«Революционеры» и «государственники»
«Революционеры» и «государственники»
— Если бы сейчас была дискуссия, — начала женщина, волнуясь и загораясь румянцем, — я бы доказала Петру Александровичу…
— Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? — вежливо спросил Филипп Филиппович.
М. Булгаков. «Собачье сердце»
Итак, в 1923 году в партии формально было три лидера, претендующих на первую роль — Троцкий, Зиновьев и набирающий силу Сталин. Пока Ленин был работоспособен, он как-то ухитрялся привести эту разношерстную компанию к хотя бы относительному единению. Но в мае 1922 года он тяжело заболел и фактически отошел от руководства страной, ненадолго вернувшись лишь осенью — до следующего приступа.
По поводу ленинской болезни тоже ходит множество мифов. Главный из них — тот, что к концу 1923 года он вроде бы стал поправляться и даже приезжал в Кремль, попутно заметив исчезновение каких-то важных бумаг из своего кремлевского кабинета. Может статься, что бумаги и исчезли. Если Политбюро для работы нужен был какой-либо документ из рабочего стола Ильича, так его и взяли, в чем проблема-то? А что касается того, что Ленин будто бы мог поправиться… Да не мог он поправиться, не мог! Мог еще прожить некоторое время в Горках на положении инвалида, время от времени подавая советы, которые, по причине постоянно меняющейся ситуации, были бы все менее и менее актуальными. На самом деле уже с декабря 1922 года стало ясно, что впредь придется справляться без Ленина. И нельзя сказать, что кто-либо был этим так уж сильно напуган.
И все же пока вождь был жив и мог, хотя бы гипотетически, выздороветь, разбираться с дальнейшей судьбой власти было неприлично, и в Политбюро царила атмосфера ожидания: Ленина нет, но он как бы с нами. Откровеннее всех вел себя несдержанный Троцкий. Он фактически отошел от работы, даже присутствуя на заседаниях Политбюро, не участвовал в обсуждении, а демонстративно читал английский или французский роман, либо же выискивал ошибки и оговорки у товарищей по власти, чтобы затем обрушиться на них с язвительной критикой. Не самая лучшая позиция, право…
Впрочем, толку от всей демонстративности Троцкого было мало, потому что все большее влияние приобретал Сталин и его команда. Сын грузина-сапожника был абсолютно чужд интеллигентско-эмигрантскому братству, и вставать в позу перед ним обычно оказывалось себе дороже.
Между тем время на дворе стояло веселое. Война закончилась, исчезла внешняя вынуждающая сила, сплачивавшая большевиков против смертельной опасности. И сразу же с уменьшением давления проявились разногласия, отложенные «на потом». Собственно партия, или, пользуясь терминологией Оруэлла, «внутренняя партия», проявила отчетливую тенденцию по любому поводу вступать в бесконечные дискуссии, подавая дурной пример партии «внешней». То есть ничего нового-то не происходило, процесс этот шел с самого начала существования партии, в бесконечных дискуссиях проходила вся ее жизнь, не исключая и военного времени — но во время войны спорили как-то между делом и по не слишком глобальным поводам. А теперь словесная река вырвалась наконец из теснины и разлилась на просторе…
Первым вестником нового жизненного этапа — еще, кстати, до окончания Гражданской войны, стала «дискуссия о профсоюзах». Часть видных большевиков, размышляя о том, как организовать государство после победы в войне, выступила за передачу верховной власти профсоюзам. Троцкий тут же потребовал заодно их чистки и всеобщей милитаризации. (У него был свой интерес, он рассчитывал играть в этих милитаризованных профсоюзах ведущую роль.) Очередной теоретический спор, делов-то! — мало ли глупостей уже предлагали и еще будут предлагать. Охота в такое время заниматься такими проектами!
