9

9

Оставил «показания» и еще один свидетель, причем такой, который внушал максимум доверия Надежде Яковлевне, – физик Л. (инкогнито его до сих пор не раскрыто![724]).

Транспорт пришел во Владивосток в середине октября (а Л. был в том же эшелоне, что и О.М.); в перенаселенном лагере размещаться было негде. Благо, что стояла сухая теплая погода и можно было размещаться под открытым небом[725], между бараками. Тифа в лагере не было. Но вскоре пошли дожди, и Л., к тому времени ставший уже старостой бригады человек в 60, во время одной из стычек за место под крышей познакомился с одним из вожаков уголовников – Архангельским. Однажды Архангельский пригласил его на «свой» чердак – послушать стихи. Вот описание этой и последующих сцен в воспоминаниях Н.М.:

На чердаке горела свеча. Посередине стояла бочка, а на ней – открытые консервы и белый хлеб. Для голодающего лагеря это было неслыханным угощением – люди жили чечевичной похлебкой, да и той не хватало. К завтраку на человека приходилось с полстакана жижи…

Среди шпаны находился человек, поросший седой щетиной, в желтом кожаном пальто. Он читал стихи. Л. узнал эти стихи – то был Мандельштам. Уголовники угощали его хлебом и консервами, и он спокойно ел – видно, он боялся только казенных рук и казенной пищи. Слушали его в полном молчании, иногда просили повторить. Он повторял.

После этого вечера Л., встречая Мандельштама, всегда к нему подходил. Они легко разговорились, и тут Л. заметил, что О.М. страдает не то манией преследования, не то навязчивыми идеями. Его болезнь заключалась не только в боязни еды, из-за которой он уморил себя голодом. Он боялся каких-то прививок… Еще на воле он слышал о каких-то таинственных инъекциях или «прививках», делавшихся «внутри», чтобы лишить человека воли и получить от него нужные показания…

Такие слухи упорно ходили с середины двадцатых годов. Были ли для этого какие–нибудь основания, мы, конечно, не знали. Кроме того, в ходу было страшное слово «социально опасный»… И в больном мозгу это всё смешалось… и О.М. вообразил, что ему привили бешенство, чтобы действительно сделать его «опасным» и поскорее от него избавиться.

Он забыл, что избавляться от людей у нас умели без всяких «прививок»…

В психиатрии Л. не понимал, но ему очень хотелось помочь О. М. Спорить с ним он не стал, но сделал вид, будто считает, что О.М. вполне сознательно и с определенной целью распространяет слухи о своем «бешенстве». Может быть, для того, чтобы его сторонились… «Но меня вы же не хотите отпугивать», – сказал Л. Хитрость удалась, и, к его удивлению, все разговоры о бешенстве и прививках прекратились.

В пересыльном лагере на работу не гоняли, но рядом, на территории, отведенной для уголовников, по правилам, пятьдесят восьмую статью, как особо вредную, должны были изолировать от всех прочих, но из-за перенаселения это правило почти не соблюдалось, – шло движение: что-то разгружали и куда-то перетаскивали строительные материалы. Работающим никаких преимуществ не полагалось, им даже не увеличивали хлебного пайка, но всё же находились люди, просившиеся на работу. Это те, кому надоело толкаться на пятачке пересыльного лагеря среди обезумевшей и одичавшей толпы. Им хотелось вырваться хотя бы на соседнюю, менее заселенную территорию и таким образом удлинить прогулку. И, наконец, молодежь после длительного пребывания в тюрьме нуждалась в физических упражнениях. Потом, истомленные непосильным трудом стационарных лагерей, они, разумеется, не стали бы добровольно нагружать себя работой, но это была «пересылка».[726]

Среди добровольцев оказался и Л., взявший себе в напарники О.М. Норм выработки на пересылке не было, и, погрузив на носилки один или два камня, физик и лирик несли их за полкилометра, после чего отдыхали и разговаривали. Л. запомнил, что, однажды, сидя на куче камней, О.М. сказал: «Первая моя книга называлась “Камень”, а последняя тоже будет камнем…» (Видимо, было это в конце октября, поскольку в начале ноября был предпраздничный «день письма», в который О.М. и написал свое единственное пришедшее из лагеря письмо, где упоминалась и легкая работа.)

В начале декабря, вспоминает Л., в лагере началась эпидемия сыпного тифа. Всех зэков загнали в бараки, где освободилось сразу много мест. Заболевших переводили в изоляторы, откуда, считалось, живым уже не уйти. Заболел и Л.; в изоляторе он узнал, что до него там побывал и О.М. Тифа у него не оказалось, но врачи дали ему отлежаться, более того: раздобыли ему зимнюю одежду – полушубок (свое желтое кожаное пальто О.М. уже обменял на полтора килограмма сахара, которые у него тут же украли).

Что было с ним дальше, никто не знал, и, лишь выйдя из больницы, где Л. все-таки одолел болезнь, он узнал, что О.М. умер. В апреле 1939 года Л. был уже в стационарном лагере, так что и по его данным смерть О.М. случилась между декабрем 1938 и апрелем 1939 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.