ГЛАВА 10 «Мы двое мужчин?»: унисекс в советском варианте

ГЛАВА 10

«Мы двое мужчин?»: унисекс в советском варианте

В 1960-е годы, прозванные поэтом В.И. Уфляндом «уморительными», все стремились шутить и острить (Уфлянд 1997: 94). Возможно, это была реакция на неожиданную, хотя и дозированную свободу, а скорее, на фантастическую действительность, возникшую на фоне «десталинизации». Острили профессиональные сатирики, первые участники КВН, физики и т.д. и т.п. Позволяли себе пошутить и представители гуманитарных наук. Правда, они охотнее стали делать это сразу после отставки Хрущева. В 1966 году в стенной газете Института философии Академии наук СССР в связи с очередными выборами академиков появилась рубрика «Выберем кого надо». Философ Л.Н. Столович вспоминал: «В академики был выставлен Митрофан Лукич Полупортянцев – обобщенный образ номенклатурного философа, созданный по образцу Козьмы Пруткова, но насыщенный новым комедийным смыслом. Это был продукт коллективного творчества талантливых сотрудников института, в основном входящих в состав редколлегии стенгазеты: Эвальда Ильенкова, Эрика Соловьева, Александра Зиновьева, Арсения Гулыги» (Столович 1997: 225). В стенгазете публиковались и «труды» большого ученого М.Л. Полупортянцева, среди которых, например, был хвалебнейший отзыв на представленную на соискание степени кандидата философских наук диссертацию некоего Б.Б. Балаболкина «О дальнейшем преодолении существенных различий между мужчиной и женщиной». Известно, что третья программа Коммунистической партии Советского Союза, принятая в 1961 году, одна из «великих утопий» ХХ века, не только назвала конкретные сроки построения коммунизма – начало 1980-х годов, но выдвинула целый ряд социальных задач, которые казались составителям документа судьбоносными. К их числу относилась ликвидация различий между городом и деревней и между умственным и физическим трудом (КПСС в резолюциях и решениях 1972: 243). Потому-то скептически настроенные интеллигенты 1960-х годов острили, что с таким размахом можно поставить и задачу стирания граней между мужчинами и женщинами.

Однако при всей курьезности ситуации в ней была и доля правды. В 1960-е годы стиль унисекс – «направление в дизайне… основанное на уничтожении разницы между мужской и женской одеждой» и характеризующееся использованием «функциональных тканей и материалов, простых конструкций» – захватил практически весь мир (Балдано 2002: 357; Стеорн 2011–2012: 58–59). Так модная индустрия, во всяком случае на Западе, отреагировала на усиление гендерного равноправия, которое шло одновременно с нарастанием сексуальной революции 1950–1960-х годов. Размывание жестких границ гендерных категорий и наполнение их новым смыслом привело к тому, что короткие стрижки более не были закреплены за сильным полом, а длинные волосы – за слабым, в женскую одежду внедрялись элементы мужского костюма, а мужчины начинали использовать «женские» ткани, появлялись унисексуальные виды обуви, усиливалось устойчивое стремление обоих полов к ношению комфортных вещей. Считается, что этот новый стиль превратил моду «в пространство социальных и политических трансформаций» (Стеорн 2011–2012: 53). Люди стали отказываться от выраженных внешних признаков своей половой принадлежности, маркируя тем самым свою сопричастность к новым представлениям о гендерном укладе в социуме.

Логично предположить, что в СССР в 1950–1960-х годах могли развиваться похожие процессы, тем более что элементы унисекса в советском культурно-бытовом пространстве появились еще в начале 1920-х годов. Частично они были отражением общемировых модных тенденций. В 1910–1920-х годах в Европе и США доминировал стиль женской одежды, названный французским словом «гарсон». По описанию русской эмигрантки, балерины Н.А. Тихоновой «в то время… мода требовала от дам чудом сделаться худыми и плоскими» (Тихонова 1992: 88). Чтобы достичь вида женщины-дощечки, многие вынуждены были носить бюстгальтер, полностью сглаживающий грудь. Модными стали брюки-гольф, жилеты с мужскими галстуками. Женщины надевали на себя даже смокинги. Мальчишеский вид подчеркивала и короткая стрижка. Конечно, стриглись женщины и раньше. Так, в 1820-е годы была модна прическа «а-ля Титус» – короткие туго завитые локоны. В 1860–1870-х годах короткая стрижка стала популярна среди молодых российских «нигилисток». Но массовый «постриг» женщин и в Европе, и в России пришелся на 1910–1920-е годы (Дзеконьска-Козловска 1977: 51, 153–155). Мода на стрижку, конечно, была обусловлена усилением эмансипации женщин, втягиванием их в производственные процессы, в активную общественную жизнь. В России эти общие индустриально-урбанистические тенденции усилились социальными катаклизмами революции и гражданской войны.

