Владимир Федосеевич Раевский (1795–1872)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Владимир Федосеевич Раевский

(1795–1872)

Сын одного из богатейших помещиков Курской губернии. Семья была многочисленная, родители не любили мальчика за строптивость и «гордость». Обучался в московском университетском Благородном пансионе. Служил в артиллерии, за участие в Бородинской битве награжден золотой шпагой с надписью «за храбрость». Участвовал и в заграничных походах 1813–1814 гг. «Из-за границы, – вспоминает Раевский, – я возвратился на родину уже с другими, новыми понятиями. Сотни тысяч русских своею смертью искупили свободу целой Европы. Армия, вместо обещанных наград и льгот, подчинилась неслыханному угнетению. Военные поселения, начальники забивали солдат под палками, боевых офицеров вытесняли из службы; усиленное взыскание недоимок, строгость цензуры, новые наборы рекрут производили глухой ропот. Власть Аракчеева, ссылка Сперанского сильно волновали людей, которые ожидали обновления, улучшений, благоденствия, исцеления тяжелых ран своего отечества». Раевский с воодушевлением вступил в «Союз благоденствия» и стал его деятельнейшим членом.

В 1820–1821 гг. Раевский в Аккермане командовал ротой 32-го егерского полка, входившего в состав дивизии генерала М. Ф. Орлова. Он выделялся необыкновенной человечностью в обращении с подчиненными, много заботился об умственном и нравственном развитии солдат, завел в полку ланкастерскую школу взаимного обучения, на свой счет обул всю свою роту. С начальствующими лицами держался независимо; свирепый служака Вахтен, начальник штаба корпуса, пришел в великое негодование, что Раевский много говорит за столом при старших и тогда, когда его не спрашивают. В 1821 г. М. Ф. Орлов перевел Раевского в Кишинев, сделал своим адъютантом и поручил ему заведывать солдатской и юнкерской школами в Кишиневе. Здесь Раевский повел систематическую политическую пропаганду среди солдат и юнкеров. Проходя географию, говорил о формах правления и разъяснял преимущества конституционного строя перед деспотическим, помещал в прописях имена Брута, Кассия, испанских революционеров Квироги и Риего, разъясняя, кто они были.

Раевский был человек очень образованный, горячий и пылкий, ярый спорщик. Он близко сошелся с Пушкиным. Встречались у Орлова, Липранди и постоянно спорили. Пушкин был очень самолюбив, но в спорах с Раевским укрощал свое самолюбие и нарочно вызывал Раевского на споры с видимым желанием удовлетворить свою любознательность. А самолюбию приходилось иногда страдать жестоко. Однажды Пушкин ошибочно указал на карте Европы одну местность. Раевский кликнул своего человека и предложил ему указать на карте пункт, о котором шла речь; человек тотчас же указал. Пушкин смеялся вместе с другими, но на следующий день взял у Липранди географию Мальтбрена. И вообще после споров с Раевским часто брал из богатой библиотеки Липранди книги, касавшиеся предмета спора. Раевский сам писал стихи, много спорил с Пушкиным и на литературные темы. Между прочим, страстно доказывал, что русский поэт не должен черпать сюжетов из античной истории и мифологии, что у нас есть своя история и мифология. Пушкин не соглашался, но, как думают, не без влияния этих бесед вскоре написал «Песнь о вещем Олеге» и стал набрасывать драматическую поэму «Вадим». Раевский старался также убедить Пушкина направить свое творчество на общественные и политические темы.

Возникло дело о «бунте» в Камчатском полку, о чем уже рассказано в главе о М. Орлове. Вечером 5 февраля 1822 г. Раевский лежал у себя на диване и курил трубку. Вдруг в дверь раздался стук, торопливо вошел Пушкин, очень взволнованный; сказал необычным голосом:

– Здравствуй, душа моя!

– Здравствуй. Что нового?

– Новости есть, но дурные. Вот почему я прибежал к тебе.

– После бесчеловечных пыток Сабанеева доброго я ничего ожидать не могу. Но что такое?

