Алексей Голубев «Лайв с пожара – это символично»
Алексей Голубев
«Лайв с пожара – это символично»
РОССИЯ/ МУРМАНСК/ КОМБИНАТ/ РЫБА /Корр. ТАСС Алексей ГОЛУБЕВ/. «Мурманский рыбокомбинат, производящий ежегодно 70 тыс. тонн рыбной продукции, за минувший год увеличил добычу на 8 %» – сообщает мурманское издание «Северный рыбарь». Эту информацию агентству ИТАР-ТАСС подтвердил представитель комбината Сухолейкин Владимир. «Мы действительно увеличили добычу рыбы на 8 %», – заявил он.
Это было мое первое новостное сообщение в жизни, которое разошлось во все крупнейшие российские и зарубежные агентства, газеты, теле– и радиоканалы. Я испытывал удовлетворение и даже гордость. Ведь для того чтобы новость вышла, ее должны были сначала проверить, отредактировать и одобрить шеф-редактор, выпускающий, корректор и кто-то еще главный из отдела по российским новостям. Важный и толстый шеф в брюках на подтяжках, затягиваясь сигаретой в тассовском кабинете с гигантским окном, хлопнул меня по плечу:
– Поздравляю, дружище. Это твоя первая новость в главном информационном агентстве страны.
В тот же миг я осознал, что она будет последней.
…Что может быть хуже, чем журналист, ищущий работу? Ничего. Во-первых, потому что в России найти нормальную работу журналисту довольно сложно. Наши учебные заведения выпускают сотни журналистов по всей стране ежегодно, рынок чрезвычайно переполнен. При этом журналистами хотят стать отнюдь не только выпускники журфаков.
Так или иначе, многие из тех, кому удается попасть в серьезное СМИ (а в подавляющем большинстве случаев это происходит посредством связей и знакомств), обречены на однообразный, монотонный и, по большому счету, никому не нужный труд. Можно, конечно, пробовать совершить карьерный рывок, но в этом случае ты принимаешь всем известные правила игры государственных средств массовой информации и действуешь в четких рамках, гласно или негласно установленных начальством (плохо это или нет в случае с казенными изданиями, я здесь судить не берусь).
Для нас, студентов конца первой путинской десятилетки, не на последнем месте были такие возвышенные понятия, как свобода слова, четвертая власть, острые вопросы, самореализация. Все это к тому времени уже было не совсем уместно на российском телевидении, однако вполне допускалось в ряде серьезных газет, куда многие и пытались пробиться.
Конечно, несбыточной мечтой, идеальным местом работы свободолюбивого и, безусловно, гениального журналиста казались открыто оппозиционная «Новая газета», журнал The New Times, радиостанция «Эхо Москвы». И если «Новая» пугала отдельными перегибами, а контора Лесневской становилась все более демшизовой, то «Эхо» оставалось профессиональнейшим СМИ на всем постсоветском пространстве, задававшим планку остальным. Именно в таком месте я и хотел работать.
Радио я любил с детства, слушал его практически круглосуточно и всегда мечтал быть ему сопричастным; есть у этого способа коммуникации что-то особенное и таинственное, но едва ли объяснимое. Журналистское образование я захотел получить именно для того, чтобы работать на радиостанции.
Все это, впрочем, не отменяло потребности зарабатывать на жизнь, и случай в ТАССе – это лишь один из не самых удачных примеров моего трудоустройства, однако перспектива написания скучных и никому не интересных новостных сообщений едва ли вселяла оптимизм.
После первой смены в главном информационном агентстве страны я с распечатанной новостью про рыбокомбинат отправился домой и решил, что такой журналистикой заниматься не хочу.
В одном из эфиров на «Эхе» Марина Королева рассказывала, что ей можно написать письмо с просьбой о прохождении практики. Через пару месяцев, в первый день лета, я сидел в состоянии шока в гостевой комнате эховской редакции среди других таких же студентов различных вузов. Я и мои сверстники слышали голос Венедиктова с детства и даже видели его в телевизоре, куда он нередко приходил в далекие девяностые. И вот он, с пышной прической и бородой, сидит прямо перед тобой, что-то рассказывает и грозно предупреждает: самое главное на радио – время, поэтому не вздумайте опаздывать.
Между тем шок от пребывания на радиостанции усиливается по мере продвижения по ее знаменитому длинному коридору и достигает пика на редакционной летучке, во время которой ты живьем слышишь голоса, много лет звучавшие для тебя исключительно из приемника: Ганапольский, Бунтман, Орехъ, Венедиктов, Королева… Они настоящие!
Несмотря на шок, практиканты сразу же включаются в напряженную работу и выполняют те же функции, что и штатные сотрудники. Всю серьезность данного процесса мы осознали на второй день практики, когда на утреннее собрание практикантов в редакцию с опозданием в две минуты влетела растерянная студентка МГУ, которую тут же, прямо на пороге, развернули домой.