Но, как без труда догадается хоть немного продвинутый в реальной политике человек, дело-то было совсем не в профсоюзах. Вот ведь интересно — когда в наше время в верхах происходит какое-нибудь новое назначение или изменение, политическое ли, партийное или какое другое, то все правильно понимают происходящее и спрашивают, не кто что предлагает, а кто чью руку держит и в чьей команде шагает. А как речь заходит о двадцатых годах, так словно туман глаза застит. Кто бы об этом времени ни писал, сразу же начинает разбираться, кто что говорил, кто на каких позициях стоял, кто был не прав и в чем именно, и так там, в этом идеологическом болоте, и остается.
На самом деле все куда проще. Как писал эмигранту Илье Британу кто-то из видных большевиков (подозревали, что Бухарин): «Помните, когда пресловутая дискуссия о профсоюзах угрожала и расколом партии, и заменой Ленина Троцким (в этом была сущность дискуссии, скрытая от непосвященных тряпьем теоретического спора…)» Вот именно: тряпье теоретического спора — а суть-то совсем иная, самая банальная борьба за власть в партии была сутью как этой, так и последующих дискуссий. И партийные массы, кстати, прекрасно это понимали. Они могли быть малограмотными и не отличать Второго от Третьего Интернационала, но чего хочет оппозиция, знали четко, ибо это вопрос житейский, а в житейских вопросах излишняя грамотность только помехой.
Надо сказать, что время для верхушечных разборок было самое подходящее. Семь лет войн и революций отбросили Россию на добрых полстолетия назад. Сельское хозяйство давало 65 % продукции от далеко не идеального для страны уровня 1913 года, промышленность — всего лишь 10 %. Нэп оживил торговлю, но неспособен был поднять производство. Железнодорожный транспорт агонизировал. Недовольные продразверсткой крестьяне поднимали восстание за восстанием. Голод в Поволжье унес миллионы жизней. Положение было хуже некуда, но выходить из него предполагалось по-разному.
Трещины шли по поверхноости — теория, идеология, политика, — но раскол-то шел гораздо глубже, до самой коренной породы, до природы человеческой. Психологически тогдашних большевиков можно поделить на «революционеров» и «государственников». Первые — нормальные, чистопородные смутьяны-радикалы — не видели для себя ни малейшего интереса в какой бы то ни было хозяйственной прозе. Возиться с промышленностью, сельским хозяйством и прочей экономической дребеденью им было смертельно скучно, как скучно было бы путешественнику-землепроходцу работать председателем колхоза. Это были по сути своей че гевары, горевшие желанием «раздувать мировой пожар на горе буржуям», нести знамя социалистической революции в Европу, которая почему-то задерживалась с выступлением. Поэтому их совершенно не интересовали никакие экономические проблемы, они хотели одного — продолжать делать мировую революцию. А не выйдет — так на что им эта страна?
«Государственники» же — некоторое количество случайно оказавшихся в этой лихой компании нормальных людей — собирались заняться приведением в порядок страны. «Мировая революция»? Ну ладно, может быть, но это когда-нибудь потом… Едва ли нашелся бы в то время среди большевиков человек, который не верил бы в мировую революцию, но эти верили в нее как в светлое будущее, а не в то, чем надо заняться срочно и немедленно.
Это не взгляды и не позиции, это психологические типы, они легко прослеживаются и в обычной жизни. Кто-то работает, а кто-то воду мутит. Беда в том, что к власти пришла сила, где первых, то есть «революционеров», было подавляющее большинство.
Чистопородным смутьяном оказался Троцкий, взгляды которого несколько позже вылились в теорию «перманентной революции», суть которой ясно видна из названия. «И вечный бой, покой нам только снится!» Победу большевиков в России он считал «недоразумением» и мог примириться с ней лишь как со ступенькой к долгожданной революции на Западе, которую он готов был приближать и разжигать любыми способами, вплоть до вооруженной интервенции. В середине 30-х годов троцкизм дошел до совершенно безумной теории о том, что в России вообще все «неправильно», что надо вернуть ее в капитализм, «дорастить» до состояния, соответствующего промышленно развитой державе по Марксу, и потом вместе с Западом вести к революции. Но это будет потом. А пока что Троцкий рассматривал мир как «передышку» перед «последним и решительным боем» и проявлял полное отсутствие интереса к какому бы то ни было мирному строительству, тем более что в принципе был не способен ни к какому созидательному труду, разваливая все, к чему прикасался.
