Фрицы этого лета

Фрицы этого лета

Гвоздями немецкого сезона являются «тигры» и немцы, призванные на военную службу в феврале — марте этого года по «тотальной мобилизации».

«Тигры» не раз описывались. Я постараюсь описать тотальных фрицев. Я видел их выходящими из леса, подымающими вверх руки. Я разговаривал с ними до того, как они успели привести свои чувства в порядок и найти пристойные формулы. Тотальные фрицы пришли на фронт последними, но в плен они сдаются первыми.

Вот немолодой унылый немец. Военная форма не придает ему военного облика. До марта месяца Генрих Штюрман жил в Эмдене и считался «незаменимым». Но немцы мастера на заменители: французский военнопленный заменил Генриха Штюрмана. Последнего направили в маршевый батальон. Учение длилось два месяца. Генрих Штюрман научился стрелять из винтовки. Он не подходил близко ни к пулемету, ни к миномету. 14 июля он прибыл на передний край. День был достаточно шумным, и музыка неприятно удивила тотального фрица. Правда, и в Эмдене он отвык от тишины. Он рассказывает, что его город на три четверти разрушен английскими бомбами, но он добавляет: «Там все-таки были убежища…» А здесь Генрих Штюрман оказался в поле. Он забрался в маленькую ямку. От избытка впечатлений он заболел дизентерией. Он сидел в ямке, не двигаясь, два дня. Наши бойцы давно прошли вперед, а тотальный фриц все еще сидел на корточках. Его обнаружили наши связисты.

Я видел немало таких вояк. Урожай тотальной мобилизации дал Гитлеру весьма посредственных солдат. Здесь и плюгавые, и подслеповатые, и беспалые. Сорокалетние фрицы мало пригодны для «восточного похода». Это по большей части астматические, геморроидальные, подагрические горожане. Они боялись в немецком парке сесть на траву, чтобы не простудиться. Легко себе представить, что они переживают в брянских лесах.

Тотальные фрицы плохо обучены. В дневнике командира 32-го саперного батальона Гергардта имеется следующая оценка пополнения: «Маршевый батальон неописуемо плох. У них нет выправки, и они ничего не понимают».

Сорокалетние фрицы — это государство в государстве: они говорят о своих командирах, о своих молодых сородичах, об эсэсовцах, как о чужеземцах. Они помнят 1918 год. Они вообще что-то помнят. В их глазах порой замечаешь нечто человеческое. Однако и в них фриц перевешивает человека: сорокалетний фриц поворчит, покряхтит, а потом полезет в атаку. Сердца немцев уже разъедены ржавчиной. Но ноги фрицев еще исправно шагают. И руки не выпускают автоматов.

Наиболее рьяными приверженцами бесноватого являются юнцы, впервые прибывшие на фронт. Я видал этих сопляков. Их вытаскивали из леса. Они хныкали и визжали. Для фрицят война еще интересная авантюра. Многие из них, направляясь в Россию, думали, что попадут в Москву или в Ленинград. Они прытки, но недостаточно обучены. Недавно на аэродром французской эскадрильи «Нормандия» спустился такой фриценок. Он летел на «фокке-вульфе» и заблудился; объяснил: «Это мой четвертый вылет, я еще не умею ориентироваться».

А ветераны? Немало их зарыто здесь, в орловской земле.

Но, конечно, еще имеются у Гитлера ветераны. Они не поумнели, они не стали ни совестливей, ни человечней. Но они полиняли. Как два года тому назад, они убеждены, что немцы — «народ господ», но теперь они начали сомневаться: удастся ли господам погосподствовать?

Предо мной фельдфебель Гарри Петак. Ему двадцать пять лет, и воюет он с 1939 года. Это классический фриц первого периода. Он пришел в Орел, потому что ему в Котбусе «тесно». Он считает Гитлера «знаменосцем культуры», потому что он, Гарри Петак, слушал в Берлине оперу «Паяцы». Я знаю заранее все, что он скажет, ведь он добросовестно пересказывает статейки Геббельса. Я говорю фельдфебелю: «Пошевелили бы вы мозгами, а то вам и голова ни к чему…» Фельдфебель бледнеет: этот кретин решил, что ему отрежут голову. Однако даже такой девственный фриц теперь не вполне убежден, что фюрер выиграет войну. Вдруг он признается: «Мы одни…» Еще год тому назад такие молодчики уверяли, что с ними «вся Европа». Теперь они предвидят пируэт лакеев и бунт рабов. Притом кругом зеленый лес, капли ливня пронизаны солнцем, и фриц чувствует, что все его подводят — и фюрер, и календарь.

Ветераны меланхолично вспоминают о тех легендарных временах, когда немца под каждым кустом ждали курятина, мед и «фареник мит шметана». Иногда они меланхолично добавляют: «Через три месяца зима…» Я спрашиваю пленных, что больше всего пугает их сотоварищей. Они в один голос отвечают: «Третья зима».

Среди трофейных документов я нашел донесение командира 512-го ПП. Немецкий офицер перечисляет вопросы, смущающие фрицев: «1) Воздушные бомбардировки, 2) иностранцы, работающие в Германии, 3) поведение немецких женщин».

Воздушные бомбардировки особенно тревожат солдат из Западной Германии. 211-я ПД, составленная из уроженцев Рейнской области, переживала каждую почту, как огневой налет. Пленные из этой дивизии говорят: «Зачем нам Орел, когда больше нет ни Кельна, ни Дуйсбурга?»

