Маутхаузен

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Маутхаузен

Несмотря на свою устрашающую репутацию, концентрационный лагерь Маутхаузен определенно был самым живописным местом заключения из всех нацистских лагерей. Он располагался на холме, с которого открывался завораживающий вид на Верхнюю Австрию и южную часть Зальцбурга.

Город Маутхаузен находится на границе Германии и Чешского протектората, в непосредственной близости ко второй по длине реке континента – Дунаю. Он расположен менее чем в 200 километрах восточнее Вены и в 20 километрах западнее Линца. Адольф Гитлер рос в Линце и всегда считал его своим родным городом. У диктатора были грандиозные планы относительно города, который он называл «самым немецким во всей Австрии» и вносил его в список «пяти городов фюрера», наряду с Берлином, Мюнхеном, Нюрнбергом и Гамбургом.

Образцовой постройкой должен был стать F?hrermuseum, Музей фюрера, представляющий собой галерею, которая не уступала бы по красоте Уффици и Лувру. Разработка дизайна галереи была возложена на министра вооружения Альберта Шпеера: был задуман 150-метровый фасад с колоннами в романском стиле, а сама галерея должна была заполниться произведениями искусства, конфискованными из музеев и личных коллекций, принадлежавших евреям. Для постройки этого памятника гитлеровской славы был необходим золотой гранит высшего качества, как и для его театра и оперы, а получить и обработать блоки материала должны были смертельные враги рейха в Wiener Graben (Венской каменоломне) Маутхаузена.

Каменоломня на протяжении долгих лет принадлежала Вене, и большинство улиц столицы вымощены именно этой породой. После аншлюса в 1938 году она перешла во владение немецкой компании земляных и породных работ, которая рекламировала свой продукт в многочисленных листовках вплоть до 1945 года и экспортировала товары в европейские страны для изготовления монументов, зданий, индустриальных комплексов и автобанов. Лагерь Маутхаузен строился руками преступников-рецидивистов из Дахау для содержания заключенных в трудовом рабстве. Монолитный памятник нацистскому превосходству, обнесенный бетонной стеной и смотровыми вышками, был закончен в 1939 году и виден издалека, благодаря расположению на возвышенности.

Большинство первых узников Маутхаузена были политическими и идеологическими заключенными, представителями интеллигенции, например, университетскими профессорами – и все они подлежали уничтожению посредством тяжелого труда. Среди узников были представители многочисленных вероисповеданий и граждане всех оккупированных стран, включая Свидетелей Иеговы, католических священников и испанских республиканцев. Даже после эвакуации остальных лагерей в начале 1945-го в Маутхаузене было мало евреев и лишь несколько женщин-заключенных (если не считать тех, кто находился здесь в качестве проституток местного борделя). К советским заключенным отношение было самым суровым, из 4 000 узников выжило менее 200. Они не только были вынуждены работать в каменоломне, но и получали половину пайка и спали обнаженными в бараках без окон. К тому моменту, когда было окончено строительство «Русского лагеря», число заключенных настолько сократилось, что бараки стали использовать как медицинский блок, хотя и сохранивший свое изначальное название.

Маутхаузен считался одним из двух исправительно-трудовых лагерей «третьего класса» и был известен своими суровыми условиями и самой высокой смертностью, за что получил прозвище «костеломни». Исходя из официальных документов 1941 года, один из нацистских деятелей сообщил, что «Маутхаузен живыми не покидают», а большинство документов о заключенных помечены штампом RU, что означает R?ckkehr Unerw?nscht – «возврат нежелателен». Маутхаузен и 40 его дочерних лагерей, включая Гузен, были направлены на получение наибольшей выгоды для рейха за счет рабского труда и имели неограниченный запас заключенных. К 1944 году лагерь стал самым прибыльным во всей нацистской империи, принося более 11 миллионов рейхсмарок в год.

Работа в каменоломнях была особенно сложной: она включала в себя раскопки, добычу и обработку гранитных блоков при помощи кирки, но чаще – голыми руками. Затем эти блоки весом в 40 килограмм заключенные на собственных плечах поднимали по отвесной скале, которая часто осыпалась под кровоточащими босыми ногами, отправляя их на тот свет. Позже в ней были высечены 186 ступеней, которые получили название «лестницы мертвецов». Вооруженные надзиратели часто стояли на верхних ступенях, чтобы оттуда бить и сталкивать узников, пытающихся взобраться по телам тех, кто умер перед ними.

Узников часто толкали в шахту, это называлось «Стена парашютистов» – охранники кричали: «Внимание! Парашютисты!» – и узников сбрасывали на камни или топили в водоеме у подножья скалы. Те, кто не умер сразу, могли мучиться до нескольких дней, никакую помощь им не оказывали. Заключенные прыгали по собственной воле, не желая работать 12-часовые смены голодными при экстремальной температуре и терпеть изо дня в день жестокое обращение. Помимо смерти на работах, в Маутхаузене насчитывалось еще более 60 способов уничтожения, как, например, избиение камнями, расстрелы, повешение, медицинские эксперименты, инъекции бензина и разнообразные виды пыток. Точное количество погибших при подобных обстоятельствах неизвестно, потому что многие были убиты в газовых камерах. Так продолжалось до тех пор, пока заключенных не заставили строить газовые камеры своими руками в 1941 году. Данные о погибших разнятся, но в среднем в лагере погибло 100 000 узников, 30 000 из них были евреями.

Изначально тела доставляли в грузовиках в Штайр или Линц и уже там от них избавлялись, но схема была слишком ненадежной, поэтому на территории лагеря был выстроен крематорий. Пепел сбрасывали в близлежащем лесу или в реку Дунай. К осени 1944 года, когда было принято решение эвакуировать Аушвиц-II– Биркенау, 10 огромных «мусоросжигателей» разобрали, чтобы перевезти их в Маутхаузен и выстроить там заново. Этого так и не произошло, хотя контракт со строительной компанией был заключен в феврале 1945 года.

