Таласса!

Таласса – по-гречески «море». Этим восторженным воплем, как рассказывает Ксенофонт в «Анабасисе», десять тысяч греческих наемников, служивших в армии персидского царя Кира Младшего и после его гибели вынужденных с боями выходить из глубин Азии к морскому побережью, приветствовали появившийся перед ними на горизонте Понт Эвксинский. Синяя полоска на горизонте обещала им возвращение на родину.

Днем 17 мая авангард Сибирской дружины вышел к Охотскому морю. Оно открылось с вершин окружающих Аян сопок, еще скованное льдом, но для участников Якутской экспедиции эта безжизненная белая пустыня означала то же, что черноморская голубизна для гоплитов Ксенофонта – жизнь и свободу.

До начала навигации оставалось около месяца. Была надежда, что оставленную в Аяне радиостанцию сумели починить, по ней можно будет связаться с командующим Тихоокеанской флотилией адмиралом Старком и просить его о присылке пароходов для эвакуации дружины. Из перехваченных полгода назад радиосообщений знали, что флотилия из Владивостока перебазировалась в Шанхай, оттуда корабли за месяц могли бы дойти до Аяна, но чуда не произошло – на месте стало известно, что радиостанция по-прежнему работает только на прием.

Полковник Сейфулин, яростный противник упразднения погон, тоже, между прочим, писавший стихи[36], убедил Пепеляева послать нескольких добровольцев на юг с целью добраться до первой китайской телеграфной станции на Амуре или японской – на Сахалине и передать в штаб флотилии просьбу о помощи. Такая группа была выслана, но погибла в тайге. Через месяц, в районе Удской губы, сотрудник ГПУ Липский, еще в марте направленный туда из Читы, чтобы набрать отряд из тунгусов и помешать возможному движению белых из Аяна в Чумикан, захватил единственного оставшегося в живых офицера из этой группы. На нем нашли адресованное Старку письмо Пепеляева.

Пепеляев и Сейфулин не знали, что корабли Тихоокеанской флотилии, в том числе «Защитник», доставивший дружину в Аян, давно ушли из Шанхая на Филиппины и стоят в порту Манилы. Часть судов там же и бросили, некоторые удалось продать, вырученные деньги Старк поровну разделил между офицерами и матросами.

24 мая 1923 года, через неделю после того, как пепеляевцы с высоты прибрежных сопок увидели ледяную гладь Аянской бухты, в манильской гавани, под тропическим солнцем, на палубах крейсеров, миноносцев, канонерских лодок прошло последнее построение, спустили андреевский флаг, и американский военный транспорт «Меррит» принял на борт тех моряков, кто пожелал обосноваться в США. Флаг они взяли с собой в Сан-Франциско.

27 мая Пепеляев записал: «Вчера, на праздник Троицы, был у Всенощной в аянской церкви. Церковь маленькая, но внутри просторная, хотя старая (около 70 лет), с хорами, богато убранная. Священник служит хорошо, имеет хороший мягкий голос и говорит с чувством. Хор наш, дружинный, хоть и потерявший в боях около 10 чел. (теперь всего 18), поет отлично… Вряд ли здесь пел когда-нибудь такой хор. Есть очень хорошие голоса, но из всех выделяется наш 1-й тенор, корнет Седов. Это чудный, высокий, такой чистый голос, украшение хора. Вчера же утром была панихида по убитым добровольцам. Прошла с большим настроением. Горячо молились добровольцы – это придавало им грустный, мрачный, но и торжественный вид. Лица худые, изнуренные, бледные, со строгими блестящими глазами. Все в оборванной одежде, в испорченной обуви. Стоят смирно, не шевелятся, лишь иногда медленно крестятся. Грустно, грустно, и в то же время чувство какого-то восторга, отрешения от всего мелкого охватывает душу».

Когда-то в этом храме Казанской Божьей матери служил добрый знакомый Кропоткина, святитель Иннокентий Камчатский, крестивший камчадалов и отучивший чукчей от обычая детоубийства в голодные зимние месяцы. Церковь стояла на северной стороне бухты, а большая часть дружины разместилась на ее южном берегу. Здесь в нескольких домах обитало немногочисленное население порта, постоянное и временное, включая перезимовавших у моря Малышева и Кронье де Поля.

