда, сверху строка, в которой располагаются даты и дни недели, в клеточках на пересечении – результат в цвете. Лучший получал красное окошечко, самый вреднючка – фиолетовое. Всего семь градаций – по количеству линий в солнечном видимом спектре. Азарт, с которым ребята включились в игровое соревнование, был просто ошеломляющий. Причём яростнее всего рубка шла в позиции «честность». Даже и не пытались что-либо утаивать. «Спектру» доверяли, хотя случались порой и разборки – не всем нравился результат.
– А чего это я зелёный?
– Извини. Так получилось.
– А про четыре шара по алгебре забыли, а?
– Посчитали твои шары по алгебре.
– А ещё посчитали опоздание на урок истории.
– Ой! Так на девять минут.
– На пятнадцать.
– Зато я на зарядку первый вышел.
– Ага, так спешил, что бычок под кровать бросил.
– Бычок?! Так это ж ночью!
– И что?
– А то, что это вчерашний счёт.
– Ага, курил, значит, в постели? Зелёный, говоришь? А голубым стать не хочешь?
– Заткнись, дебилёза…
– Сам такой.
– Оскорблять командира? Это уже в синюшность отдаёт!
– А шёл бы ты лесом, сопливый командир…
– Ого, «фазаном» теперь будешь, раз зелыным не желаешь быть.
И скандалист спешит уйти, пока и впрямь в фазаны не угодил. По правилу спектра: «Каждый охотник желает знать, где сидят фазаны».
Я вот на что обратила внимание – дети почти никогда не обижались на само наказание, если оно было справедливым. Соразмерным с содеянным. Они обижались на смерть, если их наказывали или порицали их поступки, по случайности или непониманию обвиняя воспитанника в том, чего он, на самом деле, не совершал. Но ещё больше раздражало ребят, когда кому-то даставалась незаслуженная похвала. Это их просто бесило, подрывало веру в справдливость (а ведь борьба как раз и шла за справедливость!). Ну, а лишние «плюхи» они принимали почти смиренно – приведённый выше диалог тому пример. В актив засчитывались не только хорошие отметки и добросовестное дежурство. В актив шли все добрые дела: и шефство над малышами, и участие в подготовке отрядных «огоньков», и выпуск еженедельных бюллетеней «Что? Где? Когда?», и участие в работе «пресс-центра»…
Однако множественные проверялыцики – комиссии из всевозможных «оно», с некоторых пор буквально роем роившиеся над нашим отрядом, дружным хором осудившие «Спектр», как, впрочем, и всё остальное, требовали немедленной отмены этой воспитательной и самопознавательной игры. Самый большой скандал разгорелся после прихода комиссии из Минпроса. Одна дама, имевшая большой стаж работы в управленческом штате, громко ахнула, заглянув в перечень расценок и штрафов:
– Как? У вас дети… пьют?
– Это после того, как обнаружила в перечне «Спектра» соответствующий пункт.
– Ну да, а вы не знали?
– Дети… пьют водку?
– Не только. Иногда «бормоту».
– Вы понимаете, что это развлечение значит?! – стукнув карандашиком по «Спектру», сказала она.
– Догадываюсь.
Да, я уже вполне понимала – скоро нам «сделают» весело, а то и вовсе – погорячее…
Но «Спектр» мы не стали снимать.
В тот же вечер в детский дом явилась второй секретарь райкома партии, и меня, поставив временно на мой отряд Матрону, пригласили в кабинет директора.
Выволочка была знатной, и об этом стоит подробно рассказать.
– Так вы настаиваете – ваши дети пьют?
– Это правда.
Установилось неловкое молчание.
– И вы об этом не стесняетесь писать на стенах нашего детского дома? – риторически задалась вопросом директор, привстав на стуле, отчего даже её спина изогнулась вопросом.
– Да, славного детского дома, имеющего много наград и поздравительных грамот из вышестоящих органов, – с готовностью подтвердила второй секретарь высокий статус гнусно оболганного нами воспитательного заведения.
– Но это же правда, – сказала я. – И об этом сообщаем не для рекламы спиртных напитков, а в осуждение этого явления. Что ж здесь плохого?