– Сабанеев сейчас уехал от Инзова. Дело шло о тебе. Я не охотник подслушивать, но слышу, часто повторяют твое имя, – приложил ухо. Сабанеев утверждал, что надо тебя непременно арестовать; наш Инзушка, – ты знаешь, как он тебя любит, – отстаивал тебя горячо. Долго говорили. Я многого недослышал. Но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ему приказано: ничего нельзя открыть, пока ты не арестован.

Раевский успел «почиститься», сжег компрометирующие бумаги. Наутро он был арестован, отвезен в Тирасполь, где находился штаб Сабанеева, и заключен в крепость. На допросах Раевский держался тактики: отрицать приписываемые ему незаконные действия и твердо отстаивать правоту свою в действиях законных. Вел он себя стойко, говорил смело и резко, из обвиняемого становился обвинителем. Уличал командира корпуса Сабанеева, что сам он в своих приказах, так же как и Орлов, строжайше запрещал истязать солдат, а потом офицерам Камчатского полка приказал бить солдат по-прежнему; что он отдал под суд двух унтер-офицеров Охотского полка, виновных только в том, что, согласно законам, принесли Орлову жалобу на истязания, творимые майором Вержейским и капитаном Гимбутом; что этих двух истязателей, отданных Орловым под суд, Сабанеев освободил и восстановил в правах. Сабанеев приходил в бешенство, тем более что никаких твердых улик против Раевского не имелось, и продолжал гноить его в крепости.

Летом того же года был в Тирасполе проездом И. П. Липранди. Знакомый комендант крепости устроил ему как бы случайную встречу с Раевским, выведенным для прогулки на гласис крепости. Раевский передал Липранди стихи свои «Певец в темнице» и поручил сказать Пушкину, что пишет ему длинное послание. Послание к Пушкину до нас не дошло, а переданное стихотворение называлось «Друзьям в Кишинев». В этом стихотворении Раевский писал:

Итак, я здесь, – под стражей я.

Дойдут ли звуки из темницы

Моей расстроенной цевницы

Туда, где вы, мои друзья?

Не будят вас в ночи глухой

Угрюмый отклик часового

И резкий звук ружья стального

При смене стражи за стеной.

И торжествующее мщенье,

Склонясь бессовестным челом,

Еще убийственным пером

Не пишет вам определенья

Злодейской смерти под ножом

Иль мрачных сводов заключенья…

Но я от сих ужасных стрел

Еще, друзья, не побледнел

И пред свирепою судьбою

Не преклонил рамен с главою.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сковала грудь мою, как лед,

Уже темничная зараза.

Холодный узник отдает

Тебе сей лавр, певец Кавказа:

Оставь другим певцам любовь.

Любовь ли петь, где брызжет кровь,

Где пламя чуждое с улыбкой

Терзает нас кровавой пыткой,

Где слово, мысль, невольный взор

Влекут, как явный заговор,

Как преступление, – на плаху,

И где народ, подвластный страху,

Не смеет шепотом роптать.

Пора, друзья! Пора воззвать

Из мрака век полночной славы,

Царя-народа дух и нравы

И те священны времена,

Когда гремело наше вече

И сокрушало издалече

Царей кичливых рамена!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но вот последние слова:

Скажите от меня Орлову,

Что я судьбу мою сурову

С терпеньем мраморным сносил,

Нигде себе не изменил

И в дни убийственные жизни

Немрачен был, как день весной,

И даже мыслью и душой

Отвергнул право укоризны.

Простите…

Когда Липранди возвратился в Кишинев, к нему зашел Пушкин с поручиком Таушевым, с большим участием расспрашивал о Раевском, потом стал просматривать его послание, вдруг остановился и воскликнул:

– Как это хорошо, как это сильно! Мысль эта мне нигде не встречалась; она давно вертелась в моей голове; но это не в моем роде, это в роде Тираспольской крепости, а хорошо!

И стал дальше читать более внимательно. Липранди спросил, что ему так понравилось. Пушкин попросил подождать, кончил, сел ближе к Липранди и Таушеву и прочел:

Где слово, мысль, невольный взор

Влекут, как явный заговор,

Как преступление, – на плаху,

И где народ, подвластный страху,

Не смеет шепотом роптать[254].

Повторил последнюю строчку и вздохнул.

– После таких стихов не скоро же мы увидим этого спартанца!

