6

6

– Сколько же там женщин оказалось в итоге? – спросила М.

– Ну-у-у, – протянул я, – я до сих пор не знаю точно, сколько их, человек пятнадцать, не меньше.

– Столько женщин в одном помещении?! – не без удивления заметила она, – Представляю, насколько непросто им ужиться друг с другом.

– Да, непросто, – подтвердил я, – но сразу я этого не мог понять, все вроде бы мирно и тихо. На первый взгляд несведущего человека там царит дружелюбная атмосфера, но это только на поверхности. На самом деле любой коллектив – среда враждебная индивиду, поневоле приспосабливаясь, вынуждая себя быть не таким, какой ты есть на самом деле, жертвуя и идя на компромисс, люди и могут хоть как-то существоввать в этом коллективе. Но в этой искусственно созданной утопии все рушится моментально, стоит одному неосторожно сказанному слову повиснуть в воздухе. Все вспыхивает, и вот уже гул десятков недовольных голосов эхом разносится под сводами, и вновь восстановить это мнимое перемирие всех со всеми не всегда бывает просто. Лучше всего держаться подальше ото всех и заниматься своим делом, не влезать ни в какие отношения, сохранять целостность, и тогда, может, удастся сохранить свое лицо. Мне это не удалось, я был открыт людям, за что и поплатился в итоге. Чтобы вместить в себя грязный поток и остаться чистым, нужно быть морем[1].

– Ты начал работать каждый день? – прервала мои рассуждения М.

– А, да-да, о чем это я…

* * *

Дни пошли своим чередом. На улице все холодало, я жил тогда у друга, спал в большой комнате на полу, что как раз подходило к моему образу, как, впрочем, подходит и сейчас, но тогда это было мне просто необходимо. Раз уж я начал вести аскетический образ жизни, то этого следовало придерживаться во всем. Мысли мои в тот период имели мрачные очертания. Просыпаясь ранним утром, боясь оказаться за пределами одеяла, но мучительно осознавая необходимость этого, я резко вставал и выходил на балкон. Там было очень холодно, и это в минуту приводило меня в чувство. С еще полузакрытыми глазами и ежась от холода, стоя на ледяном полу босиком, я пытался вглядываться в этот новый день. Каждое утро туманы затягивали дворы, свет фонарей размазанными маслянистыми пятнами выступал на плотном теле тумана. В этой белесой пелене я смотрел на крошечные, немногочисленные еще фигурки людей и задавался одним-единственным вопросом: «Зачем я проснулся сегодня?» Я искренне не понимал, как мне дальше жить и для чего. Начинал вспоминать свои счастливые августовские дни и с самого утра заражал себя ядом отчаяния. Мне хотелось почувствовать себя еще более жалким и ничтожным, и я изо всех сил старался преуспеть в этом искусстве самоуничижения.

Каждое утро я вставал около шести утра, а спал не больше четырех часов в сутки, считая это тоже необходимым условием издевательства над собой. Я двигался тихо по большой квартире, чтобы не разбудить спящего в соседней комнате друга, который, к тому же, скорее всего, недавно лег. Мы вели довольно странную жизнь. Иногда я просыпался немного раньше звонка будильника и видел сквозь сон отсвет от экрана компьютера – это означало, что он еще не ложился. А случалось, что, придя с работы, я заставал его еще спящим, так что виделись мы редко.

Я проводил много времени на кухне и как утром, так и вечером часами просиживал там, смотря за приготовляемыми блюдами, читал, думал. Я старался все время чем-то занять себя, какими-нибудь действиями. Приготовление еды хорошо помогало мне отвлечься от тяжелых мыслей и воспоминаний, и я отдавался этому занятию самозабвенно. Утром я готовил еду для себя, оставлял другу и брал с собой на работу, чтобы не тратить деньги на обед в столовой или хотя бы сократить эти траты, беря лишь одно блюдо.

Рабочий день начинался в 9 утра, и часа за полтора я должен был выйти. В полумраке я медленно одевался, собирал сумку и под округленными от удивления глазами двух кошек почти бесшумно закрывал за собой входную дверь.

Идя до метро по протоптанным в глубоком снегу тропинкам, таким узким, что двум встречным пешеходам нельзя было на них разойтись, я вспоминал детство, когда вот так же в предрассветной мгле, от фонаря к фонарю, с тяжелым ранцем за плечами и с мешком для сменной обуви, который затягивался на длинный шнур, я шел в школу, свет окон которой уже виднелся сквозь голые ветки деревьев где-то там вдали. Самым приятным и тогда и сейчас был окружающий меня сумрак зимнего утра, и мне так не хотелось, чтобы небо светлело, и начинался новый день. Хотелось сохранить чувство праздника, тревожное волнение в груди при виде этого иллюзорного мира, погруженного в тишину, где лишь приятное поскрипывание собственных шагов по свежевыпавшему снегу было самым правдивым явлением на свете, в отличие от всего остального, спрятанного за завесой тайны и тьмы. В этом городе сегодня уже невозможно услышать скрип снега от твоих шагов даже ранним утром, все здесь сливается в один гул и шорох десятков ног, шагающих рядом с тобой. Быстрее, медленнее, но никогда рядом с тобой, ты всегда один, один из сотен, уже не оставляющий следов.

* * *

– Я помню, что меня провожала в школу мама, – сказала М., – И очень долго провожала, класса до третьего, все уже ходили сами, и я просила ее отпускать меня, но она ни за что не соглашалась, а у меня это формировало комплекс неполноценности.

– Родители часто, не желая того, делают то, что вредит их детям, и обычно делают это из самых благих побуждений.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.