ПЛЕЧЕВАЯ

ПЛЕЧЕВАЯ

– Господа присяжные заседатели! Взгляните, как одета пострадавшая – даже сейчас, в зале суда (приглушённое ржание, тихий свист со скамьи подсудимых)… С какой целью она так одета – вернее, раздета? Отвечу: чтобы нравиться мужчине. Зачем нравиться? Чтобы его привлечь. Зачем привлечь? Чтобы он её взял. Природа! Но когда мужчина откликается на брошенный вызов – природе говорят: «Стоп!» – и дают пятнадцать лет строгого режима.

Так не пора ли сказать «стоп» юным провокаторшам и хищницам, когда они в полной боевой раскраске выходят на улицу для охоты на своих жертв? Именно жертв, подчёркиваю, вы видите сегодня на скамье подсудимых (сдержанное фырканье жертв). В зале немало почтенных матерей семейств. Я спрашиваю: за что наши дети, наши мальчики ежедневно, ежечасно подвергаются пытке голыми девичьими телами?! Всюду обнажённые ягодицы, пупки…

– Вернитесь в рамки юридического поля, пожалуйста, – попросила судья адвоката обвиняемых. – У вас, кажется, имеется аудиозапись.

Адвокат подавил кнопку диктофона. Диктофон пошуршал и неожиданно визгливым Катюхиным голосом выдал на весь зал:

– …пять тыщ с носа! Геха три дал, остальное с получки. Венька из бабкиной пенсии стащил. Так и передай остальным: чтобы каждый, как миленький, по пять тыщ за удовольствие выложил. Тогда, скажи, Алька заявление из ментовки заберёт…

Алька обернулась к подружке, от изумления у неё сморщилось лицо. Катюха сидела истуканом, улыбалась, как ни в чём ни бывало.

– В первый раз слышу… Какие пять тысяч, Катюха?! – и заплакала.

– Это вы между собой решайте, как после вымогательства делили деньги. А нас увольте от истерик, – сухо сказала судья.

«Условно…» «Условно…» «Условно…» Каждый очередной приговор будто молотком тюкал Альку по темени. Она всё ниже опускала голову и мечтала провалиться сквозь твёрдую деревянную скамью. Теперь любая женщина могла плюнуть на неё, любой мужчина мог справить на неё и в неё любую нужду.

Как тогда в дискотеке, в тёмном углу раздевалки… Белые капельки слюны летели в Алькино лицо. Потом догадались, замотали ей голову курткой. Сколько их было, по которому кругу? Она уже давно не умоляла: «Ребята, не надо». Только бы это когда-нибудь кончилось. Её голую липкую ногу пошевелил ботинок: «Живая, нет?» Набросили пальтишко…

– С ума сошла: в посёлок она вернётся, – Катюха силой развернула Альку от автовокзала. – Кому ты нужна такая. Ко мне айда, переночуешь, в себя маленько придёшь.

По дороге отоварилась в ларьке пивом: «Хоть расслабимся». Шагали в избушку-развалюшку, которую Катюха снимала на окраине города. Сюда месяц назад приехала погостить из деревни Алька. В первый же день отправились в дискотеку. Алька шмыгнула в раздевалку, чтобы подтянуть колготы. Подтянула…

– Приедешь в посёлок – будешь у всех в глазах торчать со своей славой, – ворчала Катюха, хлопоча, нарезая на газетке хлеб, селёдку. – Уезжать тебе нужно туда, где тебя не знают – вот это хорошо.

– Хорошо там, где нас нет, – житейски вздохнула Алька – так говаривала её бабушка. У неё чуток потеплело в сердце и в животе после пива. И селёдка оказалась вкусная, жирная. Катюха замурлыкала под нос модную песенку, которую частенько крутили по первому государственному телеканалу:

– «Заведу себе грузина, буду лопать апельсины…» А и плюнь: всё, что ни делается, к лучшему. Чего мы в посёлке потеряли?

Когда-то их посёлок стекольщиков был богатый, чистенький, весёлый. Алькина семья работала на стеклозаводе. У прабабушки (все по женской линии были долгожительницы) на ладони наросла мозоль от ручного стеклореза.

Маленькая Алька пальчиком трогала твёрдый мясистый нарост, спрашивала: «Больно?» – «Я его и не чую, внучушка». Бабушка в войну шлифовала стекло, которое шло в Москву: на замену выбитого войной – оживляла слепые московские окна.

