Верста свободы
Верста свободы
Ночь накануне 24 ноября 2007 года я провел безмятежно. Без сомнений, без тревожных видений полудремы, без снотворных таблеток и успокоительных капель. По звонку, вернее даже по предваряющему звонок щелчку будильника, я легко поднялся, выскоблил щеки новеньким «жиллеттом» и вместо душа, благо дело было на даче, вывалялся в снегу. За окном еще не рассветало. Дети спали.
Пока я наливал себе в чашку бурый, как дизельное топливо, кофе и сгружал в тарелку фолкнеровскую яичницу с ветчиной, позвонила девушка, заменяющая у нас в газете начальника отдела политики:
– Валерий, вы сегодня пойдете на Марш несогласных?
– Коне-е-ечно! Какой же Марш несогласных да без меня!
– И завтра в Петербург на Марш несогласных тоже поедете?
– Обязательно, Аня!
– И в милицию опять попадете?
– Этого я обещать не могу. А надо? – Легкое и приятное предмаршевое волнение заставляло меня в разговоре с начальницей бравировать фрондерством, и начальница злилась.
– Зачем, зачем вы вечно все усложняете?
Выглядеть разумным и скромным было уже поздно, и я ответил:
– Вы мне за это платите.
Я оделся в два свитера, двое теплых носков, пуховую куртку, шерстяную афганскую шапку пакуль, привезенную из города Мазари-Шарифа в год, когда американцы входили в Афганистан, и ботинки на толстой подошве, которые когда-то были «Todd’s», а теперь превратились в бесформенные кожаные пузыри и избежали мусорного бака только ввиду удивительной их прочности. Еще я рассовал по карманам две пары перчаток. Когда часто ходишь на митинги, привыкаешь одеваться тепло.
На дороге все машины ехали мне навстречу, за город. Моя полоса была пуста. Я курил за рулем, слушал на полную громкость музыку, и это сочетание музыки, табачного дыма и скорости – веселило. Центр Москвы, как обычно в субботу утром, был пуст, если не считать армейских грузовиков и тюремных автозаков, расставленных на Садовом кольце и на Бульварном и в соединяющих их переулках. «Когда закончится нефть и наш президент умрет», – пела что есть духу в моей магнитоле группа «ДДТ». Не только машин, но и людей не было никого, если не считать людьми бойцов ОМОН, прятавшихся пока в своих автобусах с затемненными стеклами, и солдат, оцеплявших квартал за кварталом, мерзнувших в оцеплении, но не имевших приказа ни погреться, ни попрыгать на месте, ни даже вытереть из-под синих носов сопли.
– Эка вас опять понагнали, – присвистнул я, проезжая мимо в теплой машине и с чувством отчетливого по отношению к солдатам превосходства, каковое, впрочем, на Марше нивелируется одним ударом дубинки.
До Марша оставалось часа два. Но прежде чем Марш начнется, мне предстояло еще встретиться в кафе «Шоколадница» на Сретенке с членами политсовета Объединенного гражданского фронта Мариной Литвинович и Денисом Билуновым: обменяться секретными номерами телефонов, которые куплены накануне, никогда не использовались и, стало быть, не прослушиваются, договориться, как вечером поедем в Питер, но главное, мне кажется, – продлить хоть на час это трепетное предвкушение Марша, который, едва начавшись, скорее всего разочарует малочисленностью, вялостью и всеобщим «кто в лес, кто по дрова».
Кроме нас в кафе было еще четверо: двое молодых людей работали корреспондентами голландского, не то датского телевидения, крепкий улыбающийся мужчина за нашим столом работал Марининым охранником, крепкий мрачный мужчина в дальнем углу работал Марининым хвостом. Охранник рассказывал анекдоты, хвост смотрел в книгу и делал вид, будто умеет читать, корреспонденты говорили Денису Билунову на ломаном русском:
– Ми хотэйт снять один день из вашей жизнь. Ви наш герой. Whatever happens, ми будем просийт вас останавливайтс и комментировайт.