Приход большевиков к власти в России хронологически почти совпал со всплеском моды а-ля гарсон. Этому стилю исправно следовали жительницы больших и малых городов Страны Советов, скорее всего, не задумываясь о его унисексуальности. Достаточно вспомнить героиню рассказа А.Н. Толстого «Гадюка», написанного в 1928 году, что позволяет расценивать его и как исторический источник. Бывшая красноармейка, при нэпе ставшая «совслужащей», осваивалась в мирной жизни, сменив шинель, сапоги, юбку из занавески и нечесаные патлы на такие важные атрибуты стиля «гарсон», как шлемовидную, надвинутую на глаза шапочку, а главное, стрижку. В рассказе есть описание того, как создавалась остромодная в 1920-е годы прическа: «стричь… сзади коротко, спереди с пробором на уши» (Толстой 1951: 318). Новый стиль украшал далеко не всех. Об уличной толпе середины 1920-х годов писали так: «Теперешние моды не всем идут – нужны красивые ноги, грация, красивая шейка и руки – к сожалению, это редко. Большие кривые ноги, не умеющие носить обувь, грубые физиономии и резкие движения» (Свиньина 1997: 55). Последнее жесткое замечание – лишнее свидетельство того, что одеться «стильно», «а-ля гарсон» хотели не только нэпманы, но и «пролетарская масса». Власти нарекли стиль «гарсон» «нэпманским шиком» в женской одежде. Его вещная атрибутика (узкие короткие юбки, блузоны и т.д.) подвергалась идеологическому осуждению. Но короткая стрижка, знаменитая «буби-копф», была как будто табуирована для критики. В традиционных исторических источниках: документах государственных и партийных органов, периодической печати и даже воспоминаниях периода 1920-х – начала 1930-х годов – не встречаются негативные отзывы о коротких женских прическах. Отсутствие четких высказываний власти в данном случае можно, скорее всего, объяснить тем, что стрижка волос рассматривалась как некий социальный акт отречения от прошлого, старого, рутинного. Новая женщина Страны Советов легко восприняла моду на короткие волосы – непременный элемент стиля «гарсон», вполне соответствующий тенденции носить кожаные куртки.

Этот вид одежды в 1920-х годах имел выраженный унисексуальный характер. Кожанки – форменная одежда летчиков и шоферов времен Первой мировой войны – превратились в символ революционной моды, лишенной традиционного полового символизма. Важную роль в данном случае играл материал: непромокаемый, немнущийся, предохраняющий от ветра. Кожаная куртка, независимо от пола ее хозяина, подчеркивала его причастность к социальным переменам, произошедшим в России в 1917 году, служила пропуском в любое советское учреждение, демонстрировала принадлежность к высшим слоям советского общества. Достать кожанку – предмет вожделения многих – было нелегко. И в период гражданской войны, и в начале нэпа этот вид одежды считался ходовым товаром на толкучках. В первую очередь кожаные куртки стремились приобрести начинающие партийные работники и комсомольские активисты. Тянулись к внешней революционной атрибутике и желающие приобщиться к «пролетарской культуре» представители средних городских слоев и в первую очередь молодежь. Надеть кожанку для многих из них означало зафиксировать факт изменения своей социальной ориентации. Писательница В.Ф. Панова отмечала, что в самом начале 1920-х годов ее муж, юноша из ростовской интеллигентной семьи, «ковал» из себя железного большевика: говорил гулким басом, вырабатывал размашистую походку, а главное, любыми способами пытался приобрести кожанку (Панова 1980: 87).

Любопытное свидетельство того, что кожаную куртку воспринимали как некий мандат на привилегии в новом обществе, встречается в интимном дневнике молодой москвички, дочери мелких служащих. В 1924 году она писала: «Я видела одну девушку, стриженую, в кожаной куртке, от нее веяло молодостью, верой, она готова к борьбе и лишениям. Таким, как она, принадлежит жизнь. А нам ничего» (Рубинштейн 1928: 234).

Но во второй половине 1920-х годов ситуация поменялась. Кожанка перестала считаться модной и престижной. Она превратилась в символ неустроенности быта, вынужденного аскетизма, уместных лишь в условиях военного времени. И это изменение ее статуса являлось признаком демилитаризации жизни. Отказ от ношения старых военизированных атрибутов одежды демонстрировал не только усталость от психологического напряжения «военного коммунизма», но и повышение уровня жизни рядовых горожан. Бывший член Государственной думы, ярый монархист В.В. Шульгин тайно посетил в 1925 году Ленинград. Он явно старался не выделяться из толпы и хотел выглядеть по-советски. Но каково же было его удивление, когда пассажиры трамвая, идущего по Троицкому мосту, с нескрываемым любопытством поглядывали на «комиссарского вида человека». «Этот вышедший из моды тип, – писал В.В. Шульгин, – еще хранивший облинявшие заветы коммунизма, был я. О, ирония судьбы» (Шульгин 1991: 305). В 1926–1927 годах кожанка заметно утратила популярность даже в среде молодежи. На страницах комсомольской печати часто можно было видеть жалобы следующего содержания: «Теперь, если ходить в кожаной куртке, девчата фыркают» или «Что иногда говорит комсомолец? Если ты в кожанке, какой к тебе интерес!» (Комсомольская правда 1927).

В конце 1930-х – начале 1940-х годов кожаная одежда вновь появилась на улицах советских городов, но носили ее лишь военные. Своеобразным социальным маркером была она и в конце войны. Работников наркоматов в это время стали узнавать на улицах по светло-коричневым кожаным пальто. Они в качестве шоферской спецодежды прилагались к автомашинам, присылаемым по ленд-лизу американцами. Машины отправляли на фронт, а кожаные пальто оседали в Москве, но универсального характера они не обрели, оставаясь принадлежностью мужского гардероба. Кожаная одежда в СССР стала вновь «внегендерной» лишь в 1970-е годы.

Кожаная куртка была введена в ранг модной вещи в стиле унисекс стихийно, по инициативе самих революционных масс, без участия власти. Но ее появление явно отражало серьезные перемены в российском гендерном укладе на фоне социально-политических катаклизмов, начавшихся в 1917 году. На исходе 1920-х годов советские идеологи сделали попытку закрепить разрушение традиционной иерархии полов в новых образцах одежды. С лета 1928 года на улицах советских городов стали мелькать юноши и девушки в одинаковой полувоенной одежде. Идея ее создания принадлежала будущему секретарю ЦК ВЛКСМ А.В. Косареву, в то время возглавлявшему одну из московских комсомольских организаций. Он писал в «Комсомольской правде» в июне 1928 года: «Образец формы предлагаем московский (гимнастерка с откладным широким воротником, с двумя карманами по бокам, с двумя карманами на груди, брюки полу галифе, чулки и ремень, можно портупея). Форма цвета темноватого хаки. Эта форма и ее фасон наиболее приемлемы, так как она не марка, прочна, дешева… удобна – не стесняет движений, проста – не криклива, изящна». На такую юнгштурмовку возлагались большие социально-экономические надежды. Она должна была решить проблему гардероба части молодых людей. Введение единой формы для комсомольцев выглядело как полное отрицание внешних образов бытовой культуры нэпа. ЦК ВЛКСМ считал, что форма «дисциплинирует комсомольцев», позволит «воспитать чувство ответственности у комсомольца за свое пребывание в комсомоле, примерность поведения у станка, на улице, дома… способствует военизации комсомола» (Комсомольская правда 1928).

