Елизавета Михайловна Хитрово (1783–1839)

Елизавета Михайловна Хитрово

(1783–1839)

Рожденная Голенищева-Кутузова, дочь армейского бригадира Мих. Илл. Голенищева-Кутузова, впоследствии светлейшего князя и знаменитого фельдмаршала. Была его любимой дочерью. В 1802г., девятнадцати лет, вышла за флигель-адъютанта графа Ф. И. Тизенгаузена. От него у нее было две дочери, Екатерина и Дарья (Долли). В 1805 г. он был убит в Аустерлицкой битве. В 1811 г. она вторично вышла замуж за генерала Н. Ф. Хитрово. С 1815 г. он состоял русским поверенным в делах во Флоренции и там умер в 1819 г. Елизавета Михайловна еще несколько лет жила за границей. В 1821 г. выдала дочь Долли за австрийского дипломата графа Фикельмона. Около 1827 г. переселилась с незамужней дочерью Екатериной в Петербург. В 1829 г. Фикельмон был назначен австрийским послом в Петербург. Елизавета Михайловна с Екатериной поселилась у зятя в здании австрийского посольства на Английской набережной. Князь Вяземский вспоминает: «В летописях петербургского общества имя Елизаветы Михайловны осталось незаменимо, как было оно привлекательно в течение многих лет. Утра ее (впрочем, продолжавшиеся от часу до четырех пополудни) и вечера дочери ее, графини Фикельмон, неизгладимо врезаны в памяти тех, которые имели счастие в них участвовать. Вся животрепещущая жизнь, европейская и русская, политическая, литературная и общественная, имела верные отголоски в этих двух родственных салонах. Не нужно было читать газеты: в салонах этих можно было запастись сведениями о всех вопросах дня. А какая была непринужденность, терпимость, вежливая, и себя, и других уважающая свобода в этих разнообразных и разноречивых разговорах! Даже при выражении спорных мнений не было слишком кипучих прений: это был мирный обмен мыслей, воззрений, оценок».

Елизавете Михайловне шел в то время уже пятый десяток лет. Была она очень полная, некрасивая, лицом походила на своего отца-фельдмаршала. Но глубоко была уверена в неотразимой красоте своих плеч и спины, поэтому обнажала их до последних пределов, допускавшихся приличием. А все смеялись и прозвали ее «Лиза голенькая». В. А. Перовский, глядя на нее, сказал однажды: «Давно бы уж пора набросить покрывало на прошедшее!» Ядовитый Соболевский написал эпиграмму, как обычно, приписанную Пушкину:

Лиза в городе жила

С дочкой Долинькой;

Лиза в городе слыла

Лизой голенькой,

У австрийского посла

Нынче Лиза в grand gala;

Но по-прежнему мила,

Но по-прежнему гола.