Пепеляев со штабом занял дом члена ВЯОНУ Борисова. Кое-кто из офицеров поселился в соседних домах, а неподалеку, в палатках и землянках разместились комендантская команда и две роты, в которые превратились прежние батальоны. Одной командовал Рейнгардт, другой – Андерс, дождавшийся Пепеляева в Аяне и прощенный за сдачу Амги. Третья рота под командой Сивко, артиллеристы Катаева, не сумевшие добыть ни одной пушки, и «ангелы Цевловского», так и оставшиеся без лошадей, квартировали в деревне Уйка на одноименной речке, в восьми верстах от Аяна – частью в избах, частью в полуразрушенных складских помещениях. Остатки артемьевцев и якуты из отряда Рязанского жили в тайге, промышляя охотой. По сравнению с прочими они находились в лучшем положении. Русские офицеры и солдаты порой не видели мяса по нескольку дней, хлебная порция к началу июня дошла до трех четвертей фунта в день на человека. Отсюда впечатлившие Пепеляева бледные лица с «блестящими» глазами. Из четырехсот бойцов почти сто были больны или не оправились от ран, а большинство тех, кого считали здоровыми, не слишком отличались от больных.

От Вишневского с апреля никаких известий не было. Это значило, что он или погиб, или, как предупреждали тунгусы, из-за разлившихся рек застрял в тайге. Проходивший вдоль моря путь из Охотска на юг был довольно прост, и если бы Вишневскому удалось туда добраться, он бы нашел способ сообщить об этом в Аян. На офицеров, отправленных с посланием к Старку, особых надежд не возлагали.

Рассчитывать приходилось на самих себя, и в конце мая решили строить кунгасы – так назывались распространенные на Дальнем Востоке крупные грузовые или рыбацкие беспалубные лодки, обычно гребные, но иногда и с парусом. Пепеляев планировал доплыть на них до порта Чумикан в Удской губе, а оттуда выйти в Амур или переправиться на Сахалин. В Чумикане можно было раздобыть кунгасы вместительнее и надежнее тех, которые удалось бы построить самим, но совершить этот переход пешком предполагалось в самом крайнем случае. Не на чем было везти раненых, да и провианта на такой путь не хватило бы. Кроме того, почти никто не имел целой обуви.

Место для «верфи» выбрали близ устья Уйки. Перед каждым подразделением Пепеляев поставил задачу исходя из его численности и близости к годному для строительства лесу: Сивко с ротой должен был построить четыре кунгаса, Цевловский – тоже четыре, Рейнгардт и Андерс – по три, «батарея» Катаева и штаб с комендантской командой – по два. Итого восемнадцать: один кунгас на двадцать – двадцать пять человек. Кронье де Поль заведовал кузницей, а Малышев – лодочными моторами. Осенью Вишневский привез их на «Томске», но из-за приближающейся зимы оставил в порту. Сколько было моторов и какой мощности, имелось ли для них горючее, неизвестно. Скорее всего, идти все равно пришлось бы на веслах.

Полгода назад в одном из написанных им воззваний Пепеляев призвал красноармейцев переходить к нему для совместной борьбы с «коммунистической диктатурой» и получил ответ в фольклорном духе: «Подождем, братишка, к тебе переходить, покуда не станешь верховным правителем всех вод Охотского моря». Иными словами – быть тебе, генерал, утопленником.

Эта перспектива стала вполне реальной, но вообще-то, судя по дневнику, мысли о смерти мучили Пепеляева не так сильно, как прежде.

Смерть подступила к нему гораздо ближе, чем осенью, ближе, чем в Сасыл-Сысы и Элесинской котловине – так близко, что думать о ней не имело смысла.

В те дни Пепеляев был постоянно занят, но все-таки жил на одном месте, под крышей, и в конце мая – начале июня в его блокноте появилось больше записей, чем за предыдущие четыре месяца.

3 июня.

Через три-четыре недели можно ждать парохода. У меня теперь одна мысль: кто придет раньше – большевистское судно с десантом, или японское военное судно, или какое-либо иностранное? В последних двух случаях есть надежда на эвакуацию если не всех, то хотя бы раненых и больных, которых у нас около 90 чел., не способных к походу.