Геноцид совершался в нескольких километрах от живописного города на берегу реки, в честь которого лагерь и был назван. Из 1 800 жителей города большинство было католиками, и каждый день они наблюдали, как по их городу ряды заключенных проходят в лагерь, чтобы никогда оттуда не вернуться. Они становились свидетелями расстрелов у стены, которую потом сами отмывали от крови. Они слышали, как заключенных пытают и убивают на каменоломне, собирались у грузовиков, когда в них укладывали мертвые тела и отправляли вниз по реке, в дочерние лагеря. И так продолжалось до тех пор, пока офицеры не начали угрожать глазеющим расстрелом.

Несмотря на объявление лагеря Маутхаузен «объектом особого назначения», некоторым горожанам посещение разрешалось. Присутствие в городе 400 офицеров СС способствовало улучшению экономических условий. Магазины, рестораны и бары оживились, а гостиница, расположенная рядом с лагерем, стала любимым местом сбора эсэсовцев. Большинство торговцев жили за счет покупки надзирателями сидра, мяса и рыбы. На территории города функционировал черный рынок, где продавали мыло, еду, одежду и украшения, конфискованные у заключенных, местные жительницы вступали в отношения с офицерами, некоторые из пар впоследствии женились. Городские рабочие и каменщики хорошо зарабатывали, если вызывались надзирать за каменоломнями, а рабочая сила лагерей иногда заимствовалась для работ в городе: декорирования, возделывания сада и огорода, строительства. В 1943 году польского художника Станислава Кржиковского, узника Гузена, обязали изготовить скульптуру оленя для сада одного из первых лиц СС.

Нацисты часто ходили с горожанами на охоту, организовали собственную сборную по футболу, которая играла на поле, также выстроенном руками заключенных. На поле были даже трибуны. Когда команда Маутхаузена добралась до региональной лиги, на их игры стали стекаться болельщики из числа местных жителей, все домашние игры проходили на поле, раскинутом сразу за стеной лагеря, люди не могли не чувствовать и не слышать, что происходит рядом. Игры освещала пресса, журналисты замечали фигуры заключенных, наблюдавших за игрой с крыши медицинского корпуса.

Рядом с футбольным полем находился глубокий бетонный резервуар, который был также выстроен узниками на случай пожара в лагере – из резервуара сделали бассейн для эсэсовцев. Избранных горожан приглашали в бассейн и кинотеатр при лагере, но не в дни, когда крематорий работал в авральном режиме. На территории лагеря были сады и огороды, где узники выращивали продукты, которые никогда им не достанутся.

Горожане не питали иллюзий относительно намерений людей в униформе, охранявших лагерь. По городу были развешаны объявления с угрозами расстрела тем, кто попытается помочь заключенным. Горожан арестовывали, если они становились случайными свидетелями разговора об условиях существования в лагере. Один из городских каменщиков жаловался на бесчеловечные условия лагеря, за что его отправили в Бухенвальд, и с тех пор люди научились молчать и не поднимать головы.

Историки обнаружили несколько случаев, когда горожане пытались собрать доказательства или помочь. Анна Поинтнер, член австрийского Сопротивления, прятала документы и фотографии лагеря, сделанные испанскими заключенными. Анна Штрассер работала в бухгалтерии склада напротив железнодорожной станции. Каждый день она наблюдала прибывающие поезда. Состояние заключенных поразило ее, она лишилась сна, и каждый день в свой обеденный перерыв в полдень она проходила мимо станции и через проделанную в кармане пиджака дыру разбрасывала хлеб, пакетики соли и сахара, иголки, нитки и пуговицы в надежде, что заключенные их заметят. Она находила на своем пути документы и записки, спрятанные в обшивке вагонов, с просьбами «предупредить близких». Она прекратила свои попытки гуманитарной помощи лишь когда ее начальника – коренного австрийца с женой и детьми – арестовали за то, что тот бросил узникам кусок хлеба. Его сослали в Дахау.

Госпожа Штрассер была направлена на работу на танковое предприятие, но ее поймали за помощь местным заключенным. Гестаповцы сослали ее в лагерь Равенсбрюк, где она едва не погибла, но ее спас местный врач, и войну она все же пережила.

В феврале 1945 года произошел массовый побег русских узников из Маутхаузена, и местные фермеры взяли на себя риск прятать некоторых беглецов. Однако большинство горожан пустились на «заячью охоту», гнали заключенных и стреляли по ним, потому что сбежавших характеризовали как «опасных преступников, которые причинят вред семьям местных жителей». Из 400 русских беглецов большинство было расстреляно в ходе погони, некоторые замерзли на улице за ночь. Двоих спрятала прислуга на чердаке дома мэра. Из 57 пойманных выжили только 11 узников.

В городском отделении Красного Креста работала монахиня, которая записывала слова отчаяния горожан – они хотели вмешаться, но руки были связаны: «Многие хотели помочь заключенным, но строгие правила СС не позволяли этого, а доброжелателям грозила серьезная опасность». Некоторые горожане втайне встречались и обсуждали, как они могут помочь, но страх всегда пересиливал. Одни не знали всей правды до конца, другие боялись оказаться по другую сторону забора. Кто-то жаловался на запах, дым и пепел из крематория, заполонившие весь город. Администрация СС заверяла местных жителей, что отныне «разжигать печи» будут только по ночам. Чтобы снизить вероятность распространения инфекционных болезней, была организована Sonderrevier – команда врачей из числа заключенных, в чьи обязанности входил контроль заболеваний, которые могут навредить местному населению.