Венедиктов предупреждал – время.
Что сразу поражает на «Эхе», так это уровень доверия к сотрудникам со стороны начальства и степень ответственности самих работников. Почти все аудиофайлы, включая репортажи (т. н. пленки) корреспондентов, не проходят редактуру и оказываются впервые явленными миру непосредственно в эфире, поэтому если кто-то захочет сказать в своем материале, что США объявили России атомную войну, то об этом непременно услышит вся страна.
Еще одна особенность работы эховской редакции заключается в универсальности ее сотрудников, которые могут занимать сразу несколько должностей. Когда я пришел на «Эхо», то, к примеру, Таня Фельгенгауэр работала одновременно корреспондентом, выпускающим редактором, ведущей «Разворота» и ряда других программ, а также могла сесть на место инфореферента, где целый день записывала спикеров для новостей. Она же отвечала (и отвечает до сих пор) за составление расписания сотрудников, что, поверьте, очень непросто, и вы в этом еще убедитесь. Сегодня Таня, помимо всего прочего, является заместителем главного редактора и занимается разными административными делами.
Работу корреспондента, выпускающего и ведущего эфиров на моей памяти совмещали и другие эховцы – Инесса Землер, Ира Воробьева, Тихон Дзядко, Женя Бунтман, Леша Соломин, Оксана Чиж. Зам главного редактора Владимир Варфоломеев руководит информационной службой, работает на сменах выпускающего, ведет новости и свои знаменитые «Развороты». Человек-оркестр Леша Нарышкин одновременно и корреспондент, и ведущий нескольких программ, включая утренние эфиры, и – внимание – звукорежиссер. Все эти люди (и многие другие) блестяще справляются со своими обязанностями на любой должности и делают «Эхо» таким, каким вы его знаете.
Есть и другой секрет, который, на мой взгляд, делает «Эхо Москвы» успешным СМИ. Это система управления редакцией. На станции царят абсолютная диктатура и авторитаризм, которые, как показывает опыт, весьма эффективны, несмотря на все свободолюбие сотрудников. Алексея Алексеевича боятся и уважают, ибо он один вправе карать или поощрять (чаще поощряет), казнить или миловать (в основном милует).
Этим объясняется поведение сотрудников, которые перед появлением шефа в редакции нередко напоминают усердных чиновников какой-нибудь губернской администрации накануне приезда президента: все вокруг вдруг принимает рабочий вид, и каждый внезапно оказывается при деле.
* * *
Итак, по итогам производственной практики мне посчастливилось оказаться в корреспондентском корпусе «Эха Москвы». С особым трепетом я дожидался первой самостоятельной смены в редакции и первого лайва (выход в прямой эфир с какого-либо мероприятия). Так получилось, что оба эти события я запомнил надолго.
Представьте себе стажера, которому после двух месяцев упорного труда доверили делать материалы для новостного эфира. Избегая всевозможных косяков, перепроверяя каждый источник по десять раз и ударение в каждом втором слове, я стремился успеть сдать свой первый самостоятельный материал до установленного дедлайна.
И вот он напечатан, записан в студии и готов стать достоянием общественности, как вдруг выясняется, что на всех компьютерах зависла звуковая программа. До выпуска новостей остается пять минут. Три минуты, одна… Ко мне приходит понимание, что свою первую пленку в жизни я пойду читать живьем, в студии, в прямом эфире…
Я стал судорожно заучивать текст и пытаться сохранить спокойствие. Оно не покидало меня ровно до того момента, когда у самой двери, над которой горел большой фонарь с надписью On Air, меня остановила выпускающий редактор Ира Воробьева. Желая вдохнуть жизнь в побледневшего от страха корреспондента, она стала внушать мне, что ничего страшного не происходит.
«Главное не нервничай, все хорошо, – наставляла она. – Просто не думай, что тебя слушают тысячи людей…»
Это был конец.
Остатки спокойствия окончательно испарились, и перед моими глазами выстроились эти самые тысячи слушателей, которые разом прильнули к радиоприемникам всей необъятной Российской Федерации в ожидании дебюта Алексея Голубева.
Не помня себя от нервного напряжения, я дошел до микрофона, уселся за стол и прочитал свой текст. Впрочем, прочитал — это, мягко говоря, не совсем подходящее слово: запинаясь и буквально задыхаясь на каждом предложении, я его из себя выдавил.
На выходе из студии меня ожидали коллеги, уверявшие, что для первого раза сойдет и так.
Тем не менее прямой эфир, пускай и вполне запланированный, рано или поздно случается в жизни каждого корреспондента. Новым сотрудникам, как правило, лайвы не доверяют, но по прошествии некоторого времени кто-либо из новостников все-таки решается вызвонить новичка в прямой эфир. В моем случае это был Андрей Белькевич. Со словами «ну когда-то же надо начинать» он отправил меня на пожар: в центре Москвы, возле Белорусского вокзала, горело офисное здание.
