Мужики и Ленин

Мужики и Ленин

Как живет город на востоке Украины, в котором расположился штаб антитеррористической операции

На центральной площади города Изюм стоит большой Ленин. С правого бока от него — ресторан «Юбилейный», с левого — бар. Ленин держит кепку. На постаменте было написано что-то красными буквами, но уже стерто. От постамента начинается аллея цветущих каштанов. Почти в самом ее конце, то есть на довольно почтительном расстоянии от памятника, установлен бюст Тарасу Шевченко. Поэт буравит каменными глазами вождя пролетариата. Но тот смотрит вдаль — возможно, на военный вертолет, который, стрекоча, летит сейчас в сторону Славянска или Краматорска. На аллее — никого. Ветер приносит запах сирени — белой, фиолетовой, лиловой, — в которой утопает Изюм в эту пору.

В баре у стойки с только начатыми бокалами пива сидят двое мужчин среднего возраста. Один — с красным, словно подпаленным лицом. Он горячится, рассказывая что-то соседу, и на его щеках и шее отчетливо проступают старые порезы. Не переставая, он крутит в руках брелок от ключей.

— Ж?жопа, — повторяет он. — Ж?жопа. Людей убивают. Сегодня из Краматорска — девять трупов. Какая жо-па!

— Саш, если надо, мы тоже будем убивать, — говорит второй.

— Лёнь, конечно, этих уродов будем убивать!

— Простите, — вмешиваюсь в разговор я. — А эти уроды — они кто?

— Бандеры, Правый Сектор, — быстро отвечает Саша. — Жопа будет!

— Выражайся покультурней, — обращается к нему Лёня.

— Я как могу, так и выражаюсь! Это — мой город! Первое, что они сделали — бубырь вот этот, Турчинов вместе с этой дурочкой с косой и этим зайчиком, — они сели и сделали самую главную ошибку. Указом отменили языковой закон. Не Путин Крым забрал, они этой ошибкой его просрали. Люди, они сами ушли. Вот и все! Я разговариваю на русском языке! Это мой город! Моя история! И я никогда не дам… Вот здесь вот меня принимали в пионеры, вот здесь вот возле дедушки Ленина. У меня два прадеда легли на войне. Я не дам дедушку Ленина снести. Это — наш Ленин! Ключевое слово — наш. А сейчас сказали, что хотят убрать из истории украинской полностью Девятое мая и любое упоминание о войне… Я не дам этого сделать просто-напросто. Я — не дам! Я буду резать! Я просто буду резать!

Я сюда никого не приглашал. Ни военных! Никого! Я сам никуда не пойду, но здесь, в моем городе меня защищать ни от кого не надо! Я сам за себя постою. Дальше что? Есть еще вопросы? У меня есть два кулака. У меня есть нож мой. Вот и все! Все! Я буду стоять за свой дом. За своего ребенка. Извините!..Они обосрали весь Майдан… я извиняюсь за выражение, девушка, но сразу предупреждаю — я выражаюсь и могу где-то матюкнуться. Я просто называю вещи своими именами. Они обоссали Майдан, а сейчас хотят навязать нам свои ценности — Бандеру с Шухевичем. Этих уродов, которые сожгли и поубивали тут всех!

— А Ленину вам нечего предъявить? — спрашиваю я.

— А Ленин — это история, — отвечает Лёня. — Мы не хотим войны, но если сюда придут эти бандерлоги, как пришли в Славянск и Краматорск…

— Они уже здесь, Лёня! — перебивает его Саша. — Вы знаете, что вчера три вертолета были сбиты? Вот я вам рассказываю — лично от Рыси (по словам местных, Рысь — позывной стрелка повстанцев, бывшего донецкого беркутовца. — М. А.).

— Если здесь будет война, они здесь обоссутся, — предупреждает Саша.

— Это будет быстро и красиво, — подтверждает Лёня.

— В Краматорске тоже так говорили, — замечаю я, — но теперь там каждый день трупы.