– А вы не стесняетесь таких деяний со стороны вверенных вам детей? – гневно спросила секретарь.
– Они ничего не стесняются, – испустив грустный вздох, произнесла Людмила Семёновна. – Что им честь детского дома? Что им авторитет директора?
– Которому мы, к вашему сведению, решили присвоить, в ознаменование больших заслуг перед Родиной в деле воспитания трудновоспитуемых высокое звание «отличник просвещения».
– Так вы снимите это… позорище? – спросила почти с мольбой Людмила Семёновна.
– Не получится в ближайшее время, – смиренно сказала я.
– Ну почему вы не хотите быть нормальные человеком? – взорвалась моя начальница.
– А в чём моя ненормальность? В том, что я не хочу маскировать наши недостатки? Но так мы от них никогда не избавимся. Правда, сейчас такие случаи происходят всё реже, но всё же они случаются.
– Где дети берут водку? – строго спросила секретарь.
– Когда где. Иногда из дому приносят, иногда угощают бывшие, – сказала я.
– Но это недочёты вашей работы! Именно вашей!
– Ну, конечно, моей. Глупо спорить об этом, – опять легко согласилась я.
– Да, в других отрядах что-то не слышно про выпивку, – поддакнула директор.
– Верно, в первом классе не пьют, – согласилась и на этот раз я, – во всяком случае, делают это крайне редко.
– Так не будем позорить весь детский дом? Вы завтра же… нет, немедленно снимете эту гадость, ведь так? – заискивающим тоном спросила секретарь.
– Нет.
Обе буравили меня взглядами и молчали. Но вот директриса испустила ещё один горестный вздох, и секретарь решительно подошла ко мне вплотную. Глаза её злобно щурились, я непроизвольно отшатнулась.
– Отвечайте по существу, – сказала она тихо. – Или вы будете наказаны.
– Что есть, то есть, скрывать свои недостатки мы не будем, – сказала я тоже тихо. – Медаль мне пока никто давать не собирается, а выговоров уже навалом. Так что одним больше, одним меньше… Какая разница? Я могу идти?
– Нет, не можете, – вышла из-за стола директриса, на её лице блуждала обычная в таких случаях улыбка – попранной добродетели и непонятого подвига подвижничества.
Надетый поверх шуршащего, с глубоким вырезом, платья беленький халатик соблазнительно обтягивал её не худенькую фигуру, на толстой цепочке тускло поблёскивал большой кулон из фальшивого янтаря. Весь вид её говорил, как она страдает. Волна терпеливой сдержанности достигла апогея и уже приблизилась к критическому состоянию, вот-вот прорвёт плотину приличий и тогда… Алые крупные пятна уже играли на её серых, дрябло обвисших щеках.
И вдруг она расплакалась…
– Вот так всегда… Работать некому, а вот очернять, лить грязь на людей… – жалобно всхлипывая, шептала она, сморкаясь в платок и не забывая при этом искоса, взглядом влюблённой коровы поглядывать на секретаря райкома.
Её наклеенные ресницы угрожающе теряли ориентацию, вот-вот совсем отвалятся.
– Ну, будет, будет, – успокаивала её секретарь, легонько поглаживая по халату.
Но директриса продолжала всхлипывать.
– Вот горе, горе-то какое… Вы уж простите нас. Вот го-о-оре…
Она была готова сорваться в истерику – ресницы отвалились…
– Ну, вот что, товарищ… ээ… воспитатель, – с металлом в голосе отчеканила секретарь райкома.
– Ольга Николаевна, – подсказала я на всякий случай.
– Ольга Николаевна, – повторила она, уже не скрывая своей бездонной ненависти к моей персоне. – Чтобы это сняли.
– Извините, это будет висеть. Это решило повесить отрядное собрание.
– Я вам приказываю.
– Это не армия, а я – не ваш подчинённый, – продолжила саботаж я.
– Детский дом, милочка, хуже армии, – сказала укоризненно Людмила Семёновна, демонстративно отправляя под язык таблетку валидола.
– Возможно, я в армии не была.
– Вам плохо? – отодвинув меня в сторону, встревоженно спросила секретарь.