Единственная сохранившаяся жалоба в архиве местного представительства политической партии была написана в 1941 году Элеонорой Гузенбауэр, чья ферма находилась напротив лагеря, поэтому она часто наблюдала расстрелы: «Те, кого застрелили не насмерть, оставались лежать среди трупов часами, иногда по полдня они умирали в агонии… Я частый невольный свидетель таких преступлений. Это невозможно давит, я не смогу долго выносить подобные условия. Я требую либо прекратить акты насилия, либо делать это так, чтобы никто не видел».

Именно сюда после 16-дневного путешествия по Европе прибыл поезд из Фрайберга со своим несчастным грузом. Среди пассажиров были Приска с 17-дневной дочерью Ханой, Рахель с 9-дневным Марком и Анка, все еще беременная. По-прежнему ни одна из них не знала о существовании других, и каждая старалась выжить любой ценой.

Несколько минут спустя после прибытия поезда № 90124 в Маутхаузен чьи-то руки привычным движением открыли ворота тюрьмы. Большинство узников не дожили лишь несколько дней до этого момента. А выжившие были в ужасе от увиденного и ослеплены дневным светом. Заключенные выглядели как сумасшедшие – тощие, оборванные, с глазами навыкате. Прежде чем они успели сделать вдох, эсэсовцы уже выгоняли их из вагонов и строили колоннами на помосте в сотне метров от искрящихся вод Дуная.

С северного берега реки, стоя посреди невообразимой окружающей красоты, Анка видела лишь большие черные буквы на стене, означавшие «пост на заставе» – MAUTHAUSEN. Эти буквы не просто вернули ее в реальность в тот холодный весенний вечер 29 апреля 1945 года, но и спровоцировали первые схватки. И тогда даже девиз Скарлетт О’Хара не помог ей. Завтра наступило.

«Как только я прочла надпись, которую хотела видеть меньше всего, у меня начались схватки, – говорит Анка. – Что бы я себе ни думала, это был он. Меня поставили перед фактом… Я была так напугана, что это спровоцировало роды. Маутхаузен принадлежал к той же категории лагерей, что и Аушвиц. Газовые камеры, селекции – короче говоря, лагерь уничтожения».

Лиза Микова испытывала те же эмоции: «Когда мы подъехали к станции и увидели надпись, то сразу поняли – это нечто вроде Аушвица. “Ну, что ж. Значит нам конец”, – подумали мы. Оглядываясь друг на друга, все отметили, как ужасно они выглядят – кожа да кости. Вымазанные в саже, одежда вся в блохах. Мы уже выглядели мертвыми».

Анка вытерпела первые схватки. Ужас и боль парализовали тело, но она изо всех сил пыталась никому не показывать, что вот-вот родит, поэтому лишь схватилась за дверь вагона и глубоко вдохнула. Девятью месяцами ранее, душным летом 1944 года, когда всех ее близких пустили вверх по дымоходу, они с Берндом ютились в своей терезинской комнатенке. Они, в некоей мере, пытались заместить Дана, чья смерть разбила их сердца. Через несколько недель после зачатия второго ребенка Бернда Натана отправили на Восток. Анка не имела ни малейшего представления, был ли он все еще жив, но старалась не терять надежду, однако после Биркенау ей следовало ждать худшего. Значит, единственное, что у нее осталось – это ребенок, чье присутствие она так тщательно скрывала и чью жизнестойкость перед лицом подобных мук она искренне уважала.

Девушка ужасалась при мысли родить на заводе Фрайберга. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не родить в угольном вагоне. Ее бы потрясла новость о том, что в поезде находились еще две женщины, уже прошедшие через эти мысли. Теперь настал ее черед, но единственное, о чем она могла думать, так это о том, что ребенка, как только он родится, бросят в газовую камеру вместе с матерью.

Хватаясь за живот и глотая воздух, Анка кое-как выбралась из грязного вагона, пока вокруг суетились офицеры и надзиратели. Ноги подкосились, и она упала в грязь. Ее отволокли в сторону к больным и слабым, которые почти не могли двигаться. Девушка лежала среди них, согнувшись пополам и наблюдая за фермерской телегой, в которую загружали тела покойников и умирающих. С телеги беспорядочно свисали туловища и конечности. Анку бросили на самый верх. «Тех, кто мог ходить самостоятельно, повели в Festung, крепость. Слабых и больных загружали в телеги, потому что лагерь находился на холме, возвышаясь над Маутхаузеном».

Телега тяжело тронулась, а дезориентированная лихорадкой Анка лежала среди влажных тел и рассматривала изумительный пейзаж. Несмотря на отвратительно пахнущих тифозных женщин вокруг, отошедшие воды, окружающую грязь и насекомых, девушка не могла оторваться от захватывающего вида вокруг себя. «Я была голодна как волк, весила не больше 35 килограммов и совершенно не представляла, что меня ждет там, наверху… Будто у меня не было других забот, я просто наслаждалась пейзажем!»

Было около восьми вечера, солнце садилось, и Анка полулежа разглядывала прекрасный вид, потому что впервые за две недели выбралась из угольного вагона, лишенного всякого очарования. «Светило солнце, было холодно, впереди меня ожидало страшное, но какой все-таки был красивый весенний вечер. По мере того как мы поднимались на холм, я заметила Дунай и тронутые зеленью деревья. В тот момент я решила, что ничего красивее в жизни не видела – и, вероятно, не увижу».