Строим лодки, кунгасы морского типа. В случае прихода красных пойдем на Чумикан. Все мобилизованы для работ по постройке лодок. С раннего утра стучат топоры на месте построек, молоты в кузнице, скрипят стальные подпилки, дымятся трубы в смолокуренных котлах. Около 70 чел. работает специалистов и ежедневно до 200 чел. на вспомогательных работах – подносят доски, рубят лес, заготовляют угли, дрова, смолу и пр.

Все же мало у меня надежды на быстрое устройство лодок. Нет нужных инструментов, сырой лес, мало времени. Полагаю, что к 1 июля будет готово не более пяти кунгасов. Это для 100 чел., а 300 должны будут идти пешком.

Я не верю в приход иностранных пароходов, безусловно – раньше придут красные. Поэтому принимаю все меры для подготовки летнего похода. Путь предстоит большой – больше того, что мы сделали, и пойдем по территории, занятой врагом, но все же надеюсь, что с Божьей помощью как-нибудь дойдем. Беспокоит продовольственный вопрос.

Муки осталось до 20 июня по % фунта в день, мяса еще меньше, а там наступит голод.

Заботят мысли о семье. Удалось бы послать кого-то с весточкой о себе!.. Хоть бы не бедствовали. Но имеется еще огонек веры в добро жизни, мерцает, не тонет во тьме. Порой совсем темно, а иногда разгорается.

7 июня. Наконец-то у нас настали чисто весенние дни. Яркое солнце, зеленеющая трава. Только огромные льды на море напоминают об отошедшей зиме.

Весь день (8–9—10 ч.) идут работы по постройке морских лодок – единственной нашей надежды на уход от красных. Работают все, начиная с меня и кончая последним солдатом, дело идет быстро, и все же чувствуешь себя как приговоренный к казни, которая неуклонно приближается.

8 июня. Сегодня ночью вышел на улицу. На горах, в лесу, пеночка поет. Все дышит весной и пробуждением к жизни… Где ты, моя весна? Ты так прошла быстро и так мало дала мне счастья. Все больше страшных гроз и бурь.

А душа хочет нежности… Боже!

Часть раненых Пепеляев увез с собой, но некоторые остались в Петропавловском, веря, что в плену их будут лечить. Строд, готовясь к прорыву из усадьбы Карманова и собираясь оставить раненых в хотоне, тоже не сомневался, что белые не только не причинят им вреда, но и накормят, и перевяжут.

«Ни злобы, ни вражды», – писал Пепеляев о своем отношении к противнику. Так же относились к пленным красные командиры, правда победителям проще подавить в себе эти чувства.

Из Петропавловского раненых пепеляевцев увезли в Якутск, в госпиталь, где лежали привезенные из Амги и Сасыл-Сысы чоновцы и красноармейцы. В качестве сестер милосердия были мобилизованы курсантки медицинской школы. Автор письма в редакцию «Автономной Якутии» упрекал этих девушек в стремлении ухаживать за офицерами, «такими славными, интеллигентными, корректными», и желании уклониться от дежурства в палатах у красноармейцев, «ведь они так грубы, грязны, невоспитанны». Даже после разгрома Пепеляева его пятая колонна не отказалась от планов закрутить роман с каким-нибудь подходящим по возрасту врагом советской власти, но, радовала газета своих читателей, «приехавший из Москвы “Крокодил” (т. е. корреспондент столичного сатирического журнала. – Л. Ю.) точит зубы на этих курсанток».

Через два года Строд найдет среди них жену, но сейчас ему не до поисков подруги, его несет волной обрушившейся на него славы. Он награжден вторым орденом Красного Знамени, а от властей автономии получил очень похожий по форме почетный нагрудный знак ЦИК ЯАССР с таким же красно-эмалевым флагом. Привинченный рядом с двумя орденами, на фотографиях он кажется третьим.