Секретарь суетилась вокруг Людмилы Семёновны, а та кротко молчала.
– Да почему вы позволяете этой садистке так наглеть во вверенном вам заведении! Да она, видно, просто не понимает, кто вы и кто она!
Людмила Семёновна слабо махнула рукой. Жест этот мог быть прочитан так:
«Да что с неё взять?»
Или:
«И не такое терпим…»
– Ну, так как? Вы ещё долго будете писать на стенах? – буднично уже спросила секретарь райкома.
Я, тоже буднично, сказала:
– Мы не будем «писать на стенах» о том, что наши дети пьют, когда этого явления в нашем детском доме не будет. А пока это есть, об этом будут знать все.
Спектакль явно затянулся и начинал действовать на нервы. Так ведь и я могу сорваться, а это и вовсе ни к чему – потешать мадам мне как-то не хотелось.
– Так… – раздумчиво сказала секретарь. – Может, вы ещё и о том, что ваши дети рожают в несовершеннолетии, напишеге? – ехидно спросила директриса.
– Такого пока у нас ещё не было, – сказала я, поворачиваясь к двери. – Но о том, что в детских домах половым воспитанием детей никто не занимается, и это имеет печальные последствия, стоило бы написать какой-нибудь серьёзной газете.
– Может, вы уже написали, да ещё пока размышляете, куда направить? – язвительно спросила секретарь.
– Нет, не написала, а вот на городской учительской конференции обязательно выступлю, – сказала я уже слегка на взводе.
– Если вы туда ещё попадёте, – улыбаясь мягко и вкрадчиво, заметила секретарь райкома.
Людмила Сергеевна перестала плакать.
– Я действительно хотела вас туда рекомендовать, то теперь вижу, что поспешила бы, – сказала Людмила Сергеевна, усаживаясь на своё обычное место. – А вы не только не способны привить детям элементарные навыки гигиены и приличного поведения, но ещё и испытываете патологическую склонность этими недостатками хвастаться.
– Как-то всё это не по-людски, – кивнула в знак полной солидарности секретарь райкома. – Пора бы понять кое-что, не первый день работаете…
– В ваших же интересах побыстрее это сделать, – опять своим фирменным тоном, приторно-ласково и притворно-сочувствующе, сказала директриса, снова хватаясь за флакон.
– Да не надо из неё делать этакую простушку! Это же типичная аферистка, – прервала воспитательную речь директрисы секретарь райкома.
Вонь от дрянного одеколона сделалась невыносимой.
– Да разве можно её обидеть? – совсем уже умирая, прошептала Людмила Сергеевна.
Спектакль продолжался.
– Никто и не собирался её обижать, – пожала плечами секретарь.
– Она не дурочка, что вы! Она всё видит лучше всех! Что там министерство, что там иснтруктор, я, наконец, вы… Теперь я понимаю, зачем она здесь… Она специально сюда пришла, чтобы уничтожить нас, да! Уничтожить! Пустить нас по миру! Ой, горе, горе…
– А что ещё? – насторожилась секретарь.
– Ей уже и шефы мешают! – махнула платком Людмила Сергеевна. – Подарки, путёвки и всё такое ей уже мешает…
– Извините, шефы мне не мешают, мы просто хотим отказаться от материальной помощи в таких количествах конкретно нашему отряду. Дети сами могут заработать себе на «всё такое». В их самостоятенльной жизни, а это время уже не за горами, им никто ничего не будет выдавать и подавать в таких количествах. Они должны ясно понимать, что у них есть и чем они располагают.
Людмила Семёновна плакала тихонько и жалобно. Плечи её вздымались и опускались, руки мелко дрожали. А левый глаз, нет-нет, да и поглядывал на секретаря райкома. Всё. Простите, но это уже слишком. Я повернулась и открыла дверь кабинета.
– Вы куда? – в один голос воскликнули обе.
– К детям. Поднадоела дешёвая комедь. Я, может, и глупа, но не настолько. Так разрешите?
– Ради бога, – сказали они обе и посмотрели друг на друга.