К тому моменту, когда они взобрались на два с лишним километра в гору, схватки стали сильнее, а живописный пейзаж Верхней Австрии с церквями, замками и покрытыми снегом вершинами Альп в отдалении больше не мог ее отвлекать. От осознания собственного положения у нее сперло дыхание. «Грязная телега, и все эти чудовищные создания, лысые и в тряпье, вокруг меня. Люди умирали от миллионов глодающих их блох. В полубессознательном состоянии женщины льнули ко мне, ложились поперек. Я сидела. В этот момент начались роды. Боялась я лишь одного – что ребенок не выживет».

По мере того, как они все ближе подъезжали к Маутхаузену, девушка увидела перед собой красивую башню, возведенную камень за камнем несчастными заключенными. Ребенок начал выходить наружу, а девушка рассматривала огромные деревянные ворота и блестящие гранитные башни, с которых открывался вид высоты птичьего полета. Она испугалась, что никогда не выберется из этих стен.

Осознавая, что нуждается в помощи, она заметила в толпе следующих в лагерь русскую женщину-доктора, которая работала вместе с педиатром Маутерновой во фрайбергском лазарете. «Я умоляла ее помочь, но она лишь взмахнула рукой, пожала плечами и сменила направление. Она даже не взглянула на меня, не сказала: “Мне очень жаль. Все будет хорошо”».

Сдерживаясь из последних сил и стараясь избежать неизбежного, Анка переместилась с телеги в вагон, «как и прошлый, из-под угля», как только они въехали на территорию лагеря. Роженицу зажали между женщинами из телеги и несколькими новыми, и каждая из них, казалось, потеряла остатки разума. Анка закрыла глаза от боли, вагон тронулся прочь от ворот, в сторону медицинского блока рядом с футбольным полем.

Ребенок стремился выбраться наружу, Анка закричала, но осеклась – из-за близости офицеров СС. Был по меньшей мере один сопровождающий и один управлявший самой телегой. Ближайший к ней сказал: «Можешь продолжать кричать», но она так никогда не узнала, было ли это сострадание или сарказм. Сотрясаясь от боли и предполагая, что это ее последние мгновения на белом свете, она закричала что было сил.

«Все это время я думала о своей матери, Иде, но не о том, что она бы меня пожалела, а как бы она сказала: “Да как ты смеешь рожать в таких условиях! На телеге, три недели не мылась!” Она бы долго возмущалась!» И вот, на закате, в ужасных условиях, которые бы возмутили Иду Каудерову, Анка родила. Перемазанный в крови и слизи ребенок буквально выскользнул из нее. Необъяснимо быстрые роды по сравнению с ее мучениями во время рождения Дана. «Внезапно показался ребенок – раз, и он уже снаружи». Крохотное дитя не дышало и не двигалось. «Около 10 минут он не шевелился. Он не плакал… И вот я в вагоне, вокруг вповалку – женщины, и ребенок, неописуемый ребенок!»

Несколько мгновений спустя телега остановилась у лазарета и кто-то позвал врача, который, как оказалось позже, был главным акушером в белградской больнице. «Он прибежал, отрезал пуповину и шлепнул ребенка [чтобы тот заплакал]. Тогда все встало на свои места… Малыш заплакал. Мне сказали: “Это мальчик”. Кто-то запеленал его в бумагу, а я внезапно почувствовала себя абсолютно счастливой».

В глубине души Анка хотела девочку, но, укачивая своего чудо-ребенка, она была рада просто тому, что он родился, и назвала его Мартином. У кого-то из окружающих она уточнила дату и время рождения, чтобы запомнить их на будущее – 20.30, 29 апреля 1945 года. Анку перенесли внутрь лазарета и положили на лавку, чтобы она отдохнула (и это несколько настораживало). Помещение пропахло экскрементами и было далеко от санитарной нормы, но Анка знала, что остальным заключенным повезло еще меньше.

Темноволосое дитя покоилось на груди матери, так же, как и Дан всего год назад. Таких маленьких и слабых детей по медицинским показаниям помещают в теплые инкубаторы, но материнское тело согревало его собственным теплом, эти условия для ребенка еще лучше. «Я была счастлива, насколько это вообще возможно в подобных обстоятельствах. Я была самым счастливым человеком на свете».

Между тем Рахель с малышом Марком на руках такой радости не испытывала. Их также погрузили в телегу с больными и умирающими и повезли вверх по склону, к голодной разверстой пасти ворот лагеря. Как только они пересекли его пределы, всех выстроили на гранитном плацу неровными рядами и заставили чего-то ждать. Лагерь, казалось, находился в состоянии величайшей раздробленности. Воздух наполнился дымом от сжигаемых документов и мертвых тел. Вокруг суетились немецкие солдаты, бегали, потрясали бумагами в воздухе, будто готовились к чему-то значительному.

Никто из женщин фрайбергского поезда не знал о том, что за предыдущие месяцы популяция лагеря удвоилась из-за бесконечного притока эвакуируемых. Ситуация вышла из-под контроля. Еды не было в буквальном смысле слова, болезни поразили подавляющее большинство заключенных, а мест не было даже в палаточном лагере. По подсчетам историков, в то время в Маутхаузене и его дочерних лагерях погибало до 800 человек в день, и, несмотря на большое число прибывающих, к концу месяца в лагере осталось 20 000 человек. Немцы старались не оставлять следов, особенно после того, как 23 апреля самолеты Черчилля, Сталина и Трумэна сбросили на Европу листовки на всех возможных языках с угрозой «неустанно преследовать и наказывать» каждого, кто будет причастен к бесчеловечному отношению к заключенным. Это событие, как и приближение русских и американских войск, означало, что мир вот-вот узнает о происходящем на живописном австрийском холме.