За эти месяцы Строд сфотографировался множество раз. Иногда он запечатлен вдвоем с Курашовым, тоже теперь «краснознаменцем», чаще – с военным и партийным начальством, якутскими интеллигентами, амнистированными повстанцами, красноармейцами, курсантами или участниками какого-нибудь собрания, съезда, пленума, удостоенными чести сняться вместе с героем Сасыл-Сысы. На групповых снимках Строд неизменно находится в первом ряду и, за редкими исключениями, в середине. Персоны, стоявшие несравненно выше его на иерархической лестнице, оттеснены на фланги. При этом в центре кадра оказываются новенькие, блестящие, с модными узкими голенищами, высокие и, чувствуется, мягкие сапоги, пошитые, надо думать, из того куска кожи, который Байкалов пообещал Строду на заседании в Народном театре. Наградная шашка с серебряной рукоятью тоже присутствует на многих его фотографиях.

Байкалов, зная вкус подлинной власти, охотно предоставлял ему забавляться этими игрушками, но отношения между ними быстро стали ухудшаться. Строд не без оснований считал, что Байкалов его предал, не сделав даже попытки помочь осажденным, но не хотел высказывать эту обиду публично, дабы не сводить дело к личным счетам. Он начал критиковать Байкалова сначала за ошибки при штурме Амги, потом – за всю едва не проигранную кампанию, а попутно – за преувеличение им собственной роли в борьбе с колчаковщиной в Сибири и принижение Каландаришвили.

То, что оба были латышами, их не сблизило, напротив – усилило ревность и соперничество. Байкалов, говоривший по-русски с акцентом, но нисколько этого не стеснявшийся, не скрывал своего происхождения, тогда как Строд старался о нем не вспоминать. Перебежчик Бернгард Наха, на пару с Вычужаниным предупредивший Карпеля о приближении Пепеляева к Нелькану, тоже был латышом, и Байкалов добился от него полной откровенности, заговорив с ним на родном языке. Он сам пишет об этом, хвастаясь своей хитростью, а Строд, подробно рассказывая о Нахе в своей книге, умолчал о его национальности – потому, вероятно, что иначе пришлось бы сказать это и о себе. Объявить войну Байкалову для него было тем проще, что он выступал против соплеменника. Тем самым, как ему могло казаться, лишний раз подтверждалась объективность его критики.

Похоже, кто-то из врагов Байкалова настоятельно советовал Строду вступить в РКП (б), дабы его инвективы против командующего обрели больший вес. Кропоткин, «хлебовольцы» – все это осталось далеко в прошлом, Строд согласился и в полной уверенности, что отказа быть не может, написал заявление с просьбой о приеме. Вот тут-то Байкалов и нанес ответный удар.

Как непосредственный начальник кандидата он обязан был его аттестовать и написал служебную характеристику не то чтобы совсем несправедливую, но такую, каких в подобных случаях не пишут, если желают человеку добра. В ней Байкалов умело перемешал достоинства и недостатки Строда, чтобы обличения не выглядели тенденциозными, а комплименты меркли в их тени. С одной стороны, Строд – «человек порыва», «идеалист-романтик», у него «богатый природный ум», ему присущи «решительность, сила воли и безумная храбрость», с другой – он «партизан до мозга костей» и, что еще хуже, «анархист». Дальше – больше: «Не может ужиться с вышестоящими начальниками благодаря болезненному самолюбию и самомнению. Пристрастен к спирту, скоро пьянеет, склонен к буйству и дебошам». Здесь, правда, милостиво добавлено: «Не алкоголик».

А в конце – безжалостный вывод: «Занимаемой должности не соответствует».

Впоследствии Байкалов будет отзываться о Строде как о «бунтаре с анархией, путаницей и сумасбродством в голове» и отдельно отметит в нем еще один недостаток, для члена партии особенно предосудительный: «Я никогда не видел, чтобы он читал передовицы газет».

Впрочем, и того, что было написано сейчас, оказалось более чем достаточно.

Характеристика датирована 2 июня 1923 года. Осада Сасыл-Сысы снята три месяца назад. За это время Строд превратился в мифического персонажа и, как во всех историях о победителях чудовищ, был обречен на гонения после триумфа. Ревность правителя, который сам побоялся выйти на битву с драконом, зависть друзей, неблагодарность спасенных – вот участь героя.