Директриса опустила глаза. Секретарь райкома ласково поглаживала её по спине. Людмила Сергеевна покорно затихла, больше не всхлипывала, очевидно, совершенно успокоившись под ласкающей бледной ладонью высокого начальства.
На совете я сказала:
– На ваше усмотрение. Как решите. Так и поступим: может не надо выносить на суд людской наши грехи?
– Как это? – спросила Кира.
– Ну, так. Исключим из списка проступков курение, пьяные выходки, сквернословие. Может, без этого?
– Эй, стойте, – вскочила Лиса. – Как это – «без этого?»
– А что? – сказала я серьёзно. – Сделаем вид, что ничего не знаем об этих отвратительных явлениях нашей жизни.
– Вы нарочно прикалываетесь?
– Нет, какое там, – самым серьёзным образом говорю я.
– Ни фига себе, – взвилась Лиса. – Я вон вторую неделю рот не открываю для мата, ни грамма не приняла и даже курить бросить собираюсь, а теперь что получается? Всё коту под хвост? Ни фига! Надо чтоб всё по-честному было, а то и на хрен не надо.
– Так, так… – качаю головой я. – Так ты только из-за «Спектра» хочешь бросить курить и матом не ругаешься?
Лиса смутилась.
– Балдеть можно и за так, вааще-то…
– Точно! – взял слово Огурец. – Бесплатно не пить и не курить – это просто издеватедльство над молодым, неокрепшим организмом.
Вот ехидна! Не удержался от язвы.
– Так что решили? Оставляем в «Спектре» эти пункты?
– До полного искоренения – в натуре! – громче всех выкрикнула Лиса, вскакивая с места.
Она вышла в центр отрядной, достала из кармана халата солидный бычок и демонстративно раздавила его босой пяткой.
– Йоооо… – испустил протяжный стон Огурец. – Зачем так резко?
– Так и запишем в кондуит, – безмятежно сказала Кира и внесла сответствующую пометку в командирский журнал: Лиса против курения, мотив – оно снижает успеваемость.
– А также баллонакопляемость, – вставил реплику Огурец.
В особой графе Спектра» у нас стоял «рост над собой». После взбучки в кабинете директора (дети об этом узнали от Беева, который весь наш диалог благополучно подслушивал под дверью), мы ещё более рьяно взялись за дело «самосовершенствования».
Дети старались иногда до смешного серьёзно – выволакивали на свет божий такие, казалось бы, мелочи из своей повседневной жизни, что нельзя было слушать эту исповедь без улыбки.
– Уже два дня не выражался, – докладывает Бельчиков, и его сотоварищи одобрительно гудят. – Не верите?
Он претендует на этой неделе на «красненькую».
– Гигант и покоритель Крыма, – говорит Кира. – Плюс три балла.
– Так мало? – разочарованно тянет Бельчиков.
– Знаешь что, Мамочка, тебе авансом верить нельзя. Вот неделю продержишься, получишь десятку, – вносит ясность в бухгалтерский учёт Огурец.
Около «Спектра» всё время толпится народ. На цветистые комментарии не скупятся. Особенно усердствовали бывшие.
– Ого! Мамочка и точно красный!
– Его надо в отряд «Помидорных веществ» перевести.
– А что, есть такой?
– В овощном магазине разве что узнай.
– А Жигал жёлтый.
– Печень барахлит, ясное дело.
– Микстурки перекушал…
– Огурец, глянь, весь жёлтый.
– А каким же ему быть? Такой вот он овощ.
– Ну-ка, ну-ка… Кто это такой голубенький?
– Беев, поганец, кто ж ещё.
– Как нехорошо…
– Ай-я-яй…
– Вы чего, опсихели? – дуется Беев.
Но общественное внимание уже переключилось на отчёт за неделю о событиях на мировой арене. Теперь лично Джимми Картеру адресуются иронические послания.
Наша жизнь покатилась дальше.
Первую весну мы пережили без особых приключений. На летучке, когда в очередной раз был поставлен вопрос о нашем отряде и нашем опыте, Матрона сказала: Дела у них, вообще-то, идут неплохо. Что-то конкретное выделить из проводимых Ольгой Николаевной мероприятий я затрудняюсь. Возможно, работает весь комплекс мер. Ничего особенного, вообще говоря…
– Так будем рекомендовать Ольгу Николаевну на конференцию или как? – спросила Людмила Сергеевна.