Я рассказал в одном из очерков о судьбе офицера Гергардта, который 4 июля верил в немецкое наступление, а две недели спустя погиб близ Волхова. В штабной машине вместе с его дневником я нашел пачку писем жены офицера, проживающей в Саарской области. Вот несколько цитат:

«25 июня. За одну ночь тысячи убитых и бездомных. Нам пока везет. Но что будет дальше? Ведь этому не видно конца».

«26 июня. Нельзя разгадать, что будет дальше. Из России никаких вестей. Когда же кончится эта война? Кто знает, доживем ли мы до ее конца или умрем все от бомб».

«8 июля. Воздушные бомбардировки принимают все более и более ожесточенный характер. Когда же фюрер даст ответ?..»

Эта немка не понимала, что Гитлер уже не может послать тысячу бомбардировщиков на Лондон, как ее муж не понимал, что Гитлер уже не может осуществить «летнее наступление».

Солдаты из Центральной и Восточной Германии относятся куда спокойней к воздушным бомбардировкам. Один саксонец мне цинично признался: «Нас это не касается».

Присутствие в Германии миллионов чужеземных рабов беспокоит всех фрицев. Они чувствуют, что их тыл минирован. Один неглупый ефрейтор сказал мне: «Еще будучи во Франции, я слышал, как Лондон передавал об ответственности немцев за самоуправство. Тогда мы говорили, что иностранные рабочие куда опасней иностранных юристов».

Невеселые письма получают фрицы из дома. Я подобрал несколько десятков. Ни в одном я не нашел ни бодрых слов, ни былого «хайль Гитлер». Вот что пишет дура, жена обер-ефрейтора Вальтера Топфера, проживающая в Хемнице:

«27 июня. Если возможно, привези мне несколько яиц. Это нас немного поддержит. Дорогой Вальтер, когда приедешь в отпуск, не забудь про яйца. На прошлой неделе у нас три раза была тревога. А яиц я давно не видала…»

Обер-ефрейтор лежит у обочины дороги с головой, пробитой пулей, а его жена, наверное, все еще мечтает об яичнице…

В других письмах я нашел новые мотивы. Вот что писал 21 мая отец ефрейтора Ганса Гроза:

«Антон получил Железный крест за то, что здесь вывозил навоз. А если война кончится неблагополучно, виноватыми окажутся те, кто четыре года на фронте. Все с нетерпением ждут, чем кончится война. Но так или иначе нас ничего не ждет, кроме одного — работать, работать и снова работать».

Тому же Гансу Гроза пишет Елена Гортель:

«Мой незабвенный зять убит в России. Скоро мы все сойдем с ума. Поверь, мы уже потеряли лучших. Нам больше и терять нечего».

Приведу еще одну цитату из письма жены офицера Гергардта:

«Соблазны войны велики, но действительность после войны будет горькой. Сегодня вы нужны, а после войны на вас будут смотреть с пренебрежением. Как ужасно, что нам приходится все терпеть и перед воем склоняться!»

Я не подбирал цитат. Я не искал особо интересных писем. Я их взял с земли. Одно похоже на другое. В сознании немцев первая линия обороны прорвана. Нужно теперь прорвать остальные: не листовками — оружием.

На Орловском направлении нет вассальных дивизий: против нас немцы. Но внутри германских частей теперь злейшие враги Гитлера: французы из Эльзас-Лотарингии, чехи, словены, люксембуржцы. Я видел несколько французов. На них немецкая форма: их насильно мобилизовали. Вот парикмахер из Страсбурга Жорж Жан. Он говорит мне: «Я родился французом и хочу умереть за Францию». Вот булочник, двадцатилетний Поль. Он пробыл на фронте ровно один день: перебежал к нашим. Как он рад, что я с ним заговорил на его родном языке! Он твердит: «Наш генерал — де Голль. Наши союзники — русские…» Эльзас-лотарингцы с лютой ненавистью говорят о немцах, называя их не иначе как «бошами» и «фрицами». Так же настроены и другие подневольные солдаты Гитлера — славяне.

Все помнят, как судетские немцы требовали их присоединения к рейху. Они кричали: «Мы не хотим жить с чехами», хотя им жилось свободно и привольно в Чехословацкой республике. Теперь, попав в плен, судетские немцы твердят: «Мы — чехи». Я разговаривал с одним эрзац-чехом, он не знал ни слова по-чешски. Фриц верен себе: он прикидывается то «старым коммунистом», то чехом. Он остается фрицем. Но подлинные чехи, но эльзасцы, но словены еще причинят немало хлопот германскому командованию.

Таковы фрицы этого лета. Не будем ни преуменьшать силу врага, ни преувеличивать ее. Дисциплина в германских частях еще не поколеблена. Сомнения фрицев пока ограничиваются вздохами и шепотком. Но я уже вижу брешь в той бетонной стене, которую можно назвать сознанием Германии. Наше наступление на Орел расширяет эту брешь. Мы не только освобождаем русские села. Мы не только уничтожаем тысячи захватчиков. Мы громим ту крепость, которую я назвал бы «душой Германии», если бы не боялся принизить слово «душа». Это чувствует каждый боец. Вот присел на пенек гвардеец-украинец, свернул, закурил и, глядя на фрица, с которым я разговариваю, лукаво подмигнул мне: «Фриц не тот…» С фрицами этого лета разговаривать так же трудно, как и с прежними — нет в них ни ума, ни совести, — но бить их стало легче.

30 июля 1943 г.