В партию его не приняли, а заодно отстранили от командования Сводным отрядом. Ликвидация остатков Сибирской дружины должна была пройти без участия войск Байкалова, и Строду ясно дали понять, что в Якутии ему больше нечего делать. В июне он чуть не с первым пароходом, идущим вверх по Лене, уезжает в Иркутск.

13 мая отряд Вишневского без отделившегося днем раньше Артемьева подошел к Джугджуру. Все вокруг было занесено глубоким снегом. Чтобы проложить путь через хребет, нагрузили самые тяжелые и прочные нарты срубленными деревьями, и дюжина «полудиких оленей» поволокла эту «трамбовку» на вершину. Вслед за ними поднялись на перевал и спустились к реке Улье, впадающей в море на сто верст южнее Охотска. До устья оставалось примерно столько же, но под весенним солнцем снег начинал таять, идти можно было только рано утром, когда начинало светать, а ночной морозец еще держался, иначе приходилось часами брести в ледяной воде. Утренники делались все короче, сокращались и суточные переходы – двенадцать верст, десять, семь. Накануне Троицына дня Вишневский сорвал на берегу первый подснежник и вложил его в дневник.

Записи в нем становятся все обстоятельнее по двум причинам: во-первых, у Вишневского много свободного времени, потому что после полудня двигаться нельзя, все тает, и до следующего утра, пока сушится одежда, делать нечего; во-вторых, наступила весна. Мороз притуплял впечатления, зато сейчас они обострились и вместе с воспоминаниями просились на бумагу. О чем-то подобном повествовал Марко Поло, если аллегорически толковать его рассказ о чудесах северных стран – там, пишет он, слово, зимой с облачком пара выходящее изо рта, замерзает на лету, а весной оттаивает и звучит в воздухе.

Когда дошли до впадающей в Улью реки Давыхты, увидели, что по ней вверх корнями плывут подмытые паводком и уносимые бешеным течением деревья, огромные льдины. Ниже ее устья Улья вскрылась, проще было сплавиться к морю на плоту, чем тащиться с нартами через горы. Вишневский отпустил проводников с оленями, оставив одного оленя на мясо, остальные члены экспедиции за три дня построили плот, погрузили на него имущество и утром 1 июня, оттолкнувшись от берега, «понеслись со скоростью 7–8 верст в час».

Поначалу плавание шло спокойно, приключения начались после обеда: «Наш корабль быстрым течением кинуло на большую ледяную глыбу. Один конец плота поднялся на лед, другой стал опускаться в воду. Мы очутились в воде, но быстро перебрались на лед, куда начали перетаскивать свои вещи. С каждой минутой прибывали все новые и новые льдины и загромождали плот. Часть вещей уплыла сразу, как, например, мешок с мясом (последний запас), чья-то постель… В это время под сильным напором воды льдина, на которой мы находились, дала трещину, кусок льдины оторвался, плот стал поворачиваться по течению и выравниваться. Мы едва вскочили на него и поплыли дальше… Не прошло и пяти минут, как повторилась та же картина: мы опять на глыбе льда, а плот наш загромождается льдом. Дело к вечеру, мы промокли и продрогли. С моря дует холодный, со снегом, ветер. Кругом бушует река, несутся глыбы льда. Помощи ждать неоткуда. В довершение всего мимо нас проносятся наши вещи. Вот плывет мой сверток – постель, доха и шинель, завернутые в дождевой брезентовый плащ. Все узнают свои вещи и ранцы. Плывет наша кастрюля, величаво качаясь в волнах, свечи плывут врассыпную… Через ? часа удалось оттолкнуть плот от льдины – нам помогла большая волна, очистившая его от нагроможденных глыб, мы понеслись дальше и наконец причалили к берегу».

Это оказался остров. По счастью, ночью к нему прибило чемодан Вишневского. Среди прочего в нем лежала кожаная сумка с документами и дневником, причем бумага не была даже подмочена. Уцелели также чайник, пила, два топора и винтовка Вишневского, которую он «закинул на плечи во время первого кораблекрушения». Все остальное, в том числе палатка и печка, утонуло.