На следующий день Пушкин говорил Таушеву, что мысль приведенных стихов едва ли не первый высказал Раевский.

– Однако, – прибавил он, – я что-то видел подобное, не помню только где, а хорошо!

И несколько раз повторил стихи.

Через полтора года, когда Пушкин жил уже в Одессе, он предпринял поездку по Бессарабии, был, между прочим, и в Тирасполе. Раевский все еще сидел в крепости. Брат И. П. Липранди, приятеля Пушкина, состоял адъютантом при Сабанееве и предложил Пушкину устроить ему свидание с Раевским. Сабанеев, знавший про их близкое знакомство, ничего против этого не возражал. И вот тут – психологическая загадка, каких так много в натуре человеческой. Пушкин был очень храбр. Из-за самого вздорного пустяка он готов был вызвать обидчика на дуэль, стоял под наведенным пистолетом с холодной отвагой, изумлявшей и восхищавшей самых завзятых дуэлистов. В 1829 г., во время турецкой войны, на кавказском фронте, Пушкин поскакал с пикой навстречу турецкой кавалерии, далеко обогнав наших драгун, к которым пристал; друзьям с трудом удалось воротить его. А здесь, при предложении повидаться с Раевским, Пушкин поспешно ответил, что никак не может, что ему необходимо как можно скорее быть в Одессе. В Одессе Иван Липранди с удивлением спросил, почему он отказался от свидания с Раевским. Пушкин смутился, опять стал ссылаться на то, что спешил в Одессу, и наконец сознался, что в его положении ему нельзя было согласиться на предложение Сабанеева: начальник штаба, немец Вахтен, наверное, сообщил бы о его свидании с Раевским в главную квартиру армии в Тульчине, «а там много усерднейших, которые поспешат сделать то же в Петербург». Липранди понял, что главной причиной отказа Пушкина были прочитанные им стихи Раевского «К друзьям»: Пушкин опасался, что этот неукротимый человек при свидании в присутствии коменданта или дежурного не воздержится от сильных выражений.

– Жаль нашего спартанца! – не раз, вздыхая, повторил Пушкин.

Воспоминание о мученической судьбе Раевского острой занозой жило в душе Пушкина. Еще через год, когда Пушкин жил уже в псковской деревне матери, его посетил лицейский друг его Пущин. Речь зашла о Тайном обществе. Пушкин вскочил со стула и воскликнул:

– Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать!

Год за годом Раевский все продолжал сидеть в крепости. И все время от обороны переходил к нападению, раскрывал целый ряд проступков и преступлений своих начальников и судей. По многим из его заявлений были назначены расследования, вполне подтвердившие его обличения. Комиссия, возглавляемая Сабанеевым, постановила сослать Раевского как вредного для общества человека в Соловецкий монастырь. Раевский принес на Сабанеева жалобу в неправильном и пристрастном производстве следствия. Дело рассматривал полевой аудиториат 2-й армии и пришел к заключению: Сабанеев так запутал следствие, что невозможно отличить доказанных проступков подсудимого от внушающих только подозрение. За такое мнение полевой аудиториат получил высочайший выговор, и дело было передано в главный аудиториат. После 14 декабря Раевского перевезли в Петербург и заключили в Петропавловскую крепость. Следственная комиссия, разбиравшая дело декабристов, нашла, что Раевский непричастен к Тайному обществу, вызвавшему восстание 14 декабря. 13 июля 1826 г., в день казни пяти декабристов, в Петропавловскую крепость приехал дежурный генерал главного штаба и от имени императора Николая предложил Раевскому на выбор: либо принять наказание, предложенное Сабанеевым, – заточение в Соловецком монастыре, – либо подвергнуться новому расследованию; но если при этом расследовании он окажется виновным, то потерпит сугубое наказание. Раевский выбрал второе. Дело его передали в комиссию при крепости Замостье в Царстве Польском, и его увезли в Замостье.