— Да, там палят людей! — отвечает Саша. — А в Одессе что творится? Но люди стоят за свой дом! Смотрите, я никого сюда не приглашал. Ни военных, никого! Это — мой город! Меня тут ни от кого защищать не надо, я сам за себя постою! Дальше что! Россия нас не возьмет. Но мы хотим жить отдельно — но с Россией.

— Значит, вы поддерживаете людей в Славянске и Краматорске?

— Да-да-да! Будет война здесь, и они нас поддержат.

— Почему вы сейчас не с ними?

— Славянск — не наш город. Но позвонят — поедем.

— В Украине… — начинает Лёня.

— На Украине! — раздраженно перебивает его Саша. — Говори по-русски. На Украине! На Кавказе! На Урале!

— Отстань!

— «В» — может быть только в одном месте! В жопе! В большой жопе!

— Чего вы хотите? — спрашиваю я.

— Мы хотим, чтобы нас оставили в покое. Чтобы нас оставили жить без Европы и Запада. Чтобы Западная Украина не навязывала нам свои моральные ценности. Наши моральные ценности — это Сталин, это ветераны, это Девятое мая, это георгиевские ленточки, это Ленин. Это — наше! И я никогда не приму Бандеру! Не навязывайте мне его! Не надо!..Дядя Вова, забирай нас к себе.

В Изюме, в СБУ — мрачном желтом здании, впрочем, в этом городе все здания мрачны, — расположился штаб АТО (антитеррористической операции). Из-за железного забора, украшенного голубыми трезубцами, то и дело выезжают машины с затемненными стеклами, увозящие спецназ. Иногда у самых ворот можно увидеть людей в военной форме. Они стараются побыстрее скрыться за воротами. Местные, выходящие из соседних дворов, быстро проходятся по ним недружелюбными, но внимательными взглядами. Из карманов сразу достаются мобильные телефоны. Можно подумать, что город пронизан не только запахом сирени, но и телефонными разговорами, в которых используются позывные и кодовые слова. Разговоры отсюда текут в Славянск и Краматорск, а боевые вести оттуда до жителей Изюма доходят быстрее, чем оказываются в новостях. Руководство АТО заявляет, что полностью контролирует Изюм, но даже спецназовцы стараются без надобности не выходить на улицы города, а если выходят, то спешат и оглядываются. В пригородах Изюма расположены лагеря с бронетехникой и палатками, в которых разместилась Украинская национальная гвардия — срочники и самооборона Майдана.

Центральный рынок с многочисленными бело-голубыми ларьками и скучающими продавцами, сидящими перед прилавками, разморен на солнце. Продают сирень, луковичные, картошку, яблоки, семечки и коричневое сало, которое, кажется, так долго ждало своего покупателя, что теперь ему не страшно даже майское полуденное солнце. Перед магазином «Алло», расположенным тут же на рынке, стоят Лёня и невысокий плотный мужчина. Они переговариваются о чем-то негромко, косясь по сторонам.

— Еще девять жмуров из Краматорска повезли, — бросает в их сторону мужчина в спортивном костюме, проходя мимо, но не останавливаясь.

Я подхожу поближе. Увидев меня, невысокий сразу убегает, скрываясь в соседней палатке.

— Город — на стреме. Мы сейчас все под колпаком, — нервно говорит Лёня. — Разговоры прослушиваются. Связь глохнет. Город перенасыщен пришлыми людьми. Они ходят парами, и непонятно, что здесь делают.

— Россияне? — спрашиваю я.

— Россиян сразу видно — у них другие, чем у нас, манеры. А у этих — более криминальные наклонности. Мы боимся провокаций. Это могут быть как ультрасы, так и наемники. Или амнистированные по приказу Турчинова зэка?, — ударение он ставит на последний слог. — Но город сможет им противостоять. Здесь живут люди, способные самоорганизоваться по первому кличу.

— Учитывая количество населения — несколько десятков тысяч человек, — сколько по первому кличу соберется?