Идея формы для комсомольцев была заимствована у молодежной немецкой организации «Юный Спартак». Юнгштурмовка предвосхитила появление «сталинки» – своеобразного гражданского мундира эпохи сталинизма. Как еще недавно кожанка, юнгштурмовка маркировала сопричастность человека системе новых социалистических ценностей. В студенческой среде, по воспоминаниям историка-востоковеда И.М. Дьяконова, в одинаковых одеждах цвета хаки с ремнем через плечо ходили все комсомольские активисты (Дьяконов 1995: 176). Старая профессура про себя называла их «саранчой» в первую очередь за тональность костюма. На исходе нэпа юнгштурмовка в организованном порядке возрождала нормы аскетизма военно-коммунистической эпохи, со свойственным ей пренебрежением к половой дифференциации. Однако носили эту форму недолго. Уже в начале 1930-х годов в среде молодых модельеров высказывались мысли о недостатках такого обмундирования: «Юнгштурм – форма для коллективных выступлений, для военной учебы и т.д. В обычных бытовых условиях отдыха и труда, не требующего спецодежды, его нельзя считать видом нового костюма, ибо в нем не соблюдены требования гигиены в отношении правильного подбора ткани и покроя. А ношение портупеи, не выполняющей никакой функции в быту, следует признать не только бессмысленным, но и вредным явлением» (Изофронт 1931: 62).

Страна вступала в эпоху «сталинской культурности», когда на фоне «большого террора» развивался традиционалистский откат в сфере гендерных отношений. Стиль унисекс, со свойственным ему демократизмом, в целом диссонировал с нарочитыми сталинскими образцами мужественности и женственности. Но даже в тоталитарной повседневности можно было заметить его завуалированные проявления. Это так называемые английские костюмы у женщин – своеобразный вид официальной одежды. Искусствовед М.Ю. Герман вспоминал заведующую кафедрой марксизма-ленинизма в Ленинградской академии художеств в начале 1950-х годов, даму с «обликом генеральской жены (каковой и являлась) и повадками лагерной надзирательницы. Она носила исключительно ответственные костюмы только двух цветов: красного и зеленого» (Герман 2000: 198). Примерно в таком же стиле известный оператор Б.И. Волчек приодел свою дочь Галину, отправляя ее в актерскую среду после окончания школы. Темно-синий пиджак и юбку даже шили у мужского мастера, правда, лучшего в Москве в 1950 году (Райкина 2004: 30–31). Сразу следует оговориться, что английские костюмы женщины носили и во времена оттепели. Правда, их жакеты, как и мужские пиджаки, претерпели ряд изменений. И в том и в другом случае ушли в прошлое фигурные лацканы.

Смена политического курса повлияла и на распространение характерных признаков унисексуальности во внешнем облике советских людей. Сталинский гламур, отличавшийся помпезностью и тяжеловесной роскошью, был неотделим от женских завитых пышных причесок с коками. Старый член партии большевиков, работница одного из ленинградских заводов З.Н. Земцова вспоминала, как в середине 1930-х годов собиравшимся на торжественный вечер в Кремле женщинам по случаю празднования 8 марта было дано указание явиться на банкет «не нигилистками… с короткой стрижкой, а выглядеть женщинами» (Огонек 1989: 8).

Мужчинам вполне дозволялось носить пышные усы. Известный питерский исследователь, доктор исторических наук, профессор В.С. Измозик, правда, как-то рассказывал, что ему пришлось увидеть в архиве Выборга приказ, отданный командующим 70-й стрелковой дивизии Ленинградского фронта полковником А.А. Красновым в связи с преобразованием ее в ноябре 1942 года в 45-ю гвардейскую. В документе предписывалось всем мужчинам отрастить «буденовские усы», а женщинам – «сделать шестимесячную завивку (перманент)». Имперские тенденции, характерные для позднего сталинизма, в частности введение раздельного обучения девочек и мальчиков в средней школе в 1943 году, а затем в 1949 году – единой школьной формы, полностью копировавшей гимназическую, создали почву для благоприятного отношения власти к длинным женским волосам, но обязательно заплетенным в косы. Это конечно, в первую очередь касалось юных девушек. Иными словами, мощные тоталитарные тела («Девушка с веслом», «Рабочий и колхозница») должны были быть увенчаны не легкомысленными стрижками, а античными косами или пышными волнистыми волосами.

В 1950–1960-х годах косы как явный атрибут сталинского гламура потеряли свою былую привлекательность. Отчасти это произошло благодаря возврату в 1954 году к совместному обучению в школе. Ритуал школьного ухаживания – дерганье за косички – у многих девочек отбивал желание иметь длинные волосы. В официальном дискурсе, отраженном в советской периодике эпохи хрущевских реформ, короткая стрижка у женщин вновь стала расцениваться как знак самостоятельности, мобильности, молодости. Журнал «Юность» советовал «девушкам, едущим на новостройки или на целину, в места необжитые, косы срезать и носить короткую стрижку: это куда удобней» (Юность 1960: 76). А журнал «Работница» декларировал: «Сейчас модна короткая стрижка, она всегда молодит женщину» (Работница 1960б: 31). В новых прическах аккумулировались характеристики женской идентичности, освобожденной от обязательного выполнения своей природной функции – деторождения. Обрезание волос вновь, как в 1920-е годы, обрело символический характер демонстрации если не социального статуса, то жизненной позиции.