Родители, братья и сестры Раевского мало заботились о судьбе заключенного и боялись даже наводить о нем справки. Один только брат его Григорий, молодой семнадцатилетний корнет в отставке, решил поехать разведывать и хлопотать о брате. Отец его не отпускал. Григорий подчистил старую подорожную и тайно от отца поехал в Одессу. Там подлог раскрылся. Григория арестовали, заподозрили в революционной деятельности и отправили в Шлиссельбургскую крепость. В крепости он сошел с ума. Однако дела не прекратили, присоединили его к делу брата и отправили Григория в замостьинскую крепость, где в это время находился Владимир. Камеры братьев оказались в одном коридоре. Тут Владимир узнал, что брат его сошел с ума.

Новая комиссия нашла улики против Вл. Раевского малоубедительными и вынесла приговор: «Освободить майора Раевского из заключения, с вознаграждением или без вознаграждения за службу; а ежели за тем остаются какие-либо подозрения, которых из дела не видно, то отправить в свое имение под надзор начальства». Приговор был утвержден командующим войсками Царства Польского великим князем Константином Павловичем. В Петербурге, однако, император Николай приказал еще раз рассмотреть дело комиссии под председательством великого князя Михаила Павловича. Михаил Павлович нашел, что поведение Раевского на допросах, его образ мыслей и собранные следствием улики столь важны, что Раевский подлежал бы смертной казни, и предложил лишить его дворянства, чинов, имущественных прав и сослать на поселение в Сибирь. Николай этот приговор утвердил. Сумасшедшего Григория Раевского освободили и отправили в деревню отца под присмотр родственников.

В начале 1828 г. Вл. Раевский прибыл в Сибирь и водворен был в с. Олонках, в шестидесяти верстах от Иркутска. Нужно было чем-нибудь кормиться. Богатый отец, а после смерти его – сестры не высылали ссыльному ни копейки. Раевский был человек энергичный, с сильной волей, не унывавший в самых трудных обстоятельствах. Он начал тяжелую трудовую жизнь. По найму откупщиков развозил по области вино, занимался наймом рабочих на золотые прииски, завел у себя в Олонках мельницу, купил тридцать десятин пашни, пахал землю, торговал хлебом. Женился на крещеной бурятке, имел большую семью.

В 1856 г., по воцарении Александра II, Раевский получил разрешение вернуться в Россию. Съездил, посмотрел – и вернулся в Сибирь. Он был теперь полноправным гражданином, но сестры, опираясь на какие-то формальные причины, отказали ему в его доле наследства после отца. В последние годы жизни Раевского на него обрушился ряд несчастий. Совершенно противозаконно казна удержала внесенные Раевским три тысячи рублей залогу; в самую нужную для его дел пору сын проиграл в карты 1200 руб.; в одну из дальних поездок по тайге Раевский подвергся нападению разбойников. «Убийцы не докончили убийства, но истязали меня жестоко», – рассказывает Раевский. От неосторожности у него обгорела половина тела, и восемь недель он лежал без движения. Ко всем несчастиям сгорела и его мельница в Олонках. Больной 73-летний старик остался без средств, опутанный долгами. Он переломил гордость и написал о своем отчаянном положении одной из сестер, прося их прислать ему взаймы три тысячи рублей и обязуясь отдать их через три года. «Чем скорее я получу, тем более буду благодарен, – писал он. – Если дом мой опишут, для меня места будет достаточно на кладбище, но больная жена, но Сонечка… Я ложусь спать и просыпаюсь, как осужденный». Неизвестно, что ответили сестры. Через пять лет Раевский умер.

В Иркутске Раевский пользовался репутацией человека очень умного, образованного и острого, но озлобленного и ядовитого. Было от чего озлобиться! Но в душе его не погасали идеалы и огни молодости. Пятидесяти с лишним лет он писал дочери:

Я эту жизнь провел не в ликованьи,

Ты видела, на розах ли я спал;

Шесть лет темничною заразою дышал

И двадцать лет в болезнях и в изгнаньи,

В трудах для вас, без меры, выше сил…

Не падаю, иду вперед с надеждой,

Что жизнию тревожной и мятежной

Я вашу жизнь и счастье оплатил.

Иди ж вперед, иди к признанью смело,

Люби людей, дай руку им в пути,

Они слепцы, но, друг мой, наше дело

Жалеть о них и ношу их нести.

Нет, не карай судом и приговором

Ошибки их. Ты знаешь, кто виной,

Кто их сковал железною рукой

И заклеймил и рабством и позором.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.