— Если будет что-то серьезное, то за первые пятнадцать минут — тысячи полторы.

— И они будут готовы умереть на этой стычке?

— Они не будут думать об этом. Вы поймите… мы никого не трогаем, но и хотим, чтобы не трогали нас… Во время Великой Отечественной здесь полегло минимум три армии советских солдат — русские, украинцы, белорусы. И мы хотим оставаться людьми, а не тараканами, колорадами. Я лично голосовал за Януковича — после Ющенко это была хоть какая-то надежда. Но сейчас, когда начали убивать наших друзей и знакомых… Да вы поймите, никто из нас еще полгода назад даже не думал о федерализации. Просто для нас Девятое мая всегда был праздником, а для западной Украины — нет. Вы знаете, что Изюм — это город, который пропитан кровью?

Мы идем по давно асфальтированной дорожке, усыпанной облетевшим первоцветом. Широкая полоса, заросшая высокой травой и густыми одуванчиками, отделяет ее от односторонней проезжей части. С другой стороны — низкие заборчики, огораживающие дворы частных домов. С двух сторон свешиваются ветви густой сирени, запах которой от солнца начинает горчить. Во дворах разбиты палисадники, парники, растут тюльпаны. В городе — тихо. Только поют птицы и иногда стрекочут вертолеты. А ночью хорошо была слышна стрельба — брали телевышку по соседству. Но потом начался дождь с грозой, и уже невозможно стало отличить звуки стрельбы от грома.

— На Девятое мая мы проводим факельное шествие, — говорит Лёня. — Выходит весь город. Выстраивается колонной, впереди едет БТР с траурной лентой и венком, и все потихонечку движемся к горе Кременец. Видели бы вы эту текущую огненную реку… На горе мы поминаем наших солдат, которые шли вперед не за Сталина, а за Родину… Мне больно, — поворачивается он ко мне.

— В смысле? — уточняю я.

— Мне больно, — без эмоций повторяет он. — Наших там сейчас убивают, — он задирает голову в небо — на медленно летящий вертолет. — Все это время мы не ходили на митинги, мы ничего не скандировали, мы просто работали.

Доходим до кирпичной стены недостроенного дома. На ней черными буквами написано — «Нет фашизму Путина». Под словом «Путина» растекается пятно белой краски. Под ним можно прочесть — «Мы — с Россией».

— Это не наши пишут, — говорит Лёня. — Так же, как я, думает восемьдесят пять — девяносто процентов населения города. Но есть процентов пятнадцать дурачков… А вот когда Кличко сказал: «Что такое победа и стоит ли ее отмечать?» — я просто вычеркнул его из памяти, а до того уважал.

Мы сворачиваем на более оживленную улицу. Здесь по обочинам стоят в ожидании несколько такси, куда-то спешат мужчины в спортивных костюмах и не спеша прогуливаются женщины с колясками.

— Лёня-сепаратист! — Дорогу нам преграждает Саша. На его голубые глаза надвинут козырек черной кепки. Он еще яростней крутит на пальце брелок. — Оказывается, я был прав, — говорит он. — Пацан в больнице с огнестрелом.

Насупившись, Лёня молчит. Дальше идем втроем. Мимо по дороге проносится мотоцикл, заглушая птиц.

— Говорят, ваш город довольно криминален, — замечаю я. — У вас много бывших зэков и наркоманов.

— Нет, это не криминал, — не соглашается Лёня. — Это как бы сказать… Шантрапа, которой нечего делать. Но дай им работу, и они будут пахать как лошади. Только дай. Но ее нету. А уехать в Россию на заработки не у всех есть возможность.

— И не будет никогда, — злобно добавляет Саша.

— Но город неделимый у нас, — продолжает Лёня. — Здесь никогда не было сфер влияния и отцов. Милиция могла держать его под контролем по одной простой причине — здесь работали два завода оборонной промышленности.