Мама, пока завод не закрыли, работала на полировке. Алька сама любила прозрачную чистоту стекла, нравилось само слово, как тихий звон подснежника: стек-лян-ный. Если бы завод не закрыли – с радостью продолжила бы династию.

– Мать-то запила? Ну и не заливай. У нас, девушка, теперь другие династии, – Катюха хохотнула. – Видала Зинку Зуеву, мою двоюродную сеструху? Шуба девятьсот у. е. Волосы наращенные до задницы. Вся в золоте. А знаешь, с чего начинала? – Она навалилась на Альку грудью и зашептала в самое ухо такое, что Алька запищала, вырываясь.

– Да ладно строить из себя, чего теперь? Чемодан, как говорится, раскрылся. А я, думаешь, на что живу? Телевизор купила, приоделась, – Катюха рывком распахнула шифоньер – там не помещались, топорщились вешалки с яркими тряпками. – И на тебя размерчик подыщем.

Всю ночь Катюха убеждала, уламывала отнекивающуюся Альку. Со дна жизни, из грязи в князи поднимется Алька. Накопит на городскую квартиру с хрустальной люстрой. Каждое утро будет ложиться в жемчужную пену ванны, как Венера.

– Вон, – кивала на светящийся экран, на крашеных блондинок, – эти сосульки, думаешь, через другое место в столицу пролезли? Через то самое.

Взяла Альку тем, что пообещала купить кофточку. Алька видела на рынке: розовенькая, стразы по косой кокетке…

За городом на объездной кольцевой, недалеко от АЗС, в низеньком молодом сосняке пряталась, струилась дымком шашлычная «У Рахима». На крытой, влажной и тёмной от росы веранде, в пластиковых креслах, белых, твёрдых и холодных (как у гинеколога, подумала Алька), девушки ждали хозяина. Катюха насвистывала «Заведу себе грузина», нервничала – и не зря. Алька категорически не понравилась Рахиму.

– Ни души, ни тела, – скривился он, едва взглянув на Альку. – Тащишь кого попало. Дальнобойщик, он натаскан на бабищах плечевых выносливых – ух! – туго сжал и выбросил волосатый кулак.

– На костях мясо слаще, – унизительно уговаривала Катюха. – Она свеженькая, Рахимчик, деревенская. Какие её годы, шестнадцати нету. Самая сласть. Откормим, мясо нарастим – нашим плечевым ещё фору даст.

Катюха да не уговорит. Едва хозяин, прихватив Алькин паспорт, ушёл к своим мангалам, лихо забросила ногу на ногу: из джинсов выперла, как тесто, ослепительно белая складка кожи. Закурила.

– Ломается Рахимка. Цену сбивает… Ну вот, – она повела сигареткой вокруг, – твоё рабочее место, перевалочный пункт. Фронт работ. Птички поют, воздух… Курорт! Э, Алька, мне бы начинать, как ты начинаешь…

Она поискала пепельницу – не нашла. Воровато оглянувшись, стряхнула пепел в банку с крупными росистыми свежими ромашками.

– Я тогда с родителями разругалась: на кофточку всё лето копила, а они пропили. Вылетела, в чём была, за деревню на федеральную трассу. Ливень хлещет, я на голову тепличную плёнку натянула. Туфли размокли, волосы хоть выжимай. Кто у такой чучелы остановится? Несутся фуры мимо, грязной водой с головы до ног окатывают, гудят в насмешку… Потом один пожилой пожалел, остановился, – Катюха задумалась, тряхнула головой. – Лучше б не останавливался. Твоя дискотека – цветочки…

Взглянула на вытянувшееся Алькино лицо и расхохоталась:

– Не дрейфь, Алевтина!

– Кать, а почему – плечевые?

– А кто как говорит. Кабина тесная, оптимальная поза: ноги на плечи. Но я считаю, плечевые – это потому, что водила на женском плече засыпает. На тёплом мягком надёжном плече. Боевая подруга, походно-полевая жена. А ещё, – вспомнила, – шоферня так между собой перегон, отрезок дороги называет – плечо. Плечо дороги… О, вон и наши клиенты.

На асфальтовый пятачок, запятнанный весёлыми радужными лужицами, важно переваливаясь, одна за другой спустились с трассы несколько громадных фур… Ветерок донёс запах жареного мяса, у Альки забурчало в животе. Катюха засмеялась:

– Сейчас, пузо, хозяйка на тебя заработает, покормит. Если постарается, конечно.