Она давала повод ко множеству рассказов, шуток и анекдотов, неизменно носивших очень двусмысленный характер. Князь Вяземский, познакомившись с ней, писал А. Тургеневу: «Третьего дня Хитрово говорила о себе: «Как печальна моя судьба! Так еще молода, и уже два раза вдова!» – и так спустила шаль – не с плеч, а со спины, что видно было, как стало бы ее еще на три или четыре вдовства». Рассказывали, что близко знакомых мужчин она принимала, сидя в ванне. Граф В. А. Сологуб сообщает такой анекдот: «Елизавета Михайловна поздно просыпалась, долго лежала в кровати и принимала избранных посетителей у себя в спальне; когда гость допускался к ней, то, поздоровавшись с хозяйкой, он, разумеется, намеревался сесть; г-жа Хитрово останавливала его: «Нет, не садитесь на это кресло, это Пушкина; не на этот диван – это место Жуковского; садитесь ко мне на постель, это место всех». Пушкин в 1832 г. писал княгине Вяземской по поводу сумасшедшего Батюшкова, которому врачи для излечения рекомендовали физическое общение с женщиной: «Сейчас от Хитрово. Она как нельзя более тронута состоянием Батюшкова и предлагает саму себя, чтобы испробовать последнее средство, с самоотверженностью истинно удивительной». Однако г-жа Хитрово была вполне добродетельна, и имя ее никогда серьезно не упоминалось в богатой скандальной хронике великосветской жизни. Самооголение ее истекало не из развращенности, а просто из суетной, до смешного наивной склонности к самолюбованию. А суетностью она отличалась большой. На руке носила на георгиевской ленте часы, бывшие на ее отце во время бородинского боя, в письмах подписывалась: «Elise Hitroff, nee? princesse Koutousoff-Smolensky – Элиза Хитрово, рожденная княжна Кутузова-Смоленская», хотя не только не родилась, но никогда и не была княжной Смоленской: отец ее был возведен в княжеское достоинство и получил титул «Смоленского» тогда, когда Елизавета Михайловна успела уже побывать графиней Тизенгаузен и была г-жой Хитрово. Ума она была довольно ограниченного, но доброты неисчерпаемой. «Она была неизменный, твердый, безусловный друг друзей своих, – рассказывает Вяземский. – Друзей своих любить немудрено; но в ней дружба возвышалась до степени доблести. Где и когда нужно было, она за них ратовала, отстаивала их, не жалея себя, не опасаясь за себя неблагоприятных последствий, личных пожертвований от этой битвы не за себя, а за другого». И вообще, по отношению не только к друзьям, была человеком чрезвычайно добрым и отзывчивым. Ее хлопотами, например, получил пенсию цензор С. И. Глинка, уволенный со службы за пропуск в «Московском телеграфе» статейки «Утро в кабинете знатного барина», высмеивавшей Юсупова и Пушкина (см. Н. Б. Юсупов).

Пушкин познакомился с Е. М. Хитрово, вероятно, в 1827 г., когда, впервые после ссылки, приехал в Петербург. И очень скоро Елизавета Михайловна полюбила Пушкина. Полюбила восторженно, страстно, самоотверженно, горестной любовью стареющей женщины, не ждущей и не смеющей ждать ответного чувства. Н. М. Смирнов вспоминает: «Некоторая беспечность нрава Пушкина позволяла часто им овладеть; так, например, Е. М. Хитрово, женщина умная, но странная, ибо на пятидесятом году не переставала оголять свои плечи и любоваться их белизною и полнотою, возымела страсть к гению Пушкина и преследовала его несколько лет своею страстью. Она надоедала ему несказанно, но он никогда не мог решиться огорчить ее, оттолкнув от себя, хотя, смеясь, бросал в огонь, не читая, ее ежедневные записки; но, чтоб не обидеть ее самолюбия, он не переставал часто посещать ее в приемные дни перед обедом». Видимо, письма ее действительно нередко выводили Пушкина из терпения; дошла одна его записочка, по грубости совершенно невероятная под пером воспитанного Пушкина: «Откуда, черт возьми, вы взяли, что я рассердился? Но у меня хлопот выше головы. Простите мой лаконизм и мой якобинский слог». Особенно раздражала его ее необидчивость, готовность все переносить, во всем смиренно ему подчиняться. Он говорил про нее г-же Керн: «Знаете, нет ничего нелепее терпения и самоотвержения!» И сама Хитрово писала Пушкину: «…в вас вызывает антипатию моя кротость, безобидность и самоотречение». Сама ли она слишком явно обнаруживала свою страсть, не считал ли нужным молчать про нее мало в таких случаях щепетильный Пушкин, но все окружающие знали об их отношениях и посмеивались. Елизавету Михайловну прозвали Эрминией (героиня Тассова «Освобождения Иерусалима», безнадежно и самоотверженно влюбленная в Танкреда). Мать Пушкина в 1834 г. писала дочери Ольге Сергеевне: «Александр очень занят по утрам, потом идет в Летний сад, где прогуливается со своею Эрминией. Такое постоянство молодой особы выдержит все испытания, и твой брат очень смешон». Сам Пушкин чувствовал, как все это смешно, а смешного он очень боялся, – и с шутливым ужасом изображал себя целомудренным Иосифом Прекрасным, не знающим, как спастись от преследований страстной жены Пентефрия. В 1830 г., собираясь сделать предложение Н. Н. Гончаровой, он писал Вяземскому: «Если ты можешь влюбить в себя Элизу, то сделай мне эту божескую милость. Я сохранил свою целомудренность, оставя в руках ее не плащ, а рубашку, и она преследует меня и здесь письмами и посылками. Избавь меня от Пентефреихи!» Каковы были в действительности их отношения, мы не знаем. Но возможно, – ее готовность, пышные плечи, африканская страстность Пушкина, – «скука, случай… Безумным притворился я…» И сам потом об этом пожалел… Это дало ей какие-то надежды и права на Пушкина. Когда она узнала, что Пушкин женится на Гончаровой, то, казалось бы, что? это меняло в их, все равно безнадежных для нее, отношениях? Для нее же это явилось катастрофой, резко обрывавшей что-то между ними существовавшее. Она писала Пушкину: «…итак, напишите мне правду, как бы она ни была для меня горестна». И потом, узнав уже правду: «…у меня нет в сердце ни капли эгоизма. Я размышляла, боролась, страдала и вот достигла того, что желаю скорейшей вашей женитьбы… Забудьте прошедшее, и пусть ваше будущее принадлежит только вашей жене и вашим детям. В сущности, ничего не изменилось между нами, – утешает она себя, – я буду вас видеть чаще. Отныне мое сердце, мои интимные мысли станут для вас непроницаемой тайной и мои письма – такими, какими они должны быть, океан будет между вами и мною… Когда я утоплю в слезах мою любовь к вам, я тем не менее останусь все тою же – страстною, кроткою и необидчивой, готовою пойти за вас в огонь и в воду».