— А теперь и их нет. Развалили, — говорит Саша. — Начали валить сразу после девяностых. Вы знаете, что звезды вашего Кремля сделаны у нас? — раздраженно спрашивает он меня. — Не знаете?! Вот теперь будете знать. Они не светятся, кстати. Там подсветки нет. Это — специальный сплав стекла.

Они останавливаются напротив заводского здания, обнесенного забором, и смотрят на него. Смуглое лицо Лёни-сепаратиста ничего не выражает. А лицо Саши — всегда красно, по такому трудно определить настроение. Саша одет в спортивный костюм, как и большинство мужчин этого города. Леня — в белые туфли и светлый джемпер.

— Уничтожили… — наконец без малейшего сожаления, просто обозначая как факт, произносит Лёня-сепаратист. — А мой дедушка строил этот завод своими руками.

— В прошлом году я в Москве был, — негромко говорит Саша, уже не крутя, а подбрасывая на пальце брелок. — На Кунцевской строили общежитие для полицейских. Москва — хороший замечательный город… Но нас туда не возьмут.

По дорожке, густо заросшей травой и деревьями с двух сторон, мы поднимаемся к горе Кременец. Город остается за спиной. В лицо нам смотрит кладбище. Под ноги попадаются решетки для стока воды. Их прутья, из которых лезет вьюн, запаяны четырехконечными вытянутыми звездами. Лёня-сепаратист останавливается перед могильной плитой, утопающей в зелени. Рядом положена каменная каска с красной звездой. Белыми буквами на плите написано — «Дорогие мои родные! Сейчас идем в бой. Победа будет за нами. Останусь жив, напишу. Июль. 1943».

— Это письмо вынуто было с бойцом тут рядышком, — говорит Лёня. — А вот тут лежит единственный, кого опознали, — он подводит меня к другой плите.

И на ней выбиты слова — «Здесь похоронен Ульянов Григорий Яковлевич 1910–1943, погибший в боях за Изюмом, и защитники нашего города — восемнадцать неизвестных солдат».

— В сорок втором во время боев здесь все было устлано трупами. Солдаты ходили по телам. Видите, маки тут растут, — он показывает на зеленый пригорок, который спускается к шеренге белых плит, на которых бесконечными рядами выбиты фамилии павших в тех боях. Среди высокой травы трепещут от легкого ветра маленькие красные цветы. — Даже наркоманы их не трогают, — дополняет Лёня.

— Боятся?

— В нашем городе люди ничего не боятся. Уважают… Я очень много знаю про войну, — говорит он. — Мой дедушка — летчик. Летал вместе с Покрышкиным. А бабушка работала на военно-полевой кухне. А если вы знаете, летчикам после полета выдавалась плитка шоколада горького. Мой дедушка летал на ИЛ-е, каждый вылет — минимум три-четыре килограмма. Огромнейшие физические нагрузки были. И девочки с кухни понимали — им нужно кушать постоянно, чтобы они могли летать. А видя те зверства, которые происходили по всей земле, летчики прекрасно понимали, за что они воюют. Моя бабушка от недоедания потеряла сознание. Он подошел кормить ее шоколадом и говорит: «Солнышко, что ты себя так довела»…

— Прямо так и сказал?

— Ну, понятно, что не так. Это уже я нашими современными словами говорю… Посмотрите, — он просит меня обернуться. Под нами — город, как на ладони, с его мрачными коробками многоквартирных домов, СБУ, рынком и маленькими частными домами, утопающими в сирени. — Вот это мой город, — вздохнув, с придыханием произносит Леня-сепаратист.

— Да, ваш депрессивный город, — подтверждаю я. — Застрявший в советском прошлом.

— Неправда, — отвечает он. — Нам в нашем городе жилось хорошо, пока сюда не пришла наша так называемая армия. Изюм был цветущим городом. Здесь работали заводы. Я им горжусь и буду гордиться. А вы думаете, в Америке хорошо живут? Вы думаете, их образование лучше? А вот при Советском Союзе из любого дебила делали более менее грамотного человека, — со вздохом ностальгии заканчивает он. — А вы знаете, как, по легенде, был основан Изюм? Петр Первый сказал спустить с горы колесо, и там, где оно остановится, основать город.