– Передового опыта пока не вижу, – сказала Матрона и развела руками. – Делится пока, увы, нечем.
– Главное, – подала голос воспитательница первого класса, – удалось оградить младших воспитанников детского дома от агрессии со стороны старших. Жить нам стало спокойнее. И если бы не досаждали некоторые воспитанники второго отряда…
– Простите, мы сейчас обсуждаем первый отряд, – прервала её Людмила Семёновна, и Надежда Ивановна замолчала.
– И убегать из детского дома дети стали реже, – вставила реплику Нора. – И главное, прошу заметить, дети стали усердно учиться, чего от них в прошлые годы не мог добиться ни один воспитатель.
– Кому нужна их учёба? – сказала снисходительным тоном завуч. – Тройки выведут, а большего для ПТУ и не надо.
Наши, действительно, стали учиться. Даже если у большинства и были тройки, то они их заработали честно. Однако кое у кого были четвёрки. Дети, не выдержав моего напора, стали отчаянно стремиться «к свету». А я наседала на них. В этом смысле, без устали и каждодневно, убеждая их учиться старательно и усердно. Иначе – путь в тупик. Завуч напрямую не говорила мне, конечно, – зачем всё это? Но однажды всё-таки разоткровенничалась:
– Была вчера на совещании, так инструктор прямым текстом заявил, что ученых и инженеров в нашей стране навалом, а вот хорошего ремесленника днём с огнём не сыщешь.
– И что, – не поняла, как всегда, в таких случаях, я, – это повод чтобы поощрять нерадение в учёбе?
– А как ещё снизить конкуренцию в вузах?
– А зачем её снижать? – удивилась я.
– А потому что рабочих уже не хватает.
– Так надо идти другим путём – повышать привлекательность рабочего руда, престиж профессии, как это раньше было, ну и производственный процесс можно усовершенствовать… А искусственно плодить неучей и лишать детей стимула к получению образования для решения кадровых проблем, верно ли это??
– Других методов нет.
– Ерунда всё это. И не факт, что малограмотный молодой человек обязательно пойдёт в рабочие.
– А куда ж ему ещё идти? На жизнь чтоб заработать.
– Воровать пойдёт. Убивать и грабить. Им и такие способы известны.
– Вы всегда преувеличиваете, – сердито сказала она.
– В этих вопросах можно и преувеличить. Лучше перестраховаться, чем потом ахать и охать. В криминал подростки очень часто идут от неуверенности в себе, от неумения устроиться в жизни. Образование расширяет кругозор, прибавляет уверенности в себе, помогает разбираться в сложных хитросплетениях жизни.
Матрона подняла указательный палец вверх и важно сказала:
– Там лучше знают. Все тут в профессора заделались… – И ушла – так и не завершив этот странный тет-а-тет.
Что же касается «Спектра», то мы его теперь выпускали двух видов – по индивидуалам и общеотрядный. Весь отряд как отдельная единица получал каждый день свою оценку, как среднюю (красный компенсировал фиолетовый, желтый крыл синий, оранжевый компенсировался голубым, чего больше оставалось в итоге, то и было главным цветом).
Выглядело это так.
В понедельник, как правило, отряд, имел бледный вид, а точнее, желто-зелёный; в четверг-пятницу (дни максимальной положительной активности) отряд порядком краснел, имея, однако, при этом голубоватый оттенок. Конец недели, суббота – жди синюшности.
Синюшность – однозначно нехороший признак, сразу же всех синих на совет, к ответу.
Фазанов (фиолетовых) – таскали уже на общий сбор отряда. Боялись таких разбирательств (я в них не принимала участия и даже старалась вообще не приходить) страшнее страшного.
Всё-таки общественное мнение – сила, нами явно недооценённая и посейчас. Возможно, дети боялись такого наказания даже больше, чем всех других видов наказаний, а желающих «силу употребить» среди командоров было явно больше одного (Бельчикова).