Лайв с пожара – это символично, подумал я. По своей первой специальности я пожарный, ни одного пожара, правда, не тушивший, однако сложно было не разглядеть в этом задании особую миссию или даже провидение.
На этот раз все прошло почти гладко, без фатальных провалов, но то чувство нервного напряжения, которое я испытал во время своего первого выхода в эфир, забыть сложно. Пожалуй, наиболее точно эти ощущения однажды описал журналист Роман Плюсов, начинавший когда-то корреспондентом на «Эхе». «После первого прямого включения, – рассказывал Рома, – ноги подкосились и сделались ватными; единственное, чего хотелось в ту минуту, – это добраться до ближайшей лавочки, лечь под нее и долго там лежать не двигаясь…»
Пожар на Белорусской, между прочим, был серьезный – для его ликвидации съехались расчеты сразу из нескольких частей. В какой-то момент среди закопченных лиц эмчеэсников я заметил до боли знакомую физиономию – это был мой старинный друг и однокашник, с которым мы вместе заканчивали училище. Для него этот выезд оказался первым боевым выездом на пожар такого масштаба, с чем я его и поздравил, а он меня – с первым лайвом. Впоследствии мой товарищ стал настоящим героем, который неоднократно с огромным риском для жизни вытаскивал людей из огня, а между делом еще и успел крестить моего первого сына. Но это было несколько позже.
2010-й год запомнился мне не только новой работой на «Эхе Москвы», но и определенными переломными событиями в личной жизни: тем же летом я женился. Правда, не без помощи Тани Фельгенгауэр.
Не секрет, что свадьбу обычно планируют задолго до самого праздника. Торжественная дата была известна заранее, и я попросил Таню дать мне на этот день выходной. О запланированном торжестве из моих коллег никто не знал, в том числе и Таня, поскольку делиться подробностями своей жизни, пускай и такими радостными, я не считал необходимым – все-таки совсем новый человек в коллективе…
Но составленное расписание повергло меня в шок… я должен был выйти на работу в день своей собственной свадьбы! Дело происходило глухим летом, народ разъехался по отпускам, работать больше некому… В общем, с выходным ничего не получалось, и это была сущая катастрофа.
Представить себе, как я, человек, которого толком и на работу еще не приняли, попросил бы просто взять и снять меня со смены, казалось невозможным. В моем понимании это было равносильно самоубийству. Тогда я попросил коллег подменить меня, но выйти именно в этот день никто из них не мог, решительно никто.
Я стал представлять, как по очереди набираю телефонные номера нескольких десятков родственников и говорю примерно такую фразу: простите, свадьбы не будет, у меня корреспондентская смена.
А ведь отдельным гостям пришлось бы сдавать билеты на поезда и самолеты…
«Скажи Тане все как есть, – испуганно говорила мне моя невеста. – Она девушка, наверняка поймет, это же свадьба!»
Ресторан оплачен, программа составлена, родители молодых в нетерпении. Делать нечего, решил я, и с робкой надеждой на то, что меня не уволят, обратился к Тане с не менее странной фразой: я не могу выйти на работу, я завтра женюсь…
Таня, конечно же, все поняла, произвела какие-то немыслимые манипуляции с расписанием и со словами «Привет невесте. С тебя поляна» – отпустила меня гулять на свадьбе.
В общем, если бы не Фельгенгауэр, я бы не женился, хотя до сих пор так и не проставился.
Таня, когда-нибудь я это исправлю!
* * *
Тот же 2010-й год всем запомнился ужасно жарким летом. Жизнь москвичей в раскаленном городе становилась почти невыносимой из-за удушающего дыма, который окутал весь город на несколько мучительных недель. Пожары бушевали не только на площади Белорусского вокзала, но и в лесах соседних со столичным регионом областей.
Одной из самых проблемных оказалась Липецкая область, где в результате стихии без крова остались сотни людей. Разбираться в ситуации с жильем для погорельцев в Липецк отправился тогдашний уполномоченный по правам человека при президенте Владимир Лукин. «Эхо» решило отправить вместе с ним своего корреспондента. Так наметилась моя первая эховская командировка, не предвещавшая никаких особых сюрпризов и больших журналистских сенсаций.
Однако открытия начались уже на самом старте. В частности, я осознал, что никогда до этого не ездил на автомобиле со скоростью двести километров в час. Черная «БМВ» с правильными номерами мчалась сначала через всю Москву, а затем по не самым ровным междугородним дорогам, лихо минуя посты ДПС.
Самое интересное началось чуть позже, когда липецкие чиновники вместо того чтобы провезти нас по наиболее пострадавшим от пожаров селам, стали катать Лукина (а заодно и меня с ним) по самым важным, с точки зрения местного руководства, объектам в области. Нашему вниманию были представлены новый детский бассейн, стадион