«Ну что, исправился уже?»

Когда ехал домой, два часа ждал пересадки в Вологде. Вышел, пошел по улице и вдруг увидел — простите за дурацкие детали — что на асфальте расчерчены «классики» и девчушки-козявки прыгают по ним. Странная вещь… Только в тот миг я почувствовал, что я на воле. Вернувшись в Ленинград, несколько дней сидел, не выходя, у окошка. Было лето. Даже не знаю, о чем я думал. Пока был в лагере, родители за меня переживали, хлопотали, добивались переследствия. Но думали так же, как все вокруг: «Дыма без огня не бывает», «Хорошо, что их арестовали, хоть теперь наберутся ума-разума». Когда вернулся домой, один из первых вопросов мамы был: «Ну что, теперь ты другой стал? Исправился уже?» Да, мамы… При всей моей любви к ней. Винить ее нельзя: сколько лет оболванивали.

Отказаться от лагерного опыта я бы не хотел. Это было мое взросление, там я не преднамеренно, но естественно стал человеком. Нормальный человек должен был прийти к пониманиям про страну, про себя на фоне этой страны, на фоне времени, на фоне всей своей внутренней организации. В лагере это просто было быстрей, острей, наглядней, рафинированней.

* * *

У нас на Воркуте… До сих пор говорю «у нас», здесь для меня все чужое… Несколько лет назад съездил туда и поразился. От 90 % шахт не осталось и следа. Там, где поднимались огромные терриконы, голая тундра. Стоят совершенно мертвые вольные поселки, одни кирпичные остовы без перекрытий и крыш. И даты на фронтонах: 1953 год, 1954-й… Мы в нашей шарашке их проектировали, а теперь я увидел их в натуре — но уже мертвые.

Зачем все это было нужно? Те жертвы, те — выспренные слова — страдания людей? Зачем даже вольных надо было заставлять жить в жутких условиях 10-месячной зимы? Осталось ощущение бессмысленности всего: этого угля — сколько его там давали? — того, как работали заключенные, как они его добывали — в пять раз меньше, чем можно. Везде была туфта, бессмысленность и туфта.

За что мне любить эту страну? Что мне прощать? Прощать, конечно, нельзя и не надо. Если зло — большое и маленькое — уже было, какое может быть прощение? Бессмысленно, рассудку вопреки. Только соударение языка: про-ще-ни-е.

Если быть оголтело религиозным, можно думать, что Ему будет предоставлено право прощать. Но мы не знаем, какие у Него законы, за что он простит, за что накажет.

Я вам расскажу маленький, как вошка, эпизодик.

Под следствием, на Шпалерке, я сидел в одиночке, камере в девять шагов. И вот поздний вечер. Курить хочется — с ума сойти! Табака нет. Вытянул из матраса какую-то полутраву-полувату, зажег ее, чтобы хоть этой вонью поганой насладиться. Запах пошел, боже мой! Сразу стук в дверь: «Прекратить сейчас же!»

Стучал дежурный. Такой пожилой, маленький, коренастый, по углам ноги, что называется. Ну, думаю, от этого неприятности будут. Вдруг в двери тихонько открывается кормушка, в камеру мгновенно бросается какой-то ком — и кормушка закрывается.

Я даже подойти боюсь! Смотрю: газета, в газете махорка, спички и кусок от фанерной чиркалки. Боже мой! Это он, дежурный, бросил. Это я к чему… Когда он Там окажется, может, все грехи ему будут сняты. За одну только эту махорку.

* * *

В начале 90-х, когда я рисовал герб Российской Федерации, я думал, что это уже другая страна. И она стала другой. Конечно, она уже катится назад благодаря нашему Владимиру… Владимировичу. И конечно, благодаря всем его усилиям она туда не скатится. Что-то в ней поменялось, вернуться нельзя.

Мы живем, конечно, в интересные времена. Хотя лучше бы жить в какие-нибудь другие.

Фото из справки об освобождении. 1954 г.

МИНИАТЮРЫ ИЗ ВОРКУТЛАГА

«Так вышка и выглядела… Рисовал я уже в лагере. Полсрока я проработал, по Исаичу говоря, на шарашке. У нас были относительно хорошие условия: тепло, светло, у каждого свой стол, бумага и куча свободного времени. Кто читал, кто что. Я рисовал. На свободе у меня уже не было ни времени, ни желания рисовать столько».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.