Денис улыбался. Забавно было представлять себе, как пятеро омоновцев потащат Дениса в автозак, заломав руки, а датские корреспонденты в этот момент попросят его остановиться и прокомментировать происходящее.
Когда кончились сэндвичи с ветчиной, мы вышли на улицу. Приставленный к нам шпион, вместо того чтобы расплатиться, показал официантке служебное удостоверение. Марине пришла эсэмэска, что все подземные переходы через Садовое кольцо закрыты под предлогом внезапно начавшегося ремонта. Мы шагали по солнечным и пустым переулкам. В Костянском переулке или в Даевом датские журналисты посреди «Мерседесов» и «Лексусов» разыскали проржавевший, с разбитым лобовым стеклом советских еще времен автомобиль «Победа» и просили Дениса записать первый комментарий на фоне этой машины. Им, видимо, казалось, что в фильме Москва должна выглядеть как Гавана, на которую в довершение всех тоталитарных бед сошел ледник.
Широкий проспект Сахарова был перегорожен с обеих сторон тройным милицейским кордоном. Несколько тысяч человек, пришедшие на Марш, долженствовали просочиться сквозь оцепление через пять или шесть рамок металлоискателей. Образовалась очередь, стоять в которой было довольно неприятно: по давно сложившейся традиции на все оппозиционные митинги власти пригоняют сотни по две бездомных, дабы показать, из какого пьяного сброда состоят противники Путина. Бездомные же за участие в политической жизни страны требуют водки и не требуют, чтобы им разрешили помыться.
Стоя в этой толпе, складывавшейся из интеллигенции, студентов и клошаров, я рассказывал друзьям байку про то, как давеча один оппозиционный политик, собираясь баллотироваться в президенты, ходил к одному известному банкиру просить денег на предвыборную кампанию. Встреча происходила в ресторане. Банкир ел устрицы. Едва политик вошел, банкир, выковыривая финдеклер из раковины, сказал ему: «Так, значит, ты хочешь в президенты? А ты хорошо подумал? А ты подумал, что жену твою Таню и сына твоего Вадика завтра украдут и ты их никогда не найдешь?» Политик стушевался. Покрылся красными пятнами, пробормотал что-то, раскланялся и ушел. И едва он ушел, банкир сказал оставшимся за столом посредникам в этих переговорах между политикой и бизнесом: «А что? Он просит двадцать миллионов моих, между прочим, денег. Могу я узнать, зассыт ли он при первом же наезде?»
Друзья смеялись байке. Очередь подвигалась медленно. В толпе, стараясь не пропустить ни одного лица, планомерно, как пахарь распахивает поле, ходили оперативные сотрудники ФСБ с видеокамерами. Не сговариваясь, мы с Мариной обратились к одному из них:
– Можно привет передать?
– Можно, – оперативник навел на нас камеру.
– Приве-ет! – закричали мы, размахивая руками и улыбаясь, как провинциальные школьники, приехавшие на экскурсию в Кремль и нечаянно попавшие под объективы Центрального телевидения.
Митинг был, разумеется, скучным. Лидеры различных лилипутских оппозиционных партий больше заботились не о том, чтобы увлечь толпу пламенными речами, а о том, чтобы времени на выступления лидерам каждой партии отводилось поровну, чтобы партийные флаги в толпе не перемешивались и чтобы никто, не дай бог, не подумал, будто где-то там на мостовой одетый в пиджак и галстук активист либеральной партии СПС обнимается с одетой в кожаную косуху активисткой национал-большевиков Лимонова, а сине-белый либеральный флаг над их головами ластится к черно-белому лимоновскому молоту и серпу.
– Не могу видеть серпы и молоты, – сетовал лидер либералов Борис Немцов, взбираясь в кузов грузовичка, служивший импровизированной трибуной. – Они моих родственников убивали в Гражданскую.
Толпа стояла безучастно. Выступления ораторов то и дело заглушались специальной машиной, про которую Немцов говорил, что она называется резонатором Гельмгольца. Резонатор был установлен в соседнем переулке и завывал так, будто город вот-вот подвергнется бомбардировке. Внутри резонатора сидели сотрудники ФСБ, и непонятно было, как у них-то самих не лопаются уши от воя, который производила вверенная им техника.