Поезд, заполненный женщинами, стал еще одной проблемой командования. Когда было принято решение о судьбе прибывших, надзиратели вывели узников из оцепенения и группами по пятьдесят человек направили по лестнице «в душевые». Рахель, прижимая к груди ребенка под своим изорванным платьем, была слишком слаба, чтобы переживать, но вспомнила, что означали «душевые» в Аушвице. Газовые камеры Маутхаузена, по шестнадцать квадратных метров каждая, были также замаскированы под душевые комнаты, и через них прошли уже тысячи людей. За последние недели войны было зафиксировано 1 400 узников, погибших таким образом. 28 апреля, за день до прибытия фрайбергского поезда, в лагере были казнены 33 австрийских коммуниста, объявленных «врагами государства», 5 заключенных поляков, 4 хорвата и англичанин с австрийским гражданством. Экзекуции были осуществлены несмотря на присутствие в лагере делегации Красного Креста, требующей эвакуации нескольких сотен французов и граждан Бенилюкса.

Газовые камеры в Маутхаузене работали по другому принципу, но тоже использовали Циклон Б. Смертоносные кристаллы засыпали в металлическое хранилище с выведенной трубой, куда помещали предварительно нагретый кирпич. Циклон Б реагировал на тепло, и испускаемый газ прогонялся через трубу в помещение газовой камеры электрическим вентилятором.

Рахель не знала этого. Она также не знала, где находятся ее сестры и пережили ли они путешествие на поезде. Девушка почти смирилась с тем фактом, что ее муж, Моник, вероятно, уже мертв. Она не ожидала увидеть своего старшего брата, но хранила остатки надежды, что родители и младшие отпрыски семьи еще живы где-то далеко, в руках Менгеле и его подельников. Когда ее с сыном отправили в кафельную комнату со зловещего вида трубами, она решила, что настал их последний час. Наступал жалкий конец безрадостной жизни, до которой девушку и ее семью довели нацисты за последние шесть лет.

«Нас привели в газовую камеру, чтобы убить, но заключенные что-то разобрали – и она не сработала».

Никто никогда не узнает, действительно ли узников из Фрайберга повели в газовые камеры или то были душевые рядом с плацем. Показания разнятся, во всеобщей суете последних дней стало сложно понять, какие из записей соответствуют действительности. По словам некоторых заключенных, секретарей лагеря и офицеров СС, последний раз газовые камеры использовались 28 апреля, потому что последующие убийства было бы сложно скрыть. Многие заключенные с уверенностью утверждали, что их собирались отравить сразу по прибытии, но, возможно, это был лишь способ устрашения, используемый нацистами для сохранения порядка.

Герти Тауссиг была в той же группе, что и Рахель, и считает, что их вели именно в газовую камеру, а никак не мыться. «Нашу группу в пятьдесят человек послали в камеру. Но газ не пошел и нас выпустили. Наверное, у них просто закончился яд. Все разваливалось – и камеры тоже сломались».

Рахель вспоминает: когда они вышли наружу, сухие, одетые и все еще живые, в лагере началась еще большая суматоха. «Немцы бегали туда-сюда и кричали друг на друга и заключенных. Один из них сказал: “Не переживайте, мы поместим их в Русский блок, их там блохи заживо съедят”». Женщин вывели из камер на плац; солнце почти село, начался дождь, узникам раздали суп и немного питьевой воды, переданных Красным Крестом. Их заставили сидеть на холоде и ждать остальных оборванных тощих скелетов, которые поднимаются в лагерь от поезда. «Им пришлось забираться самостоятельно, это заняло несколько часов», – вспоминает Рахель. Когда они добрались, всех заключенных собрали в один строй и повели к подножью холма, в Русский блок. Ряды узников провели сквозь ворота из проволоки с напряжением в 2 000 вольт и заперли в бараках, а недалеко от них, в лазарете, находилась Анка со своим новорожденным.

Герти Тауссиг говорит, что «в Русском блоке не было ничего, кроме соломенных матрасов и постельных клопов. Я тогда болела тифом. Не знаю уж, как я выжила. Наверное, просто повезло». Другие заключенные описывали условия существования: «Все были больны… Женщины умирали друг у друга на руках… Живые лежали в собственных экскрементах и взывали к смерти».

Другие, включая Приску с малышкой Ханой, завернутой в пеленки матерей Горни-Бржизы, все еще медленно поднимались вверх по склону. Приска жадно глотала воздух, на подъем ушло два часа. Ее дочь жалобно постанывала от боли саднящих ранок на теле под грязным комбинезоном и чепчиком, безвольно лежа у сухой, опустошенной груди своей матери.

Вдобавок ко всем болезням и кровоточащим ногам, Приску и всю ее группу заключенных подталкивали и подгоняли дубинками надсмотрщики, с которыми приехал фрайбергский поезд – их, в свою очередь, озлобили местные офицеры СС. Оборванные и грязные заключенные проходили по красивому городу с деревянно-кирпичными домиками. Большинство горожан игнорировало их присутствие, а некоторые плевались в них и шептали, что все заключенные умрут, как только достигнут вершины холма.

Узники то и дело останавливались, чтобы перевести дух. Каждый был ошеломлен окружающим видом «свободного мира». Особенно трогал Приску вид Дуная, который протекал и по ее родной Братиславе. «Думай только о хорошем», – сказал ей Тибор, и она отчаянно пыталась не думать о сжигающей изнутри жажде или пробирающем до костей страхе, а сконцентрироваться на красоте пышной живой изгороди, цветочных лугах и почти забытом звуке птичьего пения.