Однако сплошь и рядом авторитет в массах добывается не созидательным трудом, а митинговыми талантами, и авторитет у Троцкого был чрезвычайно велик. Он опирался на «молодых» партийцев, вступивших в партию в годы Гражданской войны. Молодежь сама по себе не любит рутинной работы, зато легко находит «упоение в бою и бездны мрачной на краю», не задумываясь, что другие поколения, может быть, хотят совсем другого. Большинство молодых партийцев и не знали, что до 1917 года Троцкий был меньшевиком и главным противником Ленина. Для них он был прежде всего победоносным наркомом, портреты которого висели на каждом углу. Сам же Лев Давидович видел себя, конечно, только на первых ролях. «Я не гожусь для поручений, — писал он впоследствии в автобиографии. — Либо рядом с Лениным, если бы ему удалось поправиться, либо на его месте, если бы болезнь одолела его».
Основным «государственником» в большевистских верхах был Сталин, практический ум которого двигался не от теории к теории, а от задачи к задаче. Если же надо было что-нибудь теоретически обосновать, то он, вооруженный изобретенным им «творческим марксизмом» и семинарским образованием, мог без труда придумать обоснование «по Марксу» для всего, что бы ни происходило в стране. Уж на что Молотов — твердокаменный сталинист, и тот признавал, что Сталин в теории был не особенно силен, зато как практика равного ему не было. Но в той мере, в какой это было необходимо, он мог пристегнуть марксизм к текущему моменту и, главное, объяснить это массам простым и дождливым языком. Попробуй-ка, пойми писания Троцкого, даже имея за плечами университет! А Сталина любой красноармеец с церковноприходской школой понимал превосходно…
Посередине же до 1922 года находился Ленин — странный персонаж, кажется, находивший одинаковое удовольствие как в теоретизировании, так и в решении конкретных задач. Он был чистый интеллектуал, мозг которого равно питался как воздушной сладостью идей, так и черным хлебом повседневности. Сей «абсолютный разум», не останавливавшийся ни перед чем ради реализации своих идей, чистопородный теоретик и такой же чистопородный авантюрист, был, однако, тоже малопригоден к практической работе, правда, по другой причине — умен, изворотлив и практичен, но недостаточно вынослив. Пять лет тяжелой работы по управлению государством уложили его в могилу (зато, правда, удовольствие он получил!). Сталин же выдержал тридцать пять лет — пять при Ленине и тридцать после него.
Людей, способных к практической работе, в партии было мало, ценились они на вес золота и пахали на них, как на волах. Убедившись, что Сталин справляется с работой в двух наркоматах, значение которых после войны намного выросло, и с кучей прочих дел, Ленин решил нагрузить его еще одним «маленьким порученьицем» — взвалить на его плечи партию. Пока шла война, до партийных дел у ЦК, что называется, руки не доходили, организационной работой, аппаратом занимался секретариат в меру своего секретарско-письмоводительского умения. Если бы это была просто политическая партия — так и пусть себе! Бардак болтать не мешает. Но беда в том, что РКП(б) была даже не правящей партией — она была самим государством! При полной дезорганизации государственного аппарата большевики сделали то единственное, что можно было сделать в тех условиях — стали использовать для управления то, что имели, то есть партию. Это был приводной ремень, ведущий ко всем начинаниям, он дублировал, а сплошь и рядом и подменял государственный, хозяйственный и прочие аппараты власти. То, в каком состоянии этот приводной ремень наждался, — картинка не для слабонервных.