Интересно было только таджикским гастарбайтерам, которые строили на проспекте Сахарова новый многоэтажный дом. Они побросали инструменты и наблюдали митинг со строительных лесов. Интересным было только выступление молодой активистки СПС Маши Гайдар. Она возмущалась царящим в стране беззаконием и обещала президенту Путину, что его-то, дай срок, будут судить по закону и с полным соблюдением гражданских прав.
– Уже сейчас, – кричала Маша, – я могу зачитать вам, господин президент, ваши права. Вы имеете право хранить молчание. Вы имеете право на один телефонный звонок. Вы имеете право на адвоката…
В конце митинга с кузова грузовичка огласили резолюцию. Дело было накануне парламентских выборов и за три месяца до выборов президентских. В резолюции говорилось, что если выборы пройдут не свободно, если все партии не получат равного доступа к телеэфиру, если не все кандидаты в президенты будут зарегистрированы, если произойдут все эти нарушения Конституции, которые к тому времени и так уже очевидно произошли, то несогласные станут протестовать. Предполагалось, что лидеры митинга теперь отнесут эту резолюцию в Центральную избирательную комиссию, а толпа разойдется по домам. Митинг на проспекте Сахарова был разрешен властями. Шествие после митинга разрешено не было. Но надо ли врать, будто стоявшие в кузове грузовичка лидеры коалиции «Другая Россия» Гарри Каспаров и Эдуард Лимонов действительно собирались сейчас пойти в ЦИК вдвоем и не надеялись, что толпа увяжется за ними? Врать не надо. Надеялись.
Каспаров и Лимонов спустились на мостовую. В окружении охранников и соратников пошли в сторону метро. Толпа подалась следом. Какое-то время мы двигались по оцепленному милицией коридору, но, шагая в начале колонны, чувствовали вес и силу толпы у себя за спинами.
– Идем! Идем! Мы идем! – говорил лидер московского Объединенного гражданского фронта Александр Рыклин.
– Идут! Идут! Они идут! – испуганно пищали милицейские рации.
Мы вышли на Садовое кольцо. Шагали пока еще по тротуару, но все быстрее. Чтобы получше нас контролировать, какой-то милицейский начальник велел перекрыть на Садовом кольце движение, и это была ошибка. Машины помешали бы нам прорваться, а теперь за выстроившимся вдоль тротуара милицейским оцеплением не было ничего, кроме пустой улицы. Быстрее! Почти бегом! Взявшись за руки! «Нам нужна другая Россия!» – крикнул кто-то в толпе. Толпа подхватила, и по гулу голосов мы, не оборачиваясь, поняли, сколько нас. Сколько нас! Над нашими головами взмыли свернутые было транспаранты и флаги. «Нам нужна другая Россия!» Быстрее! Почти бегом! Взявшись за руки! «Рвем кордон! – крикнул за моей спиной кто-то понимающий, что толпой можно управлять, если твои приказания не противоречат ее смутной рокочущей воле. – Рвем кордон!»
Мы обернулись лицом к теснившим нас милиционерам, и это их оцепление, эта их отработанная на тренировках техника сдерживания толпы, эта их сплошная стена из щитов, эти их руки в замок – все это лопнуло, как гнилая нитка. Толпа выплеснулась на проезжую часть Садового кольца. Шедшие за нами люди перенесли нас через дорогу, как река несет щепку. Мы вошли в улицу Мясницкая. Она была пуста. Только в дальнем ее конце маячил омоновский кордон, усиленный тяжелой техникой. Но до кордона у нас было метров восемьсот или даже целая верста свободы. И если не пройти эту версту под развернутыми флагами и с гордо поднятой головой, то грош нам цена.