Безусловным признаком распространения стиля унисекс считается освоение женской модой брюк – традиционного вида мужской европейской одежды. Этот процесс, проходивший на Западе уже в 1920-х годах, в СССР начался только в середине 1950-х. В советском культурно-бытовом пространстве брюки как часть мужского костюма часто становились поводом для бурных идеологических споров. В 1920-х годах комсомольская общественность осуждала ношение брюк клеш. Ведь они представляли собой атрибуты уголовной субкультуры 1920-х годов, причудливо копировавшей внешний вид матросов первых лет революции. «С наружной стороны штанины, снизу делался надрез, в который вшивался клин из черного бархата» (Бондаренко 1992: 292).

Недовольство вызывали и модные в 1920-х годах брюки «оксфорд». Так в западной моде первой половины ХХ века называли очень широкие брюки, в которых ходили студенты Оксфордского университета. В начале нэпа «оксфордами» комсомольские активисты окрестили почему-то узкие брюки, модные у эдвардианцев – английских денди. «Обтянулись „оксфордами“ и фокстроты наяривают» – писала газета «На смену» о нэпманах (На смену 1922). Мода на настоящий «оксфордский мешок» пришла в СССР в 1930-е годы. Питерский писатель В.С. Шефнер вспоминал реакцию своей пожилой соседки на новый стиль: «Ой, и модные ребята вы стали! Я помню парни узенькие брюки носили в трубочку, чем ужее – тем моднее, а нынче, чем ширше – тем красивше» (Шефнер 1983: 137).

В 1950-е – начале 1960-х годов «брючная проблема» вообще была поднята на государственный уровень. Для поколения, чья молодость совпала с десталинизацией, вопрос ширины брюк носил принципиальный характер и отражал политическую позицию личности. Прогрессивно настроенной молодежи был чужд классический образ хорошо одетого человека в трактовке сталинского «большого стиля» с обязательно широкими штанами. Культурологическую подсказку, предложенную вначале трофейными фильмами, а затем и художественной литературой, детализировали одежды западных актеров, гастроли которых начались в столичных городах СССР уже в конце 1950-х годов. М.Ю. Герман оставил любопытное описание внешности французского актера и шансонье Ива Монтана, выступавшего в 1957 году на концерте в Ленинграде: «Он был в коричневой рубашке, коричневых узких… брюках, простой, элегантный и несколько равнодушный по отношению к неистовой публике» (Герман 2000: 267).

Однако добиваться сходства с западными кино– и литературными героями в советской действительности 1950-х годов было не только не безопасно, но и, главное, очень трудно. Летом 1955 года «Ленинградская правда» опубликовала заметку под названием «Брючная проблема». Речь в ней шла вовсе не о стилягах, а об отсутствии в магазинах города этой самой обыкновенной части мужского костюма (Ленинградская правда 1955в). Кроме того, брюки, которые шили на советских фабриках, были шириной 35–40 см по низу. Более узкие (25–30 см) – осмеливались носить немногие. А «дудочки» (22 см и менее) – только стиляги. Д.В. Бобышев вспоминал ситуацию середины 1950-х годов:

Мы с матерью даже отправились в ателье шить мой первый взрослый костюм. Я бы и сам, наверное, сумел его заказать, но материнский присмотр был скорее не для помощи, а для цензуры: покрой и в особенности ширина брюк имели глубокий идеологический смысл. Широкие брюки с узкими манжетами и вовсе без них были признаком благонадежности, узкие с широкими манжетами бросали вызов обществу.

– Брюки – девятнадцать сантиметров, не шире, – заявил я закройщику. Мать на мгновение онемела.

– Вообще-то узкие брючки входят в моду, – заюлил закройщик, оценив обстановку. – Но я бы рекомендовал двадцать один сантиметрик.

– Двадцать восемь, и не меньше! – потребовала мать.

Такой консерватизм не одобрил даже закройщик:

– Для молодых людей это не фасон.

Она снизила свой предел до 25, а дальше – никак (Бобышев 2003: 79).

Ленинградский денди 1960-х годов А.Г. Найман рассказывал, как он по большому блату шил костюм в ателье на Суворовском проспекте. Здесь можно было получить в результате «брюки без обшлагов, с ма-аленьким скосом назад» (Найман 1999: 174–175). Однако большинство модников, по воспоминаниям современников, вынуждены были сами «зауживать снизу сшитые очень широко, в добротных советских традициях брюки». Эффект, как вспоминал очевидец, был ужасающим, но одеться по моде иным путем не представлялось возможным. Те же литературно-мемуарные источники, как правило, информируют не только о популярности узких брюк как важной составляющей элегантного мужчины, но и о гонениях на их приверженцев. Поклонник такой моды мог быть исключен из комсомола с клеймом человека, не верящего в социализм, «нигилиста». Неслучайно в стихотворении «Нигилист» Е.А. Евтушенко, написанном в 1960 году, про главного героя сказано: «Носил он брюки узкие, читал Хемингуэя».

Правда, механизм наказания поклонников новой моды был непрост. Как правило, молодых людей в «дудочках» могли задержать на танцах дружинники. Иногда, как свидетельствуют воспоминания и опросы, они действовали решительно. Бывший пермский стиляга рассказывал: «На танцплощадках собиралась такая группа молодежи от комсомола, специально брали ножницы и разрезали штаны, жаловались в школу» (цит. по: Кимерлинг 2007: 93). После таких актов по месту работы или учебы модников отправлялись письма, на которые комсомольские организации были обязаны реагировать. Кроме того, в обывательской среде было еще много сторонников монументальности в одежде. Главное управление торговли Московского городского исполкома в 1959 году выявило целый ряд жалоб, связанных с фасонами брюк. Покупатели с возмущением писали: «Во всех магазинах, в том числе и в ЦУМе, брюки продаются с узким низом (25 см), но не всем нравится такая мода. Поэтому наряду с брюками узкими выпускайте брюки с шириной низка 29–30 см». «Желательно, чтобы ширина брюк была 28–30 см, так как далеко от столицы данная мода узких брюк не практикуется». «Прекратите шить узкие брюки, из-за которых нельзя купить костюма. Видимо, скоро в магазине порядочные люди не будут покупать костюмы» (цит. по: Захарова 2007: 73).