Впечатления заключенных от приезда в Маутхаузен разнились в зависимости от того, поднимались ли они на телегах или шли пешком по одной из двух дорог, ведущих в лагерь. Те, кто шел через город, чувствовали себя невидимыми из-за отношения горожан, которые, в свою очередь, приветствовали офицеров, громко звали последних на мероприятия и спрашивали, что сейчас показывают в кино. Заключенные, измученные жаждой, нарушили строй, заметив фонтан в центре города. «Полуживые, они еле-еле тащились по городу. Жажда была невыносимой. В центре города оказался прекрасный фонтан, к которому мы ринулись, но местные жители не позволили нам приблизиться к воде, забросав камнями… Подоспели эсэсовцы и дубинками вернули всех в строй», – вспоминает Лиза Микова.

Те, кого вели окольным путем, чтобы заключенных заметили как можно меньше горожан, припадали к растущей у дороги траве своими разбитыми губами. Кто-то срывал с деревьев цветки вишни и жевал их. Другие падали на колени, чтобы прильнуть к ручейку, протекавшему по долине у подножия холма.

Прижимая к груди крохотную Хану, Приска забиралась по склону, изнемогая от голода, и спрашивала себя, узнает ли когда-нибудь Тибор о том, что стал отцом, и встретит ли Хана первый свой, месячный, день рождения 12 мая. «Я отчаянно стремилась спасти ребенка. Это стало единственной целью жизни». Не выходя из состояния оцепенения, она достигла крепости уже к сумеркам и обессиленно упала вместе с остальными женщинами. «Я не узнавала друзей после того, что с нами сделал голод, но всех ждал сюрприз – посылки из Красного Креста. Там были кофе и сладости!»

Люди с трудом могли глотать, но жадно набросились на все, до чего могли дотянуться, потому что были уверены, что после их отправят на смерть. Перед заключенными возвышалась кирпичная труба крематория, стирая следы надежды. После приема пищи их заставили тихо ждать, за это время они испытали весь страх перед неизбежностью казни. Сил не оставалось не только на то, чтобы бежать или сопротивляться, но даже на то, чтобы поднять голову и посмотреть в лицо тем, кто их истребляет.

«Мы стояли и сидели во дворе лагеря в ожидании собственного конца. Появились заключенные-рабочие, спросили, откуда мы, завязался разговор, в ходе которого они сообщили – газовые камеры больше не работают. Один из них добавил: “Помощь где-то неподалеку. Вас больше не обидят. У них нет на это времени – они заняты собственным побегом”. Мы не были уверены, стоит ли всему этому верить. Даже если освободительный отряд был в одном дне пути, за это время нас могли убить», – говорит Лиза Микова.

По мере того, как Приска пробиралась к лагерю, налетел горный ветер и сбил ее с ног. Девушка упала на мостовую и успела расслышать «холодный» голос одного из офицеров СС, который на понятном ей языке рассказывал, что в лагере больше не осталось газа, а новые заключенные отправятся в Zigeunerbaracke – «цыганские бараки», куда недавно заселили узников Равенсбрюка. «Мы можем туда же отправить заключенных с этого поезда – хотя бы на время». Под знакомые крики «Schnell!» и испытывая на себе всю ненависть женщин-надзирательниц, заключенные прижались друг к другу. Все готовились снова отправиться в неизвестном направлении, а малышка Хана зашевелилась и чуть слышно застонала. Одна из надзирательниц заметила узелок, который Приска прижимала к груди, и закричала: «Ребенок! У нее ребенок!» Другая охранница бросилась отбирать узелок с криком: «Никаких детей!»

С необъяснимой силой Приска начала отбиваться от женщин, плеваться, царапать им лица, когда одна из нападавших схватила Хану за ногу и началось смертельное перетягивание каната. Приска кричала и отбивалась, как дикий зверь. Сверток с детской одеждой выпал и был втоптан в грязь. Схватка за жизнь Ханы длилась несколько минут. Но в конечном итоге в драку вмешалась более взрослая надзирательница – одну руку она положила Приске на плечо, другой дала знак нападавшим, которые сразу же отстранились. Она потянулась, чтобы погладить Хану по голове, и тихо сказала: «Я не видела детей уже шесть лет. Я хочу посидеть с ней немного».

Приска проглотила возглас протеста и ошеломленно уставилась на лагерного ветерана. Без сопротивления другие надзирательницы ушли, Приска поняла, что это, возможно, ее единственный шанс спасти дочь. Неизвестная спасительница протянула руки, чтобы взять Хану, Приска на секунду замешкалась, но отняла от себя дитя. «Иди за мной», – сказала надзирательница с небольшим польским акцентом.

У бараков охраны Приске приказали ждать снаружи, а Хану унесли внутрь. Молодая мать бросилась к окошку, где сквозь милые хлопчатобумажные шторы увидела, как охранница распеленала ее дочь и положила на столик. Она стояла над ней, улыбаясь и воркуя, и, казалось, совершенно не замечала удручающего состояния ребенка. Надзирательница подошла к комоду, достала нитку и плитку шоколада – яство, о существовании которого Приска забыла за эти годы. Женщина надломила шоколад, привязала нить и начала играючи дразнить ребенка. Хана наслаждалась первой в своей жизни игрой, дергала ножками и высовывала язычок. От горячего дыхания Приски запотело стекло.

Спустя час охранница запеленала Хану, надела чепчик и вынесла наружу. «Держи», – коротко сказала она, передавая ребенка дрожащей Приске. Молодую мать с ребенком было велено отвести в цыганский барак к остальным. Надзирательница развернулась на каблуке, будто дальнейшая их судьба ее не интересовала.

Чтобы достичь своего нового места жительства, помещения бывшего «лагеря Мессершмитта», Приска должна была спуститься по «лестнице смерти» в каменоломню, где, к счастью, по ночам было тихо. Когда девушка наконец достигла конца лестницы, у подножья которой погибли тысячи людей, их повели в самый дальний из 30 бараков всего блока, который выглядел чуть лучше остальных. Внутри находилась группа женщин, похожих на проституток; они ссорились в углу и даже не взглянули на вошедших. На грязном полу было несколько охапок сена и сломанные паллеты. Повсюду лежали изможденные женщины, с которыми девушка вместе ехала в поезде.