Мы шли и улыбались. Люди, перепугавшиеся в 1999 году взрывов в московских домах, желавшие порядка в ущерб свободе, сами просившие над собой твердой власти и считавшие Путина необходимым для страны российским Пиночетом. Попустившие вторую чеченскую войну, потому что не хватало мозгов вообразить себе мир. Разрешившие власти отнять у нас свободное телевидение, потому что владелец его был несимпатичным человеком. Согласившиеся, после того как захвачен был террористами театральный центр на Дубровке, что нельзя давать врагам слово и нельзя показывать контртеррористические операции в прямом эфире, потому что надо же понимать. Согласившиеся всюду видеть врагов и сами причисленные к врагам. Мы шли и улыбались. Не хотелось даже курить на ходу, как не хочется курить в горах или на море. Хотелось дышать.
Время от времени из глубины Мясницкой направлялось нам навстречу подразделение ОМОНа. Офицер выстраивал бойцов поперек улицы, но бойцы не останавливали нас. Пропускали, расступались. И только если бабушки били бойцов по каскам легкими пластмассовыми древками от знамен, бойцы отнимали у бабушек древки. Я не сразу понял, что пропускавшие голову нашей колонны омоновские цепи не то чтобы ослушивались приказа, а смыкались за нашими спинами, отрубая от нашего шествия по кусочку хвост и постепенно лишая нас подпиравшей сзади силы.
К тому времени, как мы прошли Мясницкую, инерция нашего движения иссякла. Кордон, перегораживавший улицу в конце, выглядел настолько плотным и решительным, что ясно было: сейчас нас начнут бить. Шагавший рядом со мной лидер молодежного крыла партии «Яблоко» Илья Яшин пытался свернуть толпу в переулок и увести от омоновских дубинок, но куда там. Илья даже забрался на крышу припаркованного у тротуара автомобиля и стал кричать людям, чтобы заворачивали, заворачивали, но никто его не слушал. Эта попытка избежать столкновения обернулась только тем, что в вечерних новостях на государственном телевидении из всего Марша несогласных показали, кроме пьяных бездомных, одного Илью Яшина, топтавшего чужой автомобиль и наглядно демонстрировавшего, какие вандалы все эти противники действующей власти.
Деваться нам было некуда. Мы подошли вплотную к цепи ОМОНа. Дюжие бойцы в касках рассекли нашу толпу, как и положено по их военной науке, на сектора, принялись бить дубинками и заталкивать в тюремные автозаки. Я видел, как задерживали Каспарова. С него слетела шапка. Толпа дважды отбивала его, но не смогла отбить. Лимонов куда-то пропал. Илья Яшин, которому я позвонил спросить, где он, отвечал: «Где я могу быть? Сижу в омоновском автобусе».
Журналистов в общем не трогали, если только те не подворачивались под горячую руку. Но чтобы боец ОМОН считал тебя журналистом, надо было носить особый флуоресцентный жилет. А я на заседании Общественной палаты, когда обсуждался закон о введении в обиход этих жилетов, долженствовавших выделить журналистов из толпы во время массовых волнений, от жилета отказался. Я сказал, что евреям в Третьем рейхе желтые звезды на одежду нашивали тоже для их же безопасности, а кончилось газовыми камерами. Теперь носить журналистский защитительный жилет мне было западло, и я, честно говоря, жалел об этом.
Когда толпу теснили и рассекали, я оказался в одном секторе с Машей Гайдар. Она была в хорошенькой шубке, в модных сапожках, хрупкая и красивая. В ожидании ареста мне нечем было заняться, кроме проявлений рыцарственности. Я взял Машу под локоть, стараясь защитить от толчков и ударов. Омоновский полковник, голубоглазая бестия, из тех, что идут в милицию ради удовольствия доставлять другим людям боль, когда кровавая жатва его отряда дошла до нас, крикнул вдруг: «Этих не трогать!», видимо, посчитав нас случайно оказавшейся на улице влюбленной парочкой. Так я узнал, что влюбленных при разгоне маршей не трогают.
Мы остались на улице. Из отъезжавших от тротуара автозаков слышались глухие удары и крики. Маша стучала кулаками в железные борта грузовиков:
– Перестаньте бить! Перестаньте бить людей, сволочи!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.