Собственно, то, что называлось РКП(б), вообще трудно было назвать партией. В верхах они все Маркса с Лениным читали, это точно, что же касается низов, то их теоретическую подкованность превосходно передает умилительная сцена из фильма «Чапаев». «Василий Иваныч, ты за большевиков или за коммунистов?» «Я — за Интернационал!» — «А за какой ты Интернационал, за второй или третий?» — «А за какой Ленин!» (С той только разницей, что кто-то скажет: «За какой Ленин», кто-то: «За какой Троцкий!», а кто-то назовет Бухарина, Зиновьева и пр., кому чей портрет больше нравится.) Если таков командир, каковы же были у него бойцы?!
Единство и сплоченность партии были под стать политической грамотности. Методы тоже не отличались разнообразием. Молотов вспоминал: когда он назвал книгу Зиновьева «Ленинизм» «не ленинской», Серго Орджоникидзе, не говоря худого слова, попросту на него кинулся. По счастью, рядом оказался Киров, мужик не из слабых, не то быть бы Вячеславу Михайловичу битым… Если даже «наверху» время от времени дождило до мордобоя — то что же творилось «внизу»?
Впрочем, Россия не являлась чем-то уникальным в Коминтерне. В то же время в Германии политические разногласия тоже выяснялись кулаками, а несколько позже во Франции, например, в таких случаях шли в ход велосипедные цепи, а горячие испанцы применяли револьверы… Культура дискуссии была та еще!
Пока шла война, рядовому партийцу достаточно было не путать красных и белых — большего от него не требовалось, все сложные дискуссии проходили в «верхах» и его не касались. Но в условиях мирного строительства этого становилось недостаточно, ибо любые спорщики прежде всего апеллировали к массам, совершенно задурив своими идеями голову рядовому составу.
Надо было хоть как-то организовывать ту странную субстанцию, которая именовалась партией большевиков, а как и кому эти авгиевы конюшни можно поручить? И вот в апреле 1922 года, по инициативе Ленина, в партии вводят должность генерального секретаря, на которую избирают Сталина. Кроме него, в секретариате работали Молотов и Куйбышев. Это уже были далеко не «письмоводители».
Сейчас много спорят, повысили этим избранием (точнее, назначением — не будем лукавить) статус Сталина или, наоборот, «задвинули» его на незначительную должность в угоду его противникам. Ну, во-первых, он по-прежнему был членом Политбюро, никто его оттуда не убирал, равно как не снимал и с двух его наркоматов. А во-вторых, организационный и технический руководитель партии при том, что партия руководила всем и контролировала все, при хорошей работе мог стать фактическим главой государства — и стал! Если бы он работал спустя рукава, то так и остался бы секретарем, как его предшественники, — но работать спустя рукава Сталин не умел.
Кстати, по замыслу Ленина этот пост был далеко не техническим. До Сталина секретариат возглавлял Мэлотов, и должность его называлась «ответственный секретарь». Молотов вспоминает: «Я встретился с Лениным. Мы с ним побеседовали по ряду вопросов, потом гуляли по Кремлю. Он говорит: "Только я вам советую: вы должны как Секретарь ЦК заниматься политической работой, всю техническую работу — на замов и помощников. Вот был у нас до сих пор Секретарем ЦК Крестинский, так он был управделами, а не Секретарь ЦК! Всякой ерундой занимался, а не политикой!"»
Сталин «ерундой» не занимался. Всем известна фраза, которую приписывают Ленину: «Товарищ Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть». Сказана она была всего лишь через восемь месяцев после этого назначения. Однако этот пост, когда на него избирали Сталина, не предполагал никакой «необъятной» власти — ее не имел Крестинский, не имел Молотов. А Сталин вдруг взял и «сосредоточил»! Надо же, как это ему удалось!
А так же, как и все удавалось, — он просто начал работать. И, как только Ленин отошел от дел, естественным образом стал во главе Политбюро. Не захватил власть, не прорвался, а стал естественным образом! Просто потому, что остальная компания работать была не способна. Но воду мутить!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.