Алька уехала на смену, Катюху она больше никогда не видела. На расспросы знакомые дальнобойщики отводили глаза. Рахим, когда Алька особенно настырно пристала, наорал, бешено вращая глазами:

– Слушай, я что тебе, собака-ищейка, да?! Восемь штук выпросила, воровка твоя Катька. Придёт – убью.

Пробовала отыскать Катюхину сестру Зинку Зуеву, но та лечилась в диспансере за колючей проволокой. Делать нечего, Алька поплелась в милицию. Там с неё стали снимать свидетельские показания: кем ей являлась Катюха, где работала…

– Она не работала временно… Вернее, работала… Временно, у Рахима…

– У Рахима? – следователь скомкал протокол допроса и швырнул в урну:

– Будет милиция проститутками заниматься, делать нам больше нечего.

Когда Алька пулей летела к дверям, в спину коротко посоветовал:

– В кювете где-нибудь ищи подружку, прикопанную…

– Месяц подряд – непруха. Очередной дядька расстегнул на Альке кофточку и страшно возмутился:

– Это грудь?! Это чирьи пора давить! – и всю ночь «давил чирьи», а утром не дал измученной Альке ни копейки, сказав, что Рахим за такое мужское оскорбление сам ему должен приплатить. Её подобрал милицейский уазик. Через час Альку сильно пнули под зад, так что она под улюлюканье и свист долго и смешно летела на обочину, махая руками как мельница. Уазик умчался, а с ним баул, где лежало всё-всё: мобильник, тёплая кофта, косметичка, смена белья, прокладки, пачечка денег – доля Рахима, и ещё в потайном кармашке маленькое золотое колечко, на которое она долго копила.

Ослепшая от мокрого снега, Алька брела к трамваю. В голове вертелась песенка, которую на радио шансон часто заказывали водители. Там грустная девушка пела, что вот была она лёгкая, нежная и робкая, как долгожданный ноябрьский снежок, и юноша ловил губами тающие снежинки. Но пришла весна – снег стал грязным, вытаяли плевки, окурки и собачьи какашки. И прохожий, выворачивая ноги так и эдак, вытер глинистые башмаки о последний сохранившийся белый островок…

В тот же вечер Алька, забыв о горестях, в жаркой, тускло освещённой прокуренной кабине сидела на мужских горячих коленях. Водитель, перехватив ломкую Алькину талию, потянулся к магнитоле, вечно настроенной на волну радио шансон, и Алька, размахивая пластиковым стаканчиком, подпела шансонетке: «Заведу себе грузина, буду лопать апельсины!»

…– Эй, – робко позвала Алька. – Я поеду с тобой, а ты дай сто рублей, ладно? Я два дня не ела.

– В бане сперва помойся! – посоветовал ей молодой, в кожаной куртке водитель. Алька поплелась прочь. Парень глядел ей вслед. Выругался. Выпрыгнул из кабины, повёл Альку в пельменную. Накормил тремя порциями пельменей, сытый Алькин живот надулся тугим мячиком. От ещё раз робко предложенных плечевых услуг решительно отказался: «Нужна больно, я неделю назад женился». Алька за столом сонно, умиротворённо дремала, как воробей на ветке, а кожаный парень вслух размышлял:

– Что с тобой делать? Ребёнок ещё совсем, пропадёшь, блин. Давай вот что. У меня корешок открыл бар, набирает официанток, даёт общагу… С испытательным сроком, само собой. Порядок строгий, насчёт гулянок – ни-ни. Не подведёшь?

Подвести?! Алька готова была на коленки бухнуться перед молодожёном. Неужели она, наконец, отоспится в нормальной чистой постели, в твёрдой койке на четырёх ножках? В тишине, без воя мотора и рвотного радио шансон? С кровью выхаркает бензиновый угар и табачный дым? Будет каждое утро принимать душ и стирать трусики?! В кои-то веки проснётся с головой, не разламывающейся от боли и страстного желания немедленно подохнуть – будь оно проклято, по женской линии, Алькино долгожительство!