Лёня-сепаратист возвращается к плитам и рассматривает маки, которые красными лепестками тянутся вверх, а мохнатые нераспустившиеся еще головки наклоняют к земле.

— Если быть поэтичным, — начинает он, — то маки — это капельки крови тех людей, которые ее здесь проливали… Кроме уважения, я ничем другим не могу объяснить, почему наркоманы их не трогают. У нас даже традиция раньше была — все могилки обсаживали маком. А они приходили и рвали. Наркоманов у нас много. Но видимо, и им, и всем нам горожанам хватило одного фильма — «Мы из прошлого». Не смотрели? Наша молодежь вся смотрела. И я считаю верхом цинизма, — выкрикивает вдруг он, — говорить, что люди в Одессе сами загнали себя в Дом профсоюзов и там себя подпалили! А теперь пойдемте дальше! Я покажу вам, почему мы никогда не будем ни с Западной Украиной, ни с Европой! Я вам покажу, почему мы никогда не примем их ценностей, и вы сами все поймете!..Вы сейчас ходите по могиле, под вашими ногами — тысячи трупов, — тихо предупреждает меня он, спускаясь к белым плитам. — Они всегда будут рядом, — торжественно говорит он. — Они никуда не ушли, они здесь. Вы поймите. Вы просто нас поймите.

— Они давно умерли. Еще в сорок втором, — напоминаю я.

— Нет. Когда друг погибает, он приходит во сне, потому что ты зовешь его. Каждое Девятое мая мы зовем их, и они приходят. Когда их поминают, они — здесь. Когда хотят снести памятник Ленину — они здесь.

— А когда убивают людей в Славянске и Краматорске?

— Те, кого там убивают, они же — не сепаратисты. И вы не слушайте Сашку, это он меня в шутку сепаратистом называет. Те люди в Славянске стоят за свои ценности, а их ценности — это вот они тоже, — он показывает на плиты. — И мы их никогда не сдадим. Они отстреливаются ради того, чтобы с наших ветеранов никогда не срывали георгиевские ленточки, чтобы наших ветеранов не называли колорадами, чтобы сюда не шли фашисты, которых вот они, — еще один тычок пальцем в плиты, — они отсюдова гнали. Логично? Логично… Помните, как Булгаков сказал — «Почему вы не возьмете его в свет? Он достоин не света, он достоин покоя». Так вот, они, — он обводит огромную братскую могилу рукой, — достойны покоя. Просто покоя!

— А тут много света, — замечаю я.

— Не надо их сейчас тревожить! — надрывается Лёня-сепаратист. — Они отдали жизнь за то, чтобы мы жили спокойно.

Чирикают птицы. И здесь пахнет вездесущая в Изюме сирень. По ногам гуляет ветер, от чего ясно — когда поднимемся на гору выше, он будет толкать в грудь, словно заставляя повернуть назад. Говорят, на горе Кременец их гуляет ровно семь — ветров.

— Вы не можете противостоять армии, — говорю я. — Многие из тех, кто возьмет в руки оружие, погибнут.

— Если оружие будет, мы его возьмем, — отвечает он. — Вы так ничего и не поняли о нашем городе. Наверное, это я не умею ясно выразить — что мы хотим сказать. Понимаете, в чашу капает, капает. А когда перельется, народ уже не остановить. У народа — одна правда.

— Какая?

— Пацанская, — распахивает он на меня глаза с недоумением, словно и эту простую правду я должна была бы знать. — А без нее — никак.

— Объясните мне, пожалуйста, что такое пацанская правда?

— Пацанская правда?! Да это же просто… Друг за друга быть всегда. Друг друга выручать. В Советском Союзе мы знали, когда сосед через три подъезда пукнул и что скушал. Мы собирались вместе на все праздники, а не как теперь — только на Девятое мая. Мы друг другу людьми были.