2 июня, когда Байкалов писал характеристику Строду, Вишневский и его спутники, доплыв до устья Ульи, заночевали в стоявшей на берегу тунгусской урасе[37]. Ее хозяин по фамилии Громов, самой у тунгусов распространенной, видел их впервые, знал, что перед ним «форменные нищие», тем не менее накормил незваных гостей жареной утятиной и сладкой рисовой кашей, а вдобавок снабдил припасами на дорогу до Охотска. «Как это непохоже на некоторых наших русских буржуев», – отметил Вишневский после рассказа о его благодеяниях.

Наутро, после почти полуторамесячных скитаний, вышли к морю. Момент был волнующий, но радость подтачивал вид прибрежных вод, еще «затертых льдом». Рухнули надежды доплыть до Охотска на каком-нибудь рыбацком кунгасе. Опять двинулись пешком, правда уже по траве или по береговой гальке, кое-где припорошенной снегом.

Это была здешняя столбовая дорога. На ней скоро встретили нескольких якутов, отправленных членами ВЯОНУ из Охотска в Аян, к Пепеляеву. Вишневский потребовал у них пакет и прочел лежавшие в нем письма. О содержании он ничего не сообщает, но Грачев, тоже их прочитавший, пишет: «Из бумаг мы увидели весь хаос, интриганство и произвол, чинимый представителями дружины в Охотске. Капитан Михайловский (осенью Пепеляев назначил его комендантом порта. – Л. Ю.) возомнил себя наместником-диктатором Охотского района, ликвидировал возможность работы местного самоуправления (то есть ВЯОНУ. – Л. Ю.), отнял у них в свое ведение доходные статьи, с членами самоуправления обращался как с рабами, за ослушание садил в каталажку, сам жил на широкую ногу, имел выезд, устраивал вечера… В то время, как дружина переносила нечеловеческие страдания, борясь за освобождение края, ее представитель Михайловский оттолкнул от себя необходимую дружине противокоммунистическую общественность. Якутск лучше был связан с Охотском, и взаимная информация у них была лучше, чем с Аяном, отсюда недоброжелательное отношение якутской интеллигенции к дружине».

Спустя десять лет, публикуя дневник и не желая плохо говорить о затерявшемся в советских тюрьмах Михайловском, Вишневский, может быть, просто вычеркнул из своих записей все то, о чем написал его менее чувствительный к таким вещам спутник.

Национальная интеллигенция перешла на сторону красных не из-за Михайловского, и ситуация в Охотске была сложнее, чем изображает ее Грачев, но в одном он прав: Михайловский, при Колчаке назначенный управляющим Томской губернией, на редкость органично вошел в образ колониального администратора, традиционно практикующего поборы с купцов, экзотическое самодурство и светские рауты с участием знающей свое место туземной аристократии. Вся жизнь здесь вращалась вокруг никифоровских складов, и на их сокровища претендовали несколько партий: Михайловскому противостояли не только якутские деятели, но и тот самый капитан Яныгин, который на телеграфной станции Алах-Юнь развешивал по стенам кишки охотских ревкомовцев. К Яныгину примкнул вернувшийся из-под Чурапчи полковник Худояров, а генерал Ракитин в качестве третьей силы выступал против них обоих, в то же время враждуя и с Михайловским. Второстепенные действующие лица перебегали из одной партии в другую.

Сцена была миниатюрной, с востока ее окружало море, с запада – тайга, смерть грозила с обеих сторон, но на шатких подмостках кипели шекспировские страсти. Сюжет пьесы сводился к архетипической борьбе между стражами оставшегося без хозяина сокровища, которое они не могут поделить, ибо каждый стремится завладеть им полностью. А поскольку использовать его можно было лишь в будущем, у проигравших всегда имелось время вновь попытать счастья.

Во всей этой истории для Вишневского важно было прежде всего то, что Михайловский и Ракитин, на чью помощь они с Пепеляевым надеялись, не ладят друг с другом, ни один не контролирует ситуацию целиком, и, значит, получить пушнину будет непросто.

На разговор и чтение писем ушло два часа. Затем их возвратили нарочным, и те продолжили путь на юг, в Аян, а Вишневский с Грачевым – на север, в Охотск.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.