И глаз не находил ничего хорошего. Сюда людей бросали медленно гнить.

Остальные узницы из Фрайберга прошли по тому же маршруту, что и Приска, в тот момент, когда надзирательница играла с Ханой. Многие из женщин были настолько слабы, что не смогли преодолеть лестницу своими силами, они падали, и их стаскивали вниз остальные. К тому моменту, как все добрались до бараков, они были «слишком уставшими, чтобы продолжать жить». Некоторым девушкам, вроде Лизы Миковой, досталось более удачное расположение в центральных блоках лагеря, где приходилось лежать на одних нарах вчетвером, но вокруг были мужчины-рабочие, которые отдавали девушкам свою еду и воду. Ни у кого из этих женщин не было новорожденных детей.

Анка с младенцем находилась в антисанитарном лазарете, Рахель с Марком – в проеденном клопами бараке недалеко от них, а Приска и Хана корчились от истощения на полу грязной хибары; женский «марш смерти» подошел к концу. Все они по-прежнему были на произволе кровавого режима, их собственная война еще не окончилась. Оставалась масса способов умереть в Маутхаузене, самыми очевидными из которых были голод, измождение и многочисленные болезни – от которых все они уже страдали. В подобных условиях дети, безусловно, были предрасположены к гипотермии, гипогликемии и желтухе.

Никто из матерей не знал, что принесет следующий день, и каждая была слишком слаба, чтобы размышлять об этом. 30 апреля 1945 года солнце садилось за кромку Альп, а три новоявленные матери со своими чадами боялись представить, что их ждет.

В то же время русские войска подступили к бункеру в Берлине, в котором Адольф Гитлер прощался со своей женой, Евой Браун. Они приняли заготовленный на этот случай цианид, и Гитлер для верности выстрелил себе в голову из личного пистолета. Тела вынесли наружу, облили бензином и сожгли. В своем завещании, написанном в день, когда Анка родила, Гитлер говорил, что «предпочитает смерть бесчестью и капитуляции». Своим сторонникам он отдал приказ защищать чистоту расы до самого конца и «беспощадно противостоять мировой отраве – международному еврейству».

Новость о самоубийстве Гитлера быстро разнеслась среди нацистского командования, но не достигла умирающих мужчин и женщин, отчаявшихся в последние дни войны. Заключенные слышали, как весь день офицеры кричали и стреляли, но узникам это говорило лишь о том, что они все еще находятся в сердце последнего действующего лагеря, который воплощал гитлеровские планы истребления врагов рейха.

«Немцы обезумели и кричали на всех, кто попадался под руку, – говорит Лиза Микова, которая была заключена в блоке на вершине холма. – Никто не решался выходить на улицу, чтобы не схватить пулю». Девушка сидела на грязном матрасе на полу своего барака, когда один из чешских заключенных принес ей хлеба. «Я должна жить», – уверила она себя. Хлеб был испечен из древесных опилок и каштановой муки, выглядел он в высшей степени несъедобным, но не это отвратило ее: «Я настолько обессилела, что не могла даже есть. Меня колотило в лихорадке, все казалось страшным сном. Подошла женщина, разжала мои пальцы и забрала хлеб. Я безвольно смотрела на нее. Не было сил ни двигаться, ни сражаться».

Только к Анке и ее ребенку проявляли какую-то заботу в лазарете. Медицинского оборудования или лекарств практически не было, заключенные там медленно умирали. Сравнивая с отношением к ней в поезде, немцы «не могли сделать больше» – и она, и ее ребенок все еще были немытыми, завернутыми в газеты, а вокруг больные умирали от тифа или чего похуже. «Когда мы прибыли, немцы уже были до смерти напуганы и внезапно начали нас кормить». Эта перемена в отношении была «навязчивой и страшной». «Я знала, что еще вчера они хотели нас убить, а сегодня мы оказались “избранными”».

Она помнила еще с рождения Дана, что младенцев нельзя кормить первые 24 часа жизни, поэтому не будила маленького Мартина. Когда она приступила к кормлению, молока в груди оказалось достаточно, чтобы «накормить пятерых детей». «Не знаю, откуда оно взялось. Если бы я была верующей, то сказала бы, что это чудо». Малыш, с ручками толщиной в мизинец, жадно набросился на материнское молоко.

На протяжении многих недель Анка ела в день не больше пары кусков хлеба, и внезапно ей приносят пиалу жирного супа с вермишелью. «Я была чудовищно голодна и съела все. Невозможно передать, какой я была голодной. Это могло меня убить, по правде говоря. Кишечник не выдержал». Практически сразу после приема пищи начался приступ диареи. «Я не могла позволить молоку испортиться, мне нужно было кормить ребенка. Но как можно было отказаться, когда ты настолько голоден?»

Ей удалось пережить приступ, но она все еще не была уверена, что если сегодня нацисты ее кормят, то завтра не пристрелят. Другие заключенные, находящиеся в лазарете, пытались убедить Анку, что о газовых камерах больше не нужно волноваться, ведь «их взорвали», но за все эти годы она научилась никому не доверять. Она не могла точно знать, говорят ли они правду, но очень на это надеялась.

У женщин из Фрайберга, заселенных в бараки за лазаретом, тоже была слабая надежда на спасение. Их блоки кишели клопами, каждый страдал от всех возможных заболеваний. Люди были еще грязнее, чем они привыкли быть. В воздухе висели невыносимые запахи экскрементов и разложения человеческой плоти. Тела мертвых сносили в лес, где собирали в общую кучу костей, обтянутых кожей. Герти Тауссиг, выбравшаяся из барака, чтобы справить нужду, не смогла устоять на ногах при виде этого зрелища. К ней подошел заключенный и заговорщическим тоном прошептал: «Я поделюсь с тобой секретом, самое вкусное – это ляжки».

