Павел Воинович Нащокин (1800–1854)

Павел Воинович Нащокин

(1800–1854)

В последнее десятилетие жизни Пушкина самый близкий его друг. Знатного дворянского рода, из очень богатой помещичьей семьи. Учился в петербургском университетском Благородном пансионе вместе с братом Пушкина Львом. Курса не кончил. Поступил в лейб-гвардии Измайловский полк, зажил разгульной жизнью богатого гвардейского офицера, кутил, вел крупную игру в карты, ухаживал за актрисами. Наследник громадного родового имения, он удивлял всех обстановкой своей квартиры, рысаками, экипажами, выписанными прямо из Вены. Деньги ему были нипочем. Он покупал все, что попадалось на глаза: мраморные вазы, китайские безделушки, фарфор, бронзу, сколько бы это ни стоило, а потом за ненадобностью раздаривал друзьям. Для поощрения молодых талантов заказывал начинающим художникам свои портреты; таких портретов писано было с него до тридцати штук, их он тоже раздаривал. Жил он на всем готовом у своей матери, но, кроме того, нанимал бельэтаж большого дома на Фонтанке. Сюда он приезжал ночевать после ночных игр и кутежей, сюда же каждый из его знакомых мог явиться на ночлег не только один, но и приводить незнакомых Нащокину приятелей своих, даже девиц. Многочисленная прислуга под управлением Карлы-головастика обязана была для всех раскладывать на полу постели: для парочек – в маленьких кабинетах, для одиноких – в больших комнатах, вповалку. Сам Нащокин, явясь позднее всех, только спрашивал, много ли ночлежников, и тихо пробирался в свой отдельный кабинет. Но утром все обязаны были являться к кофе или чаю. Случалось, в день рождения Нащокина гвардейская молодежь, после великолепного завтрака и множества опорожненных бутылок, сажала в четырехместную карету, запряженную четверкой лошадей, нащокинского Карлу-карлика с кучей разряженных девиц, а сами офицеры, сняв мундиры, в одних рейтузах и рубашках, засев на места кучера и форейтора и став на запятках вместо лакеев, летели во всю конскую прыть по Невскому, по Морской и по всем лучшим улицам. Пушкин в это время был уже знаком с Нащокиным и принимал участие в забавах его приятелей. Однажды, тоже в день рождения Нащокина, по инициативе Пушкина, Нащокина пригласили в его собственный приют и при входе приготовили ему сюрприз до того циничный, что невозможно описать.

В 1824 г. Нащокин вышел в отставку поручиком, переехал в Москву и там повел ту же беспутную, распущенную и совершенно бездеятельную жизнь. Двух вещей он никогда не мог понять: как можно трудиться и как можно отказывать себе в осуществлении самой шальной затеи, раз есть деньги? Состояние свое он вскоре спустил, временами сильно нуждался, так что приходилось, например, топить печи мебелью красного дерева. Но потом дела его опять поправлялись: то выиграет большую сумму в карты, то получит от дальнего родственника наследство «в какую-нибудь сотню душ», то вдруг кто-нибудь возвратит ему крупный долг. Тогда он опять начинал швырять деньги направо и налево, давал взаймы каждому, кто попросит, помогал любому попрошайке, задавал приятелям роскошнейшие обеды, осуществлял нелепейшие затеи. Известность получил «Нащокинский домик», о котором не раз упоминает в письмах Пушкин, игрушечный двухэтажный домик аршина в два длины, населенный куклами. Все принадлежности и обстановка домика делались на заказ первейшими мастерами, обувь для кукол делал по специальным колодкам лучший петербургский сапожник Пель; настоящий игрушечный рояль в семь с половиной октав – Вирт; на рояле можно было разыгрывать палочками целые пьесы; мебель, раздвижной обеденный стол работал знаменитый Гамбс; скатерти, салфетки, фарфоровая и хрустальная посуда на двадцать четыре куверта, – все делалось на лучших фабриках. Домик этот обошелся Нащокину в сорок тысяч рублей[269]. Жил он с цыганкой Ольгой Андреевной, дочерью знаменитой Стеши. С утра до вечера в доме Нащокина толокся разнообразнейший народ, – на знакомства он был очень неразборчив. «Такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет, – писал Пушкин жене. – С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход. Всем до него нужда: всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет; угла нет свободного… Не понимаю, как можно жить, окруженным такою сволочью». Главной страстью Нащокина были карты. Для них он забывал все. Приехал к нему из Петербурга горячо любимый Пушкин, – и в первый же вечер Нащокин, оставив его дома, отправился в клуб играть в карты. «Любит меня один Нащокин, – писал Пушкин жене. – Но тинтере (карточная игра) – мой соперник, и меня приносят ему в жертву». Однажды обедал у Нащокина беллетрист Ник. Фил. Павлов. После обеда сели играть. Играли весь вечер и всю ночь. Нащокин проиграл все наличные деньги, золотые часы, столовое серебро, карету с лошадьми и санки своей сожительницы Ольги Андреевны с парой вяток. На рассвете Павлов, захватив серебро, вещи, в выигранной карете поехал домой, приказав сани с вятками отправить вслед за собой.