И все же к началу 1960-х годов в советской официальной мужской моде победили тенденции минимализма. В октябре 1959 года работники Ленинградского дома моделей прямо заявили, что «художники-модельеры должны работать над такими моделями, которые бы полностью удовлетворяли требования нашего советского человека. <…> Брюки должны быть и узкими и широкими» (ЦГА СПб 7384, 37в: 274). Изменения во внешнем облике советских людей в начале 1960-х годов подметили даже западные журналисты. По словам корреспондента американского журнала «Тайм» широкие брюки в СССР в это время уже носили «только военнослужащие, деревенщины и Никита Хрущев» (цит. по: Рафикова 2010: 150).

А.Г. Битов немного пафосно, но совершенно справедливо писал о миссии поколения шестидесятников: «Лучшие годы нехудшей части нашей молодежи, восприимчивой к незнакомым формам живого, пошли на сужение брюк. И мы им обязаны не только этим (брюкам), не только, через годы последовавшей, свободной возможностью их расширения (брюк), но и нелегким общественным привыканием к допустимости д р у г о г о: другого образа, другой мысли, другого, чем ты, человека. То, с чем они столкнулись, можно назвать реакцией в непосредственном смысле этого слова. Как раз либеральные усмешки направо по поводу несерьезности, ничтожности и мелочности этой борьбы: подумаешь, брюки!.. – и были легкомысленны, а борьба была – серьезна. Пусть сами „борцы“ не сознавали своей роли: в том и смысл слова „роль“, что она уже готова, написана за тебя и ее надо сыграть, исполнить. В том и смысл слова „борцы“. Пусть они просто хотели нравиться своим тетеркам и фазанессам. Кто не хочет… Но они вынесли гонения, пикеты, исключения и выселения с тем, чтобы через два-три года „Москвошвея“ и „Ленодежда“ самостоятельно перешли на двадцать четыре сантиметра вместо сорока четырех, а в масштабе такого государства, как наше, это хотя бы много лишних брюк» (Битов 1996: 23). Именно узкие брюки, далеко не всегда в комплекте со строгим пиджаком, чаще даже со свитером грубой вязки, а-ля Хемингуэй, были самым важным средством в формировании новых черт мужской идентичности.

Изменению конфигурации гендерного уклада в огромной степени способствовало внедрение в советскую повседневность женских брюк как некой партикулярной одежды. Конечно, и до начала десталинизации женщины в СССР надевали на себя нечто более комфортное и удобное, чем платья и юбки. Об этом с определенной иронией пишет мемуаристка Т.Е. Дервиз: «Ватные стеганные штаны в ансамбле с телогрейкой на тяжелых физических уличных работах – пожалуйста! Просторные шаровары с резинкой на поясе и у щиколотки, сатиновые и байковые, темных расцветок, для занятий спортом – обязательно! <…> Чего ж вам боле?!» (Дервиз 2011: 71). Эта одежда презентовала сталинскую модель женственности, в ней сочетались черты жвачного животного, предназначенного прежде всего для воспроизводства потомства и безотказного в тяжелой работе механизма. О полной асексуальности рабочей униформы, одинаковых для мужчин и женщин валенок, тулупов, а главное, теплых штанов, вскользь упоминал В.П. Аксенов в повести «Апельсины из Марокко»: «Из-за угла вышла группа девиц, казавшихся очень неуклюжими и бесформенными в тулупах и валенках. <…> [Люся] побежала прочь, неуклюже переваливаясь в своих больших валенках. Даже нельзя представить в этот момент, что у нее фигура Дианы» (Аксенов 2005: 373, 374).

В западной послевоенной моде дамские брюки, хотя и являлись элементом стиля унисекс, тем не менее придавали женщинам особый флер эротизма и сексуальности (подробнее см.: Бар 2012). В СССР в середине 1950-х годов этот вид одежды еще вызывал бурю негодования. Студенток-«штанишниц» высмеивал и бичевал в стенгазете историко-архивного института ныне известный писатель и публицист, тогда еще студент Э.Я. Радзинский (Аксютин 2004: 244). А.И. Аджубей вспоминал, что в ряде министерств женщин, рискнувших облачиться в брюки, не допускали в служебные помещения (Аджубей 1989: 109). Поэтесса Э.В. Лурье вспоминала, что в конце 1950-х годов девушек в брюках не пускали в студенческий зал Публичной библиотеки в Ленинграде (Лурье 2007: 486).