Впервые за все время пребывания в лагерях их не поднимали утром. Не дали им и водянистого кофе на завтрак. На холме слышалась стрельба и ожесточенные крики немцев. Взрывы неподалеку стали музыкой для ушей узников. Из каменоломни все еще доносились звуки работ, но потом наступила оглушительная тишина, и каждый подумал, что их бросили здесь умирать.

После самоубийства Гитлера самые старые заключенные Маутхаузена, организовавшие группы сопротивления, заметили изменения атмосферы в лагере. Сборы на плацу продолжались, но работа в каменоломне была приостановлена (хотя самых выносливых все еще заставляли таскать гранитные блоки). Потом узники начали замечать, что немцев с каждым днем становится все меньше. «Старожилы» могли свободно перемещаться по лагерю и даже приносить еду и воду другим заключенным, чтобы приободрить. Почти не смолкал шум моторов, а делегации Красного Креста в конечном итоге позволили забрать заключенных граждан Франции и Бенилюкса. Узники, располагавшиеся под холмом, не представляли, насколько близко их освобождение, а все посылки Красного Креста разобрали бегущие немцы.

Впервые за многие месяцы Анке удалось полноценно поспать, Приска и Рахель также пытались отдохнуть и набраться сил, а дети выжимали из их груди последние капли молока. Никто из них не знал, что рано утром 3 мая 39-летний Франц Цирайс, комендант Маутхаузена, отдал приказ своим людям покинуть лагерь. Хранилища Циклона Б были демонтированы, а лагерь передан пожарному отряду из Вены и нескольким немецким солдатам. Штандартенфюрер Цирайс вместе с женой спрятался в своем загородном доме, где позже был найден и убит. Все его офицеры разбежались.

В тот день, 3 мая, французский офицер, эвакуированный за неделю до этого Красным Крестом, сообщил союзным войскам, что в лагере находятся десятки тысяч заключенных, которых, скорее всего, постараются истребить, согласно письму Гиммлера, в котором он отдает приказ уничтожить все улики, которые могут использовать против нацистов.

Офицер заявил, что немцы планируют полное истребление заключенных, как значилось в секретном сообщении. Для этих целей были приготовлены газ, динамит и крематории. Убийства начались, когда офицер покинул лагерь.

Два дня спустя, 5 мая 1945 года, отряд «Громовержцы» (11-я бронетанковая дивизия Третьей армии США) во время разведывательной операции по сохранности мостов получил приказ сопровождать представителей Красного Креста в Гузен, а потом и в Маутхаузен. Отряды вел взводный сержант Альберт Косик, унтер-офицер, отказавшийся от чина лейтенанта, чтобы остаться со своими людьми. Он был сыном польских иммигрантов в Америке, в его распоряжении было 23 человека, 6 машин, 1 танк и личный разведывательный автомобиль. Когда он впервые увидел Маутхаузен, то решил, что это всего лишь завод.

Чуть позже он почувствовал «невероятную вонь», исходившую от лагеря, и понял, что это был завод иного рода – конвейер изощренных убийств. Как и у множества других солдат, столкнувшихся с нацистскими лагерями истребления в последние месяцы войны, это воспоминание навсегда останется с сержантом и его людьми. За высоким бетонным забором и двойной колючей проволокой солдаты обнаружили тысячи полуживых заключенных, в бессознательном состоянии и на грани обморока. Многие были раздеты донага, потому что спустя годы постоянных осмотров на плацу не стыдились ходить обнаженными. В последние месяцы войны вещи с них сваливались или были порваны более сильными заключенными. Предоставленные стихиям тела были испещрены ранами и изъедены болезнями.

«Я никогда не забуду это зрелище, – вспоминает сержант Косик. – Некоторые кутались в одеяла, но большинство ходили раздетыми, будь то мужчины или женщины. Все они представляли самое страшное зрелище, что я видел за свою жизнь. Они мало напоминали людей и, судя по всему, весили не больше 30 килограммов… я недоумевал, как они остались живы». Несмотря на физическое и психологическое состояние, некоторые заключенные были настроены воинственно и еще больше «пришли в бешенство от радости» – они кричали на разные лады и множестве языков, когда увидели подъезжающих к воротам американцев.

Сержант просил заключенных сохранять спокойствие и связался со своим руководством, чтобы доложить ситуацию, но, по некоторым свидетельствам, «он не мог описать то, что там нашел». Косик и его отряд уже видели не переживших «марш смерти» заключенных вдоль дороги, но не были готовы к действующему концлагерю. Ошеломленный Косик формально принял капитуляцию немецких и австрийских солдат, которые не проявили никакого сопротивления и добровольно сдали оружие. Нацисты были счастливы сдаться в руки американцам, лишь бы избежать плена у русских. Позже стало известно, что издалека они разглядели красную молнию – символику отряда «Громовержцев» (похожую на эсэсовскую) – и нашли в этом что-то свое.

Остальные немецкие стражи убежали или переоделись в полосатую форму заключенных, за что их казнили сами узники в приступе коллективного гнева. Особенно усердствовали русские заключенные, которым удалось выловить своих бывших надсмотрщиков из каменоломни и убить голым руками. Кто-то был избит, повешен или брошен на колючую проволоку, где их тела пролежали еще несколько дней. Кого-то из немцев вскрывали, потрошили, четвертовали. Других затоптали до смерти деревянными башмаками, которые они сами и выдали заключенным.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.