8 Сотворение чуда

8

Сотворение чуда

Но еще одну историю – несколько забегая вперед и хотя бы на правах постскриптума – следует дорассказать. Историю про то, как в начале июня 1934 года за О.М. вступился Бухарин, написавший Сталину по этому поводу специальное и очень хорошо продуманное письмо. Приведем заключительную его часть (первые две касаются чисто административных вопросов):

3) О поэте Мандельштаме. Он был недавно арестован и выслан. До ареста он приходил со своей женой ко мне и высказывал свои опасения на сей предмет в связи с тем, что он подрался(!) с А‹лексеем› Толстым, которому нанес «символический удар» за то, что тот несправедливо якобы решил его дело, когда другой писатель побил его жену. Я говорил с Аграновым, но он мне ничего конкретного не сказал. Теперь я получаю отчаянные телеграммы от жены М‹андельштама›, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т. д. Моя оценка О. Мандельштама: он – первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он – безусловно не совсем нормален; он чувствует себя затравленным и т. д. Т. к. ко мне всё время апеллируют, а я не знаю, что он и в чем он «наблудил», то я решил тебе написать и об этом. Прости за длинное письмо. Привет.

Твой Николай

P.S. О Мандельштаме пишу еще раз (на об‹ороте›), потому что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста М‹андельштам›а и никто ничего не знает.

На этом письме Сталин собственноручно начертал резолюцию: «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…»[226]

Прежде чем писать эту записку, Бухарин, как видим, справился об О.М. у Агранова, но тот уклонился от комментария, видимо еще не зная результата. Под воздействием телеграмм из Чердыни и обращения Пастернака (вероятно, вторичного) Бухарин и написал свою записку. И уже после этого, встретив Ягоду, услышал от него то, чем, собственно, О.М. «наблудил» (Шиваров называл эти стихи или пасквилем, или «беспрецедентным контрреволюционным документом»). А услышав – испугался сам.

Только так можно объяснить бухаринскую реакцию на приход Н.М. в редакцию «Известий»: «Проездом из Чердыни в Воронеж я снова забежала в “Известия”. “Какие страшные телеграммы вы присылали из Чердыни”, – сказала Короткова (секретарь Бухарина. – П.Н.) и скрылась в кабинете. Вышла она оттуда чуть не плача. “Н. И. не хочет вас видеть – какие-то стихи”… Больше я его не видела. …Ягода прочел ему наизусть стихи про Сталина, и он, испугавшись, отступился»[227].

Л. Максименков также полагает, что О.М. спас лично Сталин, но не как читатель стихов и даже не как интриган-импровизатор, а как системный бюрократ. Всё дело в том, что О.М., по Максименкову, был в 1932–1934 годах ни много ни мало – номенклатурным поэтом(!), а «номенклатуру» без разрешения «Инстанции», то есть Сталина, трогать не полагалось:

Его имя было включено в список-реестр, который был подан Сталину в момент создания оргкомитета ССП в апреле 1932 года и который вождь со вкусом главного кадровика огромной страны исчеркал характерными цифрами, стрелками и фамилиями кандидатов.

В части списка, заключительной по месту, но не по политическому значению, состоявшей из 58 «беспартийных писателей» были имена Пастернака, Бабеля, Платонова, Эрдмана, Клюева и Мандельштама… Фамилий Михаила Булгакова, Анны Ахматовой и Михаила Кузмина в этом списке не было. Список был охранной грамотой. В условиях византийского значения списков для России Осипа Эмильевича можно было считать реальным членом номенклатуры ССП образца 1932 года. Отныне нельзя было просто так арестовывать упомянутых в списке поэтов и писателей.[228]

И именно на этом, выручая О.М., и сыграл Бухарин, будучи, по Максименкову, своего рода колонновожатым писательской номенклатуры.

В январе 34-го на съезде «победителей» Бухарин был избран кандидатом в члены ЦК. Усилилась его роль в Академии Наук. Но для истории советской культуры и литературы более значительным оказался факт, не зафиксированный в явных решениях Политбюро. Где-то в мае–июне была подготовлена новая повестка дня Первого съезда писателей. Радикально измененная, она поручала Бухарину выступить на съезде с докладом о советской поэзии. Докладчик получал карт-бланш для трактовки советской поэзии и советских поэтов. На некоторое время Бухарин назначался наместником Сталина в царстве поэзии, чрезвычайным комиссаром с мандатом «Инстанции». Мандельштама (под гарантию Пастернака) спасут именно благодаря этому монаршему мандату.[229]

То, что письмо прежде всего про О.М., Сталин, разумеется, понял сразу – отсюда его красный карандаш на полях мандельштамовского «пункта». Но в то, что дело тут всего лишь в нарушении негласной субординации, верится с трудом: принадлежность к какой бы то ни было номенклатуре в СССР никого не спасала[230]. Как и в то, что при этом Максименков вынужден был допустить – сталинскую неиформированность:

Сталин об аресте, похоже, искренне ничего не знал. Без ведома ЦК, «инстанции» (Политбюро, Оргбюро, Секретариата), Культпропа и оргкомитета Союза писателей арестовали номенклатурного поэта. В те дни начинался прием в члены ССП. Такой арест мог повредить кампании и подготовке к съезду.[231]

С этой точки зрения необычайно важно как можно точнее продатировать бухаринскую записку.

Ясно и то, что Бухарин не слишком торопился с хлопотами. Ведь Пастернак обратился к нему, в сущности, в день ареста, то есть еще 17 мая. По-видимому, тогда Бухарин и позвонил Агранову, но тот не посчитал нужным делиться с Бухарчиком тем, что уже знал об этом деле. После чего Бухарин как минимум три недели не предпринимал решительно ничего.