Конечно, никаких нормативных решений по поводу одежды в стиле унисекс власти, равно как и общественные организации, не принимали. Все сведения, связанные с осуждением женских брюк, почерпнуты из нарративных источников или опросов, сделанных уже в начале XXI века. И мемуаристы, и респонденты всегда с видимым удовольствием рассказывают о притеснениях «штанишниц» (Дервиз 2011: 74). Однако источники иного характера свидетельствуют о том, что представления властей о «приличии в моде» постепенно становились более демократичными. В начале 1960-х годов официальная школа моделирования, сосредоточенная в домах моделей, декларировала такие принципы создания костюма, как «лаконизм решения, четкие пропорции, плавные линии» (Одежда и быт 1962: 1). Это отвечало общемировым тенденциям высокой моды и было одобрено советскими идеологами и властью. В Ленинграде, например, на заседании постоянной комиссии по легкой промышленности при горисполкоме в октябре 1959 года было предложено сделать модный силуэт более спортивным и строгим. Модельеры осмелились начать разработку фасонов женских брюк. В 1960 году журнал «Работница» признал женские брюки вполне приемлемыми для прогулок, занятий спортом, домашнего досуга (Работница 1960в: 31). Более того, они даже в представлении апологетически настроенной интеллигенции стали рассматриваться как одежда, украшающая женщину, поднимающая ее на новый уровень сексуальности. В.А. Кочетов в романе «Секретарь обкома» посвятил целый абзац описанию брюк супруги главного героя, партийного работника Денисова: «София Павловна немало потрудилась над тем, чтобы одежды ее для такой поездки были удобны и в то же время, чтобы она выглядела в них соответствующим образом. Она сшила несколько комбинезонов, с лямками, с медными пряжечками, с карманами и карманчиками, застегивающимися большими красивыми пуговицами. Затворившись в спальне, она перед зеркалом тщательно осматривала себя в таких одеждах со всех сторон. Кое-что у нее было немножко больше, чем бы хотелось: брюки и лямки комбинезонов это подчеркивали с излишней старательностью. Но ничего, ничего. Хуже, когда меньше, чем надо. Ничего» (Кочетов 1961а: 85–86).

В 1962 году журнал «Работница» с явным назидательным осуждением писал: «Среди мам распространено мнение, что брюки можно носить только дочерям. А разве мамы во время отдыха не катаются на велосипеде, не ходят на прогулки в горы, не играют в волейбол?» (Работница 1962в: 31). Это означало явную легализацию брюк, хотя и с частичным поражением в правах. Но важнее было другое обстоятельство – проникновение в советскую моду уже укрепившегося на Западе стиля унисекс, свидетельствующего об изменениях в гендерном укладе в СССР (подробнее см.: Клингсейс 2008). Своеобразные стадии этого процесса зафиксированы в ранних повестях В.П. Аксенова. В «Коллегах» подруга Зеленина Инна появляется в «узких серых брючках» лишь один раз, и то потому, что приезжает на велосипеде (Аксенов 2005: 17). Для героини «Звездного билета» Галки Бодровой черные брючки выше щиколотки и блузка на манер мужской рубашки, обязательно с закатанными рукавами, – почти привычный наряд, пригодный и для дороги, и для дружеского общения (там же: 231, 339). В повести «Апельсины из Марокко» стиль унисекс, непременной частью которого являются уже не просто брюки, а джинсы, вообще выглядит нормой женской одежды. В обыденной жизни Катя – жена геолога Кичекьяна и объект любовных переживаний Николая Калчанова и Сергея Орлова – «в толстой вязаной кофте и синих джинсиках, а на ногах, как у всех… огромные ботинки» (там же: 377).

В СССР джинсовый бум начался лишь во второй половине 1970-х годов. До этого, примерно с конца 1950-х годов, советские люди иногда позволяли себе надеть некое подобие джинсов – «техасы», производимые в странах народной демократии. Старшее поколение называло их брюками со швами наружу (Герман 2000: 266). «Техасы» носили в домашней обстановке, на отдыхе, иногда их рассматривали и как удобный вид рабочей одежды, но не более. А главное, их надевали пока только мужчины. В повести А.Н. Рыбакова «Приключения Кроша» (1960–1961) толстый и неуклюжий модник Вадим на практике на автобазе появился «в финских, очень узких, в обтяжку, прошитых вдоль и поперек белыми нитками». Писатель не удерживается от слов похвальбы в адрес джинсов: «Это хорошие удобные брюки, с множеством карманов». Однако внутренняя цензура все же заставляет А.Н. Рыбакова прибавить следующую фразу: «Но толстому Вадиму они были узки. Он в них не мог ни сесть, ни встать. Они даже не застегивались у него на животе» (Рыбаков 2007: 33). У более раскованного В.П. Аксенова главный герой «Звездного билета» Димка Денисов – это человек, на котором «штаны неизвестного… происхождения» – на самом деле черные джинсы (Аксенов 2005: 195). В середине 1960-х годов слово «джинсы» – «узкие брюки из плотной хлопчатобумажной ткани, прошитые цветными нитками» – лингвисты отнесли к неологизмам конца эпохи хрущевских реформ (Новые слова и значения 1971: 155).

Унисексуальность женских брюк в восприятии советских людей подмечена в эссе филолога Р. Фрумкиной. Она пишет: «Услышав, что нашелся портной, который готов сшить мне брюки (дамские брюки, кроме сугубо спортивных штанов, у нас не продавались), отец [профессиональный текстильщик на пенсии] не без решительности сказал, что пойдет со мной покупать материал. В отделе тканей ГУМа… отец довольно быстро остановил свой выбор на черном фрачном сукне (это не сукно, а шерстяная ткань особо высокого качества). Эти брюки я носила лет десять с осени до лета» (Фрумкина 2007: 225–226). Символичным выглядит и сам факт участия мужчины, в данном случае отца, в подготовке процесса пошива брюк и выбор для женской одежды сугубо мужского материала. Стоит отметить, что некоторые частные портные, на первых порах не рисковавшие сделать на женских брюках ширинку, использовали застежку «ланцбант» так называемого морского фасона. Это был ярко выраженный унисекс.