Однажды такой случай был. Проштрафился Ханурик, и крепко. Мне было его очень жаль, ведь нахлобучка при народе – дело тяжёлое. Но отменить наказание даже я со своим автоторитетом была не в силах. Проштрафился он тогда по глупости, по чистой случайности. Страдал, мучился… Но ко мне с просьбой о помиловании не подходил. Зато подошёл Бельчиков.
Говорит, глядя в сторону:
– Эт самое… А давайте, я Ханурику как врежу пару раз. А на сбор не надо.
Спрашиваю подозрительно:
– А сам Олег на это согласен?
– Только рад будет. Точно говорю.
– К сожалению, не могу тебе ничем помочь. Олег будет отвечать будет перед отрядом, а не перед твоим кулаком.
Бельчиков надул щеки.
– Ну, хоть разок, а? Ну в глазик, можно?
– Сказала же нет. И отстань.
Гордец Ханурик не мог спокойно переносить позор стояния «перед народом». Когда общий сбор начался, и дошла очередь до Ханурика, а я, больше не в силах видеть его простынно-бледное лицо, уже готова была пойти на попятную, проклиная себя за приверженность к догматизму, произошло то, что не только успокоило меня, но и убедило: действуем правильно. Ханурик гордо поднял голову и обвёл глазами присутствующих. Началась пропесочка. Отчитали его по первое число. И за курение в постели, и за прогул двух уроков подряд, и за пропуск дежурства. Он молча терпел.
Я-то уже знала, из-за чего у него такой срыв получился. Влюбился в одну симпатичную девочку из школы и часами стоял под её окнами. Но девочка, как выяснилось, в Олежке вовсе не нуждалась, ей было просто занятно это ухаживание. И был даже спор – сколько он продержится.
И он держался.
Так ничем эта влюблённость не кончилась, и он впал в хандру.
Разбирательство на отряде стало для него чем-то вроде холодного душа – он постепенно приходил в себя. Сам попросил себе наказание – «вышку». Это озаначало следующее: самое суровое наказание – сидение в маленькой бытовке в полной изоляции, но с ключом (на всякий пожарный) в кармане. Есть нужно было вместе с отрядом, на уроки также надо было ходить в обязательном порядке, спать в своей спальне, а вот в свободное время наказанный «по высшей мере» должен проводить в бытовке, куда сам себя этапировал. Такое наказание могло длиться один-два дня. Само сидение занимало, в итоге, не более восьми часов. Из заключения освобождали всем скопом. Шла толпа желающих освобождать с дикими криками и песнями. Потом начинали угощать – кто чем (конфетами, печеньем, яблоками, а то и пинками – от избытка эмоций. Всё-таки наши дети не были злыми, и чужое несчастье их всё-таки угнетало. Во всяком случае, никто не злорадствовал.
На прилюдных разборках Ханурик не стал ничего рассказывать об истинных причинах своей сердечной маеты, а ведь это могло бы смягчить наказание и облегчить его участь! Но многие в отряде уже знали, в чём тут закавыка, и ему очень сочувствовали. Некоторые даже восхищались им, его любовным подвигом, в основном, это были девочки. Однако вслух никто никаких ремарок на этот счёт не отпускал. Несанкционированное вмешательство в личную жизнь у нас не поощрялось.
Он день отсидел в бытовке. Возможно, ему и хотелось уединения. Вызволять пошли всем отрядом. Натащили всяких вкусностей, у кого что было.
И несколько дней ходил… в «страстотерпцах».
Надо ли говорить, что сам Ханурик просто рта не мог закрыть от приросшей к его лицу улыбки до ушей… Выдержал испытание! Не сломался!
Никогда не было на этих разбирательствах злобы, ненависти, а была горячность, искренность, сочувствие, досада – нормальные человеческие чувства. Ребятам хотелось быть лучше. Хотелось, чтобы наш отряд стал лучшим. И они горько переживали каждый срыв. Не припомню ни одного случая жестокости на общем сборе.
Наш молодой коллектив вошел в устойчивую стадию подъёма – трудностей мы уже не боялись. Мы знали: завтра будет лучше, чем вчера. И это – реальность.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.