Но когда 3–4 июня из Чердыни посыпались телеграммы о травмопсихозе О.М. и его покушении на самоубийство (а возможно, в это же самое время у него вторично справился об О.М. и Пастернак), Бухарин решился всё же вмешаться – на сей раз записочкой, где О.М. поминается среди прочих и как бы невзначай. Датировать ее можно по контексту – 5 или 6 июня.

Думается, что «записочка» сыграла свою роль в закреплении и даже усилении «чуда» – в замене Чердыни Воронежем, а высылки ссылкой, то есть снятием с О.М. режима спецкомендатуры.

Другое следствие бухаринского и только бухаринского письма – звонок Сталина Пастернаку. Уже отмечено, что существуют две версии состоявшегося между ними разговора – «пространная» и «краткая». Согласно первой (Н. Мандельштам, А. Ахматова, Л.Чуковская, З.Пастернак, З. Масленникова – все, разумеется, с вариациями), Пастернак спокойно и подробно беседует со Сталиным о Мандельштаме, заступается за него и предлагает встретиться, чтобы поговорить о жизни и смерти[232]. Согласно второй (Н. Вильмонт, М. Пришвин, М.Коряков, Д. Спасский[233]) – разговор был предельно лаконичным, и Пастернак в нем не то чтобы отрекался от О.М., но отчетливо от него дистанцировался[234]. К этой версии, похоже, присоединяется и сам Пастернак – в письме Сталину от 1 ноября 1935 года с просьбой об освобождении Н. Пунина и Л. Гумилева («Однажды Вы упрекнули меня в безразличии к судьбе товарища»)[235].

Любопытно, что и Н. Вильмонт, и З. Пастернак – оба слышали пастернаковскую часть диалога собственными ушами! Жена поэта, кстати, сильно недолюбливавшая О.М., вообще считала, что Сталин таким образом проверял, а верно ли, что Пастернак так волнуется, как ему о том пишет Бухарин:

«Вскоре до нас дошли слухи (Sic! И это в ситуации, когда Ахматова уже на следующее утро приходила к Пастернаку! – П.Н.), что Мандельштам арестован. Боря тотчас же кинулся к Бухарину, который был редактором «Известий», возмущенно сказал ему, что не понимает, как можно не простить такому большому поэту какие-то глупые стихи и посадить человека в тюрьму. ‹…› В квартире, оставленной Боре и его брату родителями, мы занимали две комнаты, в остальных трех поселились посторонние люди. Телефон был в общем коридоре. Я лежала больная воспалением легких. Как-то вбежала соседка и сообщила, что Бориса Леонидовича вызывает Кремль. Меня удивило его спокойное лицо, он ничуть не был взволнован. Когда я услышала: «Здравствуйте, Иосиф Виссарионович», – меня бросило в жар. Я слышала только Борины реплики и была поражена тем, что он разговаривал со Сталиным, как со мной. С первых же слов я поняла, что разговор идет о Мандельштаме. Боря сказал, что удивлен его арестом, и хотя дружбы с Мандельштамом не было, но он признает за ним все качества первоклассного поэта и всегда отдавал ему должное. Он просил по возможности облегчить участь Мандельштама и, если возможно, освободить его. А вообще он хотел бы повстречаться с ним, т. е. со Сталиным, и поговорить с ним о более серьезных пещах – о жизни, о смерти. Боря говорил со Сталиным просто, без оглядок, без политики, очень непосредственно.

Он вошел ко мне и рассказал подробности разговора. Оказывается, Сталин хотел проверить Бухарина, правда ли, что Пастернак так взволнован арестом Мандельштама. Боря был совершенно спокоен, хотя этот звонок мог бы взбудоражить любого. Его беспокоило лишь то, что звонок могли слышать соседи. Он позвонил секретарю Сталина Поскребышеву и спросил, нужно ли держать в тайне этот разговор‹…›. Поскребышев ответил, что это его дело»[236]

Но, каким бы ни был этот разговор на деле, уже одним фактом личного звонка Сталин хорошенько покогтил, причем не только Мандельштама, но и самого Пастернака. Спустя два с лишним года, 25 ноября 1936 года, М. Пришвин записал в дневнике: «“Я” Сталина родилось из кавказской кровной верности, непостижимого упорства кровника в достижении цели, из коварства азиатского, из дружбы, из огромной первобытной кровной, близости к человеку, из безфантазии и бездосужия, из партии… Он, вероятно, беспрерывно “прижимает человека к стене”, ловит его с поличным его блажи и одного, отпустив, делает своим человеком навсегда, другого, когда надо, без колебания уничтожает (слышал я, будто он позвонил к Пастернаку и спросил, не нуждается ли он в чем-нибудь, и после долгих намеков сказал о сосланном Мандельштаме; а когда Пастернак отказался, сказал ему: – “Эх вы, писатели!” – Таким образом он пригвоздил к себе навсегда Пастернака. Не дай-то бог попасть в такой “нравственный плен”»[237]

Как бы то ни было, но именно этот звонок и его санкционированная публичность сделали чудо Сталина о Мандельштаме всеобщим достоянием, породив среди писателей накануне их первого съезда и вообще внутри интеллигенции слухи о доброте и благородстве «кремлевского горца».

Еще бы: бывший «мужикоборец» не только не обиделся на «пасквиль», но по-товарищески выручил поэта-пасквилянта.

Сам же товарищ Сталин вдруг из «чудища обла» враз превратился в «чудотворца»!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.