7. Кровавый поток

7. Кровавый поток

Дело было на маминой родине, в селе Сухом Корсуне Ульяновской области. Продолжалась Оратория, как и в одном из предыдущих снов. Но теперь два берега, две Стихии вели Вечный Спор – белая и красная, Красная и Белая. Но не Красное Колесо – Красный Поток. Потому что – Волга.

Вот последний Кадр Сна:

Женщина с лицом Анны Карениной (в исполнении Татьяны Самойловой) с дочкой в ажурном платьице, задыхавшейся то ли в песенке, то ли в плаче, упрямо сплавлялась вплавь по реке, утопая в водорослях – в общем потоке уплывающей от Смерти Белой Стихии.

А на берегу мужички, моя родня, торжествовали над посрамлением супостата. Я старалась им что-то объяснить. На помощь позвала моего бывшего мужа Сережу Шапошника с женой. Я знала, он где-то рядом. Так и сказала родне: вот вы их позовите! «Ужо позову, а чево ему сказать-то?» – с радостной готовностью хохотнул дедок. – «Просто скажите: тебя Марина зовет». И подала им две ветки цветов (те, которые растут у меня на даче, на школьном подворье). Одну целую, другую надломленную. И тут же из прибрежных густых зарослей вышел по-прежнему молодой, стройный Сережа и такая же стройная, стремительная девушка-жена в джинсовом костюме. Оба были подтянуты и сосредоточенны.

Эту часть «Оратории – Объяснения» мы «моделировали» вместе. И это был красный, Кровавый поток, где Кровь была – не метафора цвета, а настоящая кровь...

До появления женщины с девочкой были очень трудные, тяжкие кадры: на кровавом месиве-фоне, прямо из него рождались страшные красные кричащие рты на телах-обрубках (словно только что из-под кисти Гойи), они трансформировались, множились. Надо было легким усилием претворить их кричащие глотки-лица в овальные молчаливые лики с завитками волос, но все еще алые. Потом они тут же исчезали, ведь им не стать ангелами, надо было просто убрать тот страшный крик, чтоб исчезли кровавые рты...

* * *

(Эти трансформации – отголосок вчерашнего сна, когда мы все стояли в очереди к Богу. Его, конечно же, не видя и почти не ощущая, но важна была сама эта очередь, в ней – неведомым касаньем мы все как-то менялись, «трансформировались»...)

И над всем, над рекой и в реке, звучала Оратория из каких-то неведомых мне прекрасных Мелодий.

* * *

Вот и девочка с той женщиной доплыла через водоросли до светящегося окна, откуда к ней протянулись спасающие руки, а девочка просто выплюнула на подоконник мешающую ей таблетку изо рта (что-то сердечное, вроде валидола). И вдруг запела истинно ангельским голоском, вмиг превратившись из безвольной хрипящей куклы в неземной красоты создание. И плыла, и пела, пела, распустив волосы по воде, в своем ажурном платьице. «Видите, вы же – видите, – мысленно обратилась я к родне... – Вот она, красота!»

Все они тут были, моя родня – и раскулаченные, и истовые комсомольцы-комиссары в дряхлых кожанках, кого уже нет на свете, но они столь явно были все со мной, и так важно было прожить всю их разную правоту и успеть сказать свое словечко... Но главное – это была такая песенная родня... И Любушка пела, мамина сестра, в спор не вмешиваясь, да что там – сами небеса, сам воздух был певучий.

...А вынырнула из сна всего лишь с простенькой песенкой внутри:

Не клонись же ты, головушка,

От невзгод и от обид.

Мама, бедная голубушка —

Утро новое горит...

Я все это увидела, выскочила в коридор покурить и поняла – нет Депрессии. Просто я Книгу пишу. Текст. А это просто волны Творчества меня колышут. То колышут, то – замирают. И я застываю в молчании пустым изваяньем... В Белом Безмолвии Статуей. Как девочки в больнице – те, что сидят или лежат молча часами в депрессии, а жизнь струится сквозь них, но они ее не ощущают.

Вот, просто Книгу пишу. И в кровавой той реке была, как в гинекологии во время выкидыша. Всем своим существом с болью (даже поясница ныла) проживая и личную, и общую жизнь-драму, жизнь-трагедию. Ораторию. Песенку.

...Отступает Одиночество —

возвращается Любовь.

И тут же обрушился на меня Великий Страх: это просто Сон. И я не осилю ни книгу, ни жизнь свою. Жуткий страх и Одиночество. Нечем жить, и нечего писать.

И куда же мне еще бежать, если – тотальная катастрофа, Великий Страх – как не к своему Доктору! Как раз подошло время визита утреннего.

(Это ведь элементарный творческий страх: а вдруг – не Книга, а – Выкидыш?)

Для меня (уродки) сей страх страшнее выкидыша физического...

«Книга и есть мозговой выкидыш писателя», – допишет потом на этих страницах Раюшкин.

...Придя в себя в НЦПЗ (успокоилась рядом с Раюшкиным), вступаю с ним в описание паники, он подыгрывает мне:

– Ну да, солнце – гребаный фонарь, разводит мух...

– Нет, ядовитое солнце слепит глаза. Черное солнце, черный свет.

– А вы – муха?

– Да, я – муха, – охотно соглашаюсь.

Брюзжит: «У вас еще немного – и до конца депрессивное мировоззрение сложится, будьте осторожны».

Если и не до конца, то целые глыбы бетонные уже готовы... И как же тут осторожничать?