Одновременно в годы оттепели в Советском Союзе стал популярен материал, обладающий выраженной функциональностью и унисексуальностью, – синтетическая ткань «болонья», названная по имени итальянского города, где впервые было налажено ее производство. В СССР «болонья» появилась во времена хрущевских реформ. А.И. Аджубей вспоминал: «Он [Хрущев] стал активно принимать западных бизнесменов, заспешивших в Москву. Крупный итальянский промышленник… поставил нам первые заводы искусственных волокон. Так вошла в наш быт ткань „болонья“» (Аджубей 1989: 99). Она, вернее, плащи из нее, сразу стали дефицитом, предметом вожделения и фарцовки. Погоня за «болоньей» – химической химерой первой половины 1960-х годов – запомнилась и Е.Б. Рейну, купившему плащ цвета «жандарм» у одного из ленинградских фарцовщиков (Рейн 1997: 247). М.Ю. Герман посвятил этому, в общем-то банальному дождевику целый абзац в своих блестящих мемуарах: «А плащ „болонья“ стал более, нежели модой – эпидемией, мечтой, униформой художественной знати. Шелковисто синтетические, необычных оттенков – черно-лазурные, темно-коричневые с зеленоватым блеском, угольно-серые со стальным, дивного и простого покроя, они шуршали и переливались, утверждая высокое положение и стильность владельцев. Мне он так и не достался – его покупали только из-под полы в комиссионных и стоил он весьма дорого… А на Западе – гроши, и выпускались исключительно для защиты от дождя. А у нас „болоньи“, настойчиво носившиеся в любую погоду, трескались, портились и выглядели, вероятно, нелепо. Но мы вынуждены были жить по собственным кодам элегантности» (Герман 2000: 425). С неменьшим восторгом пишет о болонье Т.Е. Девиз: «Иногда мне даже жаль, что прошла мода на плащи „болонья“, так они были элегантны, украшали всех и очень подходили к нашей холодной переменчивой погоде. Кроме того, они были удобны: маленький пакетик помещался в сумке на случай дождя. Однако за красоту их у нас носили в любую погоду. Помню, что за каких-то несколько месяцев в начале 1960-х годов большинство граждан обоего пола оделось в плащи темно-синего, или темно-серого, или темно-коричневого цвета. При первом появлении импортная „болонья“ была символом богатства и жизненного успеха. Плащи были хорошо сшиты, с дополнительной отлетающей кокеткой на спине, под которой скрывалась сетчатая материя для вентиляции, погончиками, большими прорезными карманами и широкими поясами… К плащам прикладывалась маленькая косыночка, а у мужчин – беретик» (Дервиз 2011: 67–68). Скрупулезное описание «болоньи», приведенное в воспоминаниях Т.Е. Дервиз, подчеркивает унисексуальный характер этой одежды. Детали покроя женских и мужских плащей совпадали. Совершенно очевидно, что приверженность к «болонье» была одним из кодов элегантности как мужчин, так и женщин. Но полностью удовлетворить спрос на синтетические плащи в годы оттепели не удалось. Неслучайно на декабрьском пленуме ЦК КПСС 1963 года вновь заговорили о необходимости улучшить качество полимерных материалов, вискозных, капроновых и ацетатных волокон. Массовое производство «болоньи» наладили в СССР к концу 1960-х годов. Но мода – вещь изменчивая даже в условиях развитого социализма. Экономисты были вынуждены констатировать, что в 1971–1975 годах спрос на «болонью» резко упал.

В годы хрущевских реформ в пространстве советской повседневности возник и новый вид обуви унисекс. Произошло это в значительной мере благодаря внедрению достижений химии в быт. В условиях хронического обувного дефицита в СССР наиболее приемлемыми для осенне-зимнего времени были галоши, как простые, так и утепленные; в большинстве случаев их надевали на мужские и женские туфли, ботинки, валенки. Производство галош и бот казалось относительно отлаженным. Только один ленинградский завод «Красный треугольник» в конце 1950-х годов выпускал около ста артикулов резиновой обуви и постоянно усовершенствовал их. Летом 1955 года на предприятии даже начали изготовлять женские галоши без каблука на тонкой подошве. «Эти галоши, – как писала „Ленинградская правда“, – очень удобны в условиях резкой перемены погоды. Их можно носить с собой в кармане или в дамской сумочке» (Ленинградская правда 1955б).

Однако на рубеже 1950–1960-х годов галоши вошли в конфликт с остромодной в прямом и переносном смысле обувью. Газетчики сообщали: «Вкусы меняются – многие предпочитают теперь носить обувь с зауженным носком и тонким каблуком, а попробуйте найти галоши к ней!» (Ленинградская правда 1961в). В это время на «Красном треугольнике» попытались наладить производство женских резиновых галош с каблуком-шпилькой. Но началом конца более чем вековой жизни галош в городском пространстве стали решения в первую очередь майского пленума 1958 года об увеличении производства обуви из искусственной кожи в 2,3 раза, а на микропористой подошве – в 40 раз!! (КПСС в резолюциях и решениях 1971б: 327). Это был своеобразный ответ власти стилягам, которые в начале 1950-х годов уже носили обувь на светлой, чаще всего белой, микропоре, которую называли «манной кашей». Эта подошва действительно позволяла ходить в сырую погоду, не используя галоши. С конца 1950-х годов на микропоре, правда, более сдержанного цвета, стали ходить все – вступать в коммунизм в галошах казалось нелепым. Вершиной советского обувного искусства явились ботинки из прорезиненного войлока на толстой резиновой подошве, в быту из-за своей скучной рациональности получившие название «прощай, молодость». Разработана эта модель была в осенне-зимний сезон 1961/62 годов (Ленинградская правда 1962б). Боты были не слишком элегантные, но дешевые в сравнении с импортными утепленными ботинками и удобные. Д.В. Бобышев вспоминал друга своей молодости Володю Швейгольца, который совершенно серьезно заявлял: «Пока молодой, носи с юмором боты „прощай, молодость“, причем на размер больше: тепло и дешево и в гостях, легко скинув их, не натопчешь» (Бобышев 2003: 116–117). Серийное производство бот в мужском и женском варианте началось в 1963 году (Ленинградская правда 1963а). Это был еще один советский вариант обувного унисекса.