— А теперь вы друг другу кто?

— А сейчас мы друг другу волки.

— Так и зачем же брать в руки оружие и погибать, защищая волков?

— Потому что это мои волки все равно. В том и заключается пацанская правда, что мы перестаем быть волками и становимся людьми. Не пытаемся друг у друга урвать, а умираем друг за друга. Но современное общество старается погрузить нас в совершенно другие ценности, сделать из нас потребителей, а мы хотим быть духовниками… «Духовники» — это наше изюмское слово. Так мы обозначаем непотребителей. Тот же волк никогда не будет убивать ради забавы, а только когда есть хочет.

— Так и ради чего, по-вашему, сейчас убивают в Славянске и Краматорске?

— Олигархи кушать хотят. Все зависит от аппетитов. Можно я вам грубое скажу? Когда у нас по всем каналам трубили: «Янукович какает в золотой унитаз», — я говорил, что никак к его золотому унитазу не отношусь. Главное — чтобы, когда он какал в него, мне тоже было чем какать.

Мы поднимаемся на гору, минуя мраморную шеренгу изюмцев, павших в Афганистане. Их лица, рожденных в Советском Союзе и павших до его распада, выбиты на досках. Одни — в панамах, другие — в советских шапках-ушанках. По бокам лестницы, ведущей на вершину горы, стоят красные металлические цилиндры с надорванными краями. К ним склоняются одуванчики. На гору почти ложатся серые облака, оставленные вчерашней грозой. Здесь так тихо, что кажется, будто слышно, как по вершине проносятся семь ветров — наскакивают друг на друга, друг от друга удирают, спутываются в клубок, но, вклинься в них, и они всегда будут друг за друга.

— Вы никогда не анализировали догмы Советского Союза и Библию? — обращается ко мне Лёня-сепаратист. — А я анализировал. Они во многом совпадают — свобода, равенство, братство и главная заповедь — возлюби ближнего своего как самого себя.

— Вы не любите своего ближнего, как самого себя, — не оборачиваясь, говорю я. — Вы встаете на его защиту не потому, что он — ближний, а потому, что он — ваш ближний. Ключевое слово — «ваш».

— Вот в этом и заключается пацанская правда. Не трогай моего ближнего, и я тебя трогать не буду. А Путин — тоже пацан. И сейчас у него включилась пацанская позиция — своих бьют. Мы всегда будем для Путина своими, и он всегда будет для нас своим — потому что мы его понимаем. Потому что он — славянин.

— Турчинов — тоже славянин.

— Этого человека нам очень сложно назвать своим. А Путин не может одновременно схватить и Россию, и нас, и одним махом вытащить. Он — тоже не бог. И мне жаль тех, кто этого не понимает. Вы со мной согласны?

— С тем, что не бог — согласна.

На самой вершине нам открываются огромные бетонные плиты, символизирующие разрыв, взрыв и раскол. Между ними по воздуху плывут черные, отлитые от чугуна солдаты. В руках они сжимают черные штыки, за спинами развеваются железные плащи, руки они тянут вверх. В ту сторону, где сейчас медленно между облаками пролетает вертолет. Везет кого-то — спецназ, срочников или бойцов самообороны Майдана, которые войдя в состав Национальной гвардии, постоянно перебрасываются сюда. Собьют его, и люди, находящиеся на борту, погибнут? Или сами убьют тех, кто сейчас сжимает оружие на блокпостах, на подступах к лесу, желая отстоять свои ценности?

— Над Изюмом его сбивать не будут, — говорит Лёня-сепаратист. — В Славянске им уже показали — не надо к нам соваться. Сейчас он сядет на блокпосту и там разгрузится. Над Славянском уже не полетит, а если полетит — собьют.

— Откуда же в этих маленьких городах столько людей, которые умеют сбивать вертолеты?

— А мы все служили в армии. Хотя знаете, вы задаете такие странные вопросы, что мы в городе уже начали сомневаться — российский ли вы журналист. Мы сейчас ко всем относимся настороженно. Но потом приняли решение общаться с вами.