Говорят: судьба, судьба. Но вот, допустим, с утра тебя ждала судьба: выверенная, добротная, возданная по заслугам. А ты её прошляпил, проспал на пять минут. И твой дальнейший день – да что там, вся жизнь – покатится, вихляясь, шаляй-валяй по кривой дорожке. Отсюда весь бардак: потому что встречаешься со случайной, дурашной судьбой, а не с настоящей, уготованной – той что с большой буквы…

Недавно Алёша брёл мимо трамвайных путей. И рядом набирал ход трамвай. Шёл медленно, так что в окошке была видна девчонка, которая отвернулась к окну, чтобы не видели пассажиры, и горько плакала. Он сразу понял, что возможно, даже скорее всего, эта фея плача и есть его судьба. Это тебе не однокурсницы, которые в трамвае отворачиваются лишь для того, чтобы подкрасить губы. Но вагон пройдёт и растает в дымке…

И тут в трамвае чего-то ломается, и он тормозит. Дверцы с готовностью распахиваются: входи, чего же тебе ещё? Вот тебе знак свыше, неподдельная, в чистом виде, высшей пробы Судьба. И Алёша… прошёл мимо. Прошёл, мысленно хлеща себя по щекам, проклиная: «Какого чёрта?! Будешь, будешь ещё ныть, Философ?» Философом его дразнили приятели. И ещё – Последним девственником России.

Ту девчонку он неожиданно встретил в баре, куда забрели с приятелями отметить конец сессии. Он не знал, что официантки здесь работают топ-лесс. И от увиденного прямо на пороге глупо, глупо, позорно брякнулся в обморок. Очнулся и увидел прямо перед глазами торчащие детские остренькие грудки.

– Ты зачем сюда пришёл? – девчонка сидела перед ним, по-татарски скрестив ноги, с любопытством, как зверёк, заглядывала в лицо. Она тоже была голая по пояс – как будто собралась в баню или проходить флюорографию. Поняла его взгляд и засмеялась. Встала, накинула кофточку, едва прикрывшую грудки.

– Как тебя зовут? – слабо спросил Алёша.

– Никак. Плечевая.

– Это такая фамилия?

Запретная, сладкая, стыдная, властно притягивающая, делящая жизнь на две половины, черта называлась Женщина. За чертой была Тайна, Бездна, засасывающая чёрная дыра. Черту эту, если верить, прошли уже многие его приятели и теперь имели право высмеивать Алёшу. Для себя он решил, что никогда не сумеет одолеть черту, познать Женщину, ничего у него не получится. И пускай: чем хуже, тем лучше. Не зря он всегда страдал от собственной особости, исключительности. Под подушкой у него лежала расплющенная зачитанная Библия, и в интернете он набирал ключевые слова «уйти в монахи».

И вот сейчас понял: никакая за чертой не бездна, если там бесстрашно скрылась его ровесница, маленькая богиня с острыми грудками. Позови она Алёшу с собой, он не напрягаясь, восторженно и счастливо, как в полётах во сне, преодолеет черту, всё у него получится… Только с той девчонкой. В Алёшиных снах они соединялись невесомо и нежно, как зависшие в воздухе бабочки, как касающиеся головками цветы. Он стонал и просыпался в липких холодных проталинах простыней. Хотя на деле не смел бы её даже коснуться.

На лекциях рисовал торчащие грудки и, дико оглянувшись, рвал рисунок в мелкие кусочки. В буфете брал только воду и уценённый вчерашний пирожок: копил деньги на бар, да и не хотелось.

Мать тревожно спрашивала:

– Алёша, ты не болен? На лице одни глаза остались.

Под ногами громко хрустел весенний снег, утренний морозец засахарил его в крупные грязные кристаллы. Тётка впереди по-утиному переваливалась на растоптанных больных ногах, спешила – в раннюю смену в больницу или на станцию. Тётку эту приметили, выскочив из бара, разгорячённые, раздразнённые, недобро заряженные Славик и Витёк.

– Уродка, – сплюнул Витёк.

– Какая разница, – не согласился трезвомыслящий Славик. Он всё время оглядывался и облизывал губы. – У них всё одинаково устроено. Если что, свалим на этого.

У Алёши, плетущегося за случайными приятелями, в голове крутились цветные картинки: тёплые лампы, голые сливочные женщины. Спящие чёрные дома казались крошечными, а раскачивающиеся перед глазами спины парней – громадными. В них таилась угроза, и пускай. Чем хуже, тем лучше.

– Эй, э-эй! – окликнул их девичий голос. Алька – она с работы возвращалась в общагу – нагнала троицу. Задыхаясь от бега, быстро и грубо говорила: – Вы чего это задумали, а?! А ну, гадёныши, брысь по домам, я охрану вызвала!

Витёк и Славик слиняли. Перед Алёшей стояла девчонка со странной фамилией Плечевая. Впервые он близко видел её глаза: в размазанной туши, набрякшие смертельной усталостью. Они стояли и смотрели друг на друга – две судьбы, которым совсем ни к чему было пересекаться на данном плече жизни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.