Размывание гендерных границ благодаря внедрению в советскую повседневность вещей в стиле унисекс способствовало и формированию новых идеалов женской привлекательности, отличных от прежних, сталинских. На смену помпезной представительности пришла спортивная деловитость. Это выразилось в появлении совершенно иных типажей актрис в советском кино: Татьяны Самойловой, Жанны Болотовой, Татьяны Лавровой, Инны Гулая, Анастасии Вертинской, Светланы Светличной и др. Интеллект и эротичный шарм являлись отличительной чертой их внешности. То же самое происходило на эстраде: взлет Эдиты Пьехи во многом определялся пикантностью ее внешности и иностранного акцента, а Майи Кристалинской – чарующим обаянием некрасивости, так характерным для западных певиц типа Эдит Пиаф. Ориентиры женственности, отрицающие плакатно-монументальные черты красавиц эпохи тоталитаризма, распространялись и на уровне частного пространства. В мемуарах и литературных произведениях шестидесятников часто встречаются описания «роковых женщин». И всюду прослеживается связь с западными канонами привлекательности, почерпнутыми из произведений Э. – М. Ремарка и Э. Хемингуэя: «Ася Пекуровская – …яркая, элегантная, с глазами, заведенными тушью за виски, раскованная, самоуверенная, привыкшая к поклонникам, дерзкая на язык. <…> В юности напрашивалось сравнение Аси с героиней романа Хемингуэя „Фиеста“ – Бред Эшли. Очень коротко, „под мальчика“ стриженная, своевольная и очаровательная» (Штерн 2005: 130–131). Литературные ассоциации, в данном случае с героиней Ремарка Пат («Три товарища»), возникают и когда читаешь описание внешности Галины Дозмаровой-Харкевич: «Неуправляемая копна каштановых волос, короткий, с намеком на курносость нос и большой чувственный рот. Представьте себе сигарету в углу этого чувственного рта, прищуренный от дыма серо-зеленый глаз, гитару в руках, абсолютный слух и низкий, хрипловатый голос, который сегодня назвали то ли сексапильным, то ли сексуальным. Кроме того… она обладала прекрасной спортивной фигурой (курсив мой. – Н.Л.)» (Штерн 2001: 42).

Особую притягательность унисексуальности во внешности женщины подчеркивал и писатель Ю.М. Нагибин, описывая почти декадентскую худобу жены драматурга и барда А.А. Галича Ани и ее умение носить удивительно идущие ей мужские вещи: «Она всегда помнила, что любимая героиня нашей юности, очаровательная и шалавая Брет из „Фиесты“ носила мужскую шляпу» (Нагибин 1991: 224).

О шарме прозападных «роковых красавиц» пишет и М.Ю. Герман, характеризуя облик своей первой жены следующим образом: «У нее, так мне казалось тогда, был профиль героини итальянского неореалистического фильма… она много и небрежно курила, говорила низким тревожным голосом» (Герман 2000: 300). Яркое описание некой Татьяны Стриженовой, женщины-вамп, но не из литературно-художественной, а из геологической среды, есть в мемуарах А.М. Городницкого: «О самой Стриженовой к тому времени в Туруханском крае ходили самые фантастические легенды. <…> Сама героиня оказалась худощавой и черноволосой, цыганистого типа женщиной с постоянной папиросой в углу сильно накрашенного рта и большой пиратской серьгой в левом ухе. Затянута она была в редкие в то время американские джинсы, заправленные в резиновые сапоги, и тельняшку с глубоким вырезом. На шее болтался свободно повязанный красный прозрачный платок-„андалузска“. На шее красовалась широкополая шляпа-сомбреро, а на правом бедре, на настоящем американском поясе-патронтаже, отсвечивал черной вороненой сталью шестизарядный „кольт“» (Городницкий 1999: 168–169). И это в начале 1960-х годов, в Туруханском крае! В цитате из воспоминаний А.М. Городницкого присутствуют сразу несколько деталей стиля унисекс, связанных как с видами одежды, к которым относятся джинсы, так и с особой манерой поведения.

Курение – новая стилистика поведения – в 1960-е годы становится непременной характеристикой привлекательной женщины. В ранних произведениях В.П. Аксенова эта деталь новой женственности прописана с особой тщательностью. Правда, в повести «Коллеги» (1959) девушки еще не курят. Но уже в «Звездном билете» ситуация меняется: « – Дайте мне сигарету, капитан, – сыграла Галя. – Ты уверена, что Брижит Бардо курит? – буркнул Димка и протянул ей сигарету» (Аксенов 2005: 229). А в «Апельсинах из Марокко» курящая женщина – это модный тренд: беременная Катя курит не только на домашних посиделках, но даже во время движения на мотоцикле!!!

Таким образом, уже в начале 1960-х годов в новых канонах женственности явно прослеживались элементы унисекса, которые проявляются в моде в периоды серьезных изменений гендерных отношений в обществе. Изменились и каноны мужской привлекательности, которые легче всего продемонстрировать на примерах внешности киноактеров. В период сталинского гламура превалировал типаж блондинов с широкой улыбкой и атлетическим сложением в духе Сергея Столярова, звезды фильма Г.В. Александрова «Цирк», или сладко-сентиментального Сергея Лемешева. Вторая половина 1950-х годов выдвинула в качестве секс-символа образ обаятельного рабочего парня и соответствующий типаж – Николая Рыбникова, Юрия Беляева. Одновременно сформировался стандарт нервной мужской красоты: его представляли Олег Стриженов, Василий Лановой, Вячеслав Тихонов. В шестидесятые годы стал популярным тип мужчины – интеллектуала, не боящегося быть смешным, одновременно циничным и сентиментальным, и тем самым особенно привлекательный – Иннокентий Смоктуновский, Алексей Баталов, Олег Даль, Александр Демьяненко. Чрезмерная брутальность казалась ненатуральной, как и плакатная красивость.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.