Справа по горе проходит траншея, глубоко обнажая белую породу. Ее рыли пленные немцы. У самого края траншеи, обращенные лицом к городу, стоят каменные изваяния. Ими оказываются женщины с каменными волосами, завитыми в бараньи рога, с короткими толстыми ногами, квадратными животами и висящими грудями. Их каменные ляжки тронуты желтым мхом. Плоские лица с чертами, стершимися от векового лежания в земле, ничего не выражают. С другой стороны траншеи ветра хватают желто-голубой флаг Украины.

— Это скифские бабы, — говорит Лёня. — Их тут откопали в земле. Говорят, они хранят наш город.

— Хранят? — переспрашиваю я. — Посмотрите на их лица — они плоские и невыразительные.

— А правда она тоже такая, — отвечает он. — Плоская и невыразительная.

Мы спускаемся вниз — той же дорогой, — оставляя баб, извлеченных из покоя на свет, глазеть на город, который один за другим пропускает вертолеты, несущие смерть или летящие за смертью. Город, который застыл в советском прошлом, как остановившееся колесо, когда-то, по легенде, пущенное с горы. Центральным местом которого является их Ленин. Ключевое слово — «их».

В городском баре «Яма» Лёня-сепаратист подсаживается за столик к двум молодым женщинам. Они, как и все, обсуждают происходящее в Славянске и Крамоторске, а также ночную пальбу в Изюме.

— Я вообще встала, — говорит одна, прикрывая руками рот, в котором не хватает одного переднего зуба, — подошла к окну, и подумала — все. Куда бежать? Где прятаться?

— И вертолеты ночью летали, — говорит вторая.

— Да! Ужас один! Обстреляли наших…

— А потом гроза началась, я слушаю — вроде гром и не гром. Непонятно что творится.

— Так наши олигархи делят власть.

— А ваш город будет сопротивляться? — спрашиваю я.

— Да.

— И вы отпустите на баррикады своих мужчин?

— Не хотелось бы. А что делать?

— Кем вы работаете? — спрашиваю я.

— Продавцами, — отвечают они. — А другой работы тут нет. Больше некуда идти. Только еще в пекарню.

— А кем вы мечтали быть в детстве? — спрашиваю я, и они пожимаю плечами. — Принцессами? — пожимают плечами. — Врачами? — пожимают плечами. — Моделями? — пожимают плечами.

— Мы кем хотели, тем и стали, — строго говорит одна из женщин.

Лёня-сепаратист идет к площади. Подходит к Ленину.

— Стоит себе и стоит, — приложив ладонь козырьком ко лбу, говорит он, щурясь на солнце. — Это — наш город, и Ленин — наш. Если захотим его снести…

— Не будет этого никогда! — раздается агрессивное за его спиной. Оборачиваемся — это Саша. Он теперь вместе с Лёней глазеет на Ленина. — Никогда! — повторяет он. — Желающие уже были, ага!

— Подъехали трое молодчиков, — рассказывает Лёня, — накинули на дедушку Ленина тросы, и хотели джипами его стянуть. Потом еще два автобуса с какими-то пришлыми подъехали… Но в течение десяти минут здесь уже по первому кличу было триста наших. Мы прибежали быстрее милиции…

— И когда я взял их за горло и наступил ногой на ухо… — Саша не заканчивает, только брелок совершает свистящий вираж на его пальце.

— Почему кто-то должен подойти к моей двери и отломать ручку? — спрашивает Лёня, вглядываясь в каменное лицо Ленина.

Но памятник, разумеется, никак не реагирует на его вопрос. Если проследить за траекторией взгляда Ленина, то он высматривает что-то на окраине этого города со сладким названием, в котором девочки не мечтают стать принцессами. Окраина заканчивается густой сиренью и безлюдьем. А с противоположной стороны на Ленина смотрит Тарас Шевченко. Но Ленин этого не замечает.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.