В 1834 г. Нащокин сбежал от своей цыганки, оставив ей в Москве их квартиру со всей обстановкой, экипажами, лошадьми, хорошую сумму денег, обвенчался с молодой девушкой В. А. Снарской и некоторое время жил с ней в Туле, без всяких средств. Потом переселился в Москву; дела его поправились, и он повел прежний образ жизни. Получил еще раз крупное наследство, скоро спустил и его. Сильно нуждался. Однако, когда приходил к нему почитаемый им гость, Нащокин посылал своего крепостного человека Модеста искать кредита и угощал гостя изысканнейшим обедом с отличными винами и десертом. Последние годы жил почти в нищете. Стал очень религиозен и, подобно Американцу-Толстому, умер, стоя на коленях и молясь Богу.

Нащокин, хотя по-русски писал с безграмотностью совершенно исключительной, был человек очень образованный, умница, с тонким художественным вкусом; восхищался Бальзаком в то время, когда все увлекались Марлинским. Прекрасно рассказывал, – а испытал он в жизни много, сталкивался с самыми разнообразными людьми, рассказывать было что. Обществом его дорожили все выдающиеся люди его времени – Пушкин, Баратынский, Вяземский, Жуковский, Языков, Денис Давыдов, Гоголь, Чаадаев, Брюллов, Тропинин, Щепкин, Верстовский. Что-то, очевидно, было в Нащокине поднимавшее его над уровнем ординарности. Гоголь писал про него, что, безрасчетно и шумно проведя молодость в обществе знатных повес и игроков, Нащокин ни разу не потерялся душой, не изменил ни разу ее благородным движениям, умел приобрести невольное уважение достойных и умных людей; будучи низринут в несчастие, в самые крайние положения, от которых бы закружилась и потерялась у всякого другого голова, он не прибегнул ни к одному бесчестному средству, которое могло бы выпустить его из крайности, не вдался ни в один из тех пороков, в которые способен вдаться русский, приведенный в отчаяние. Так же смотрел на Нащокина и Пушкин. Его он собирался сделать героем своего романа «Русский Пелам», где хотел вывести богатого и одаренного юношу двадцатых годов, предающегося самому бесшабашному разгулу, опускающегося до самых низменных нравственных подонков общества и через всю грязь, пороки и распущенность проносящего ясный ум и чистую, исполненную благородства душу. В письмах своих к Нащокину Пушкин отмечает его «удивительное добродушие и умную, терпеливую снисходительность», пишет ему: «…кто, зная тебя, не поверит тебе на слово своего имения, тот сам не стоит никакой доверенности». Нащокин был человек очень жизнерадостный, никогда не падавший духом, с добрым сердцем, отзывчивый. Помогая всяким тунеядцам и проходимцам, помогал и людям достойным, оказывал энергичную поддержку попавшим в беду артистам и писателям.

Пушкин близко сошелся с Нащокиным в Москве около 1829 г. С этого времени, приезжая в Москву, он почти всегда останавливался у Нащокина. Сейчас же оба отправлялись в баню, брали большой номер с двумя полками, подолгу парились и предавались самой задушевной беседе. Пушкин к этому времени сильно уже угомонился, его не так тянуло к светским развлечениям и многолюдству, он казался домоседом. Нужны были даже усилия со стороны Нащокина, чтобы заставить Пушкина не прерывать своих знакомств и выезжать. Целые дни проводил он на диване, с трубкой во рту, болтая с Нащокиным и его домочадцами, учился играть в вист и просиживал за ним днями; шутливо ухаживал за родственницей Нащокина, княжной, недалекой старой девой, воображавшей, что она неотразима; Пушкин вздыхал, бросал на нее пламенные взоры, становился перед ней на колени, целовал руки и умолял окружающих оставить их вдвоем; княжна млела от восторга, роняла на пол платок, а Пушкин, поднимая, каждый раз жал ей ногу. Любил он также кривляния и песни обедневшего дворянина Загряцкого, ставшего по нужде шутом и бывавшего у Нащокина. Пушкин очень любил Нащокина, в письмах к нему делился самыми интимными переживаниями, надеждами и горестями, устраивал через него свои денежные дела; заслушивался его рассказами, записывал их за ним, побуждал написать воспоминания. Нащокин, между прочим, рассказал Пушкину случай с белорусским дворянином Островским, послуживший Пушкину темой для «Дубровского».

Думают, что Нащокин первый обратил внимание Пушкина на молодого Белинского, через Нащокина Пушкин послал Белинскому первый номер «Современника» и вел переговоры о сотрудничестве Белинского в «Современнике». Гоголь во втором томе «Мертвых душ» вывел Нащокина под именем Хлобуева.