Около этого же времени она писала Пушкину: «…запрещайте мне говорить с вами обо мне, но не лишайте меня счастья быть вашим комиссионером. Я буду говорить вам о большом свете, иностранной литературе, о вероятности смены французского министерства, – увы! я у источника всех сведений, у меня нет только счастья». По положению своему в великосветских и дипломатических кругах Хитрово могла быть и была очень полезна Пушкину. Она сообщала ему заграничные политические новости, не пропускавшиеся в русскую печать, знакомила его с иностранными литературными новинками, доставляла иностранные газеты и книги, – например, запрещенные в России труды Тьера и Минье о французской революции. Из писем Пушкина к Елизавете Михайловне мы видим, что он очень оживленно обсуждал с ней текущие политические вопросы – о польском восстании, об июльской революции во Франции, о выборах в ней, обменивался мнениями о Гюго, Сент-Беве, Ламенэ, Стендале и других. Видимо, их связывали и некоторые общие умственные интересы. Взглядов, – и политических и жизненных, – она держалась таких, какие царили в близкой ей придворной сфере. Когда в 1834 г. Пушкин, пытаясь вырваться из все больше опутывавших его сетей, подал в отставку, Елизавета Михайловна вместе с Жуковским старалась убедить его взять отставку обратно, приезжала к нему с письмами Жуковского. В религиозной области она была строго православная, благоговела перед московским митрополитом Филаретом. Хитрово умерла в 1839 г. Перед смертью она пригласила к себе митрополита Филарета, собрала вокруг себя родных и прислугу и громко, при всех, исповедалась.

Графиня Дарья Федоровна Фикельмон

(1804–1863)

Рожденная графиня Тизенгаузен, дочь Елизаветы Михайловны Хитрово, жена австрийского посла при русском дворе. Муж был на 27 лет старше ее, на основании этого думают, что вышла она за него по рассудку, ввиду расстроенных денежных обстоятельств семьи. Была умна, образованна и красоты блистательной. Когда в 1823 г. приехала с матерью в Москву, она, как писал Вяземский Тургеневу, «вскружила старушку (Москву)»; все бегали за ней, в саду дамы и мужчины толпились вокруг нее. Салон Фикельмонов в Петербурге был один из самых блестящих и интеллигентных, его охотно посещали Пушкин, Вяземский, А. Тургенев. Ижена и муж относились к Пушкину с большой любовью и вниманием, высоко ценили его как поэта, ссужали из своей библиотеки книгами. Весной 1831 г., когда Пушкин с молодой женой приехал из Москвы в Петербург, графиня Фикельмон писала князю Вяземскому: «Жена Пушкина прекрасное создание, но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастия. Физиономия мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем: у Пушкина видны все порывы страстей; у жены вся меланхолия отречения от себя». А через полгода писала ему же: «Жена Пушкина хороша, хороша, хороша! Но страдальческое выражение ее лба заставляет меня трепетать за ее будущность». Бартенев, со слов Нащокина, сообщал, что «графиня не в силах была устоять против чарующего влияния Пушкина». Анненков в черновых своих записях, со слов одного из друзей Пушкина, тоже отмечает «жаркую историю с женой австрийского посланника». Если можно верить Нащокину, история заключалась в следующем. Пушкин разговаривал с Нащокиным о силе воли и утверждал, что в случае нужды можно силой воли удержаться от обморока. В доказательство он рассказал случай, бывший у него с одной знатной петербургской дамой, которую в конце концов и назвал, – с графиней Долли Фикельмон. Она была безукоризненна в общем мнении света, и ни одна сплетня не могла коснуться ее имени. Она и Пушкин полюбили друг друга. Встретиться наедине было трудно. Они условились, что в назначенный вечер Пушкин в ее отсутствие проберется к ней в дом и спрячется в гостиной под диваном. Пушкину удалось сделать это никем не замеченным. Он долго лежал, начал уже терять терпение. Наконец к крыльцу подъехала карета, в доме засуетились, два лакея внесли канделябры и осветили гостиную; вошла хозяйка с какой-то фрейлиной, – они возвращались из театра или из дворца. Фрейлина поговорила несколько минут и уехала. Графиня осталась одна. Она окликнула Пушкина:

– ?tes-vous la??[262]

Перешли в спальню. Заперли дверь, задернули густые гардины и бросились друг другу в объятия. Время проходило незаметно. Пушкин случайно подошел к окну, отдернул штору и замер от ужаса: уже рассвело, был белый день. Они поспешно оделись, графиня повела Пушкина к стеклянным дверям выхода. Но люди уже встали. Сквозь стекла графиня увидела итальянца-дворецкого. Она зашаталась и готова была упасть в обморок. Пушкин крепко стиснул ей руку и шепнул, что падать в обморок не время, нужно спасать положение. Графиня овладела собой, позвала верную свою горничную, старую, чопорную француженку, и поручила ей вывести Пушкина из дома. Француженка свела Пушкина вниз, прямо в комнату мужа графини. Тот еще спал, шорох шагов его разбудил. Он спросил из-за ширм:

– Кто тут?

Француженка ответила:

– Это я.

И провела Пушкина в сени, откуда он свободно вышел. Графиня долго еще не могла без дурноты вспоминать об этом происшествии. «На другой же день, – рассказывал Нащокин Бартеневу, – Пушкин предложил итальянцу-дворецкому золотом тысячу рублей, чтобы он молчал, и, хотя он отказывался от платы, Пушкин заставил его взять. Таким образом, все дело осталось тайною». Итальянец никому ничего не сказал. Но сам Пушкин не только рассказал друзьям свое приключение, но даже назвал по имени героиню приключения. Всего вероятнее, эпизод относится к 1832–1833 гг.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.