МИЗАНСЦЕНА

Историк Ипполит Тен писал о предреволюционной Франции Людовика XVI и Марии Антуанетты: «Мизансцена уже расставлена, осталось поднять занавес». Все персонажи бурной петербургской истории 90-х годов уже ходят по городу, они уже посмотрели свои важнейшие фильмы и прочли главные книги, обрели идеологию, но их пока никто не видит. Студент ЛИТМО Владимир Кумарин, студент восточного факультета ЛГУ Андрей Константинов, врач первой подстанции «Скорой помощи» Александр Розенбаум.

Борис Элькин, родился в 1947 году, был кооператором, сейчас владелец Сытного рынка

Я работал на заводе и учился на вечернем факультете экономического факультета. Потом оказалось, где-то к четвертому курсу, что надо работать по специальности, и тогда я пошел работать в НИИ. Называлась эта история НИИ Гипротяжмаш. Находилась эта контора в Инженерном замке. Работал я там года два, и это было самое страшное время моей жизни. Назывался я там старший техник, зарплата у меня была 90 рублей. Такой отдел, метров сто зал, человек 30 за столами сидят: инженеры, руководители групп, у начальника стол с телефоном. Я был человек еще молодой, романтический, и говорил — вы мне дайте, чем тут заняться. А они мне говорили — ну, вы сидите. Я тогда стал читать книжки. Приносил из дома книжки, складывал их в верхний ящик стола, сидел и читал. И довольно долго этот номер у меня проходил, месяца три, пока ко мне не подошел главный инженер этого НИИ — такой породный поляк с красивой фамилией — и он меня застукал. И он говорит: «Ну и что вы читаете, молодой человек? Роман? Читать имеете право только техническую литературу». И мне объявили выговор.

В Инженерном замке работало тысячи две человек, там же было штук пять этих НИИ. Ругали советскую власть в курилке, при этом жили плохо. Получали по 110 рублей. Ну хватало на вино, на сырок на плавленый. И на ругание советской власти...

Вся эта штудия заканчивалась в 6 часов вечера. В половине шестого все барышни начинали краситься, сумочки собирать. Как известно, из Инженерного замка был только один выход. Когда звенел звонок на весь замок, а все уже стояли на низком старте, там начиналась дикая давка. Потому что если ты, не дай бог, задержался на работе до 5 минут седьмого, то ты уже все — пропал. Так народ работу любил.

Я понял, что я так больше не могу. И я сознательно пошел работать на завод зарабатывать деньги. На заводе платили больше, были всякие премии, прогрессивки, ну и было что стырить. Сейчас забыли одну штуку — был целый ряд вещей, которые принципиально в советских магазинах не продавались. Вот нельзя было купить шуруп или болт с гайкой. То есть изначально предполагалось, что люди это приберут себе. Если у человека дома есть гвоздь, то он или упер его с завода, или ему принес его друг, который работает на заводе. Потом появился такой термин, «несуны», которые вот с завода несут, и пословица появилась: «Тащи с завода каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость». У меня был начальник цеха, он так рассуждал: «Вот так бывает, воры, домушники, там, скокари. А я вор промышленный». Он каждый день уходил с завода с портфелем и должен был что-нибудь унести. Как-то я захожу к нему в кабинет, говорю: «Толя, пойдем». Ну в рюмочную пора уже, смена закончилась. Он говорит: «Суеверие — не могу, портфель пустой». Заметался по кабинету, сорвал грязные занавески, запихал в портфель и пошел. Говорю: «Толя, зачем тебе они?» Он: «Ну хоть на тряпки, не могу так идти».

Александр Тараторин, родился в 1967 году

Я имел отношение к организованной преступности, работал с «пермскими» (старшим был Ткач), прозвище Блондин.

Я родился и вырос на Ульянке. Где играли в хоккей в клубе «Прометей». А в школьном театре я исполнял Буратино. Жил как все. Цена сытого желудка — 20 копеек. А вообще на неделю родичи давали рупь. Школа 240, Кировский район. Советский Союз. Но уже 1979 год.

В 12—13 лет поперла из меня инициатива. В кустах возле дома поставили с пацанами скамейку, провода из подвала протянули для колонок, купили бутылочку лимонада «Буратино». Вот тебе и бар. А с бобин орали Битлы.

Но как-то нас погнали в Новую Ладогу на экскурсию, где музей паровозов. С родителей собрали по 2,70. Наша компания соскочила с поезда на Сортировке, где Софийская, и ушла в побег. Жгли костер и кидали туда фальшвеера. Практически бунт. Хотя нет, революция, ведь мы в черных бушлатах, которые выдавали нам на УПК — учебно-производственном комбинате.

И подошел к нам мужик со смыслом: «Не хотите ли заработать? Разгружать груши. Плачу по пятерке». Согласились. Пристрастились. Порой на 29-й троллейбус — и на разгрузку. Давали по трешке. Накопил. И в воскресенье как-то мы выбрались на Ульян-ку, на барахолку. С пацанами пришли посмотреть. У меня 43 рубля — сумма сумасшедшая. Распихана везде, от носок до рубашки. Ведь я помнил, как мама папу в командировку собирает.

Шел апрельский снежок, это был День космонавтики. Кто джинсы продавал по 100 рублей, кто что. Первый раз увидел кроссовки «Найк» с «соплей» за 150. Покрутил в руках бережно.

Рядом стоит дядька лысоватый, как Ленин. У него «Мальборо», «Филип Моррис». В глазах замелькало. Пачка — рубль пятьдесят, и она пластиковая, мультифильтр. Скинулись по 50 копеек.

А на УПК в школе выдавали тельники. Мы ж в шестом классе. Мы в бушлатах, шапках-пипах. Мы их называли «Поларис», как американские ракеты. Их моя мама шила, а говорила, что они из Венгрии.

Вот он и обратил внимание — мы как на подбор, как из детдома.

— А бушлатов нет? — Засуетился. Вроде не хотели меняться. Нехорошо стало. Не по-советски. Аж подташнивало.

— Я чинчину,— и показал доллары. Я парень рабочий — сам за себя могу платить. Я подсчитал — на рубль полтора доллара. Оказалось больше. Доллар — три рубля. И купил 10 баксов. Почти на все1 Тридцати рублей не стало.

Я их носил по школе. Ах как я их носил по школе! Такое чувство, что Дед Мороз живой. В подъезде скурил «Филип Моррис», а в кармане лежали баксы. Беседы были светские, бурные, деловые.

Дома я хранил баксы под батареей. Выломал паркетину и там спрятал. Вынимал как фокус-покус. Даже утюгом гладил на подносе материнском.

К первому мая все рухнуло. Наш физрук, грузин, Владимир Владимирович меня застукал с американским червонцем в раздевалке. Да, я осмелел. Меня понесло, всем начал показывать. Он крепко меня за руку — и к себе. Баксы в стол и спрашивает: «Ну что? Новый кювирок?»

Он пришел к нам домой вечером. Я в ванну залез и в воде часа два морозился. Спертое дыхание. Как будто тебя нет. Лопаешься. Все же вышел. Он пьет чай. По телику Политбюро про надои. Мама как простыня, как будто похоронка пришла. Он: разрешите откланяться — и ушел. Первая мысль — сдал. Все поплыло. Сестра старше. Сестра покрутила у виска. И тут же: «Я ни при чем». Хотя ведь знала. Женская логика. Шепчет: «Если сознаешься один — будет проще».

Если физрук раньше был милиционером, то сосед над нами был прокурором Всеволожского района. Хороший такой, вечно пьяный. К девяти вечера у нас на кухне сидела его жена — тетя Тамара и он сам с хлебной водкой, которую он гнал лично.

В доме запахло сигаретами. Маме скорую вызвали. Врачи приехали, накололи. Заблестели ампулы на блюдечке. Мама все причитала, тыкаясь в прокурора: «Толик, а что же будет?»

— Вера, надо идти,— отвечал он матери. Куда, я не понимал.

В десять приехал отец. Я с лестницы слышал, что со мной будет. Так как он поговорил уже с Толиком, который его встречал возле парадной. Мама повисла на руках: «Вася, не трогай — ему подкинули!» Отец начал с прихожей. В коридоре захрустели лыжи. Сестра разложила физику и стала учить. Я зажался между стенкой и шкафом. Бегать негде — 37 квадратов.

— Выходи, предатель! — орал батя. Квартира стала теснее.

На кухне начался семейный самосуд.

— Где взял?! — Затрещины. Дошло до удлинителя по ногам.

— Нашел!

— При каких обстоятельствах?!

Друзей не сдал. За Ульянку сказал, за «трубу». Заговорили о нашем местном 88-м отделе милиции. О статье УК 88 не вспоминали. Боялись, очевидно. Обнял маму. Опять в глазах затуманилось — сухари, мать, свитер с оленями. Но теперь у всех.

— Он малолетка, сидеть мне, за измену Родине,— отрезал отец, как в последний путь.

Но папе подливали хлебной. Дунувший, он подобрел.

Мать: «Давай в туалете утопим». А десять баксов на столе лежат. В руки их никто не берет.

— Пропитаны спецсоставом,— экспертно заявил прокурор.

А рядом селедочка.

— Родину любишь?

— Да.

— Ешь их, а с ВВ мы решим.

Отец даже из бара пачку сигарет «БТ» достал. Все-таки в Совтрансав-то шоферил.

Я начал есть. Не слаще конфет и советской жизни. Кусал и съел. Бумага колючая.

— Вот так, сынок, будет с империализмом,— человечно так предрек папа.

К часу ночи меня отправили спать. Я заснул, потому что устал. А через год началась Олимпиада. Это было начало конца. На улицах замелькали модницы с целлофановыми пакетами «Мальборо», в которые вкладывали авоськи, а пакет носили как оболочку. И так же гладили эти пакеты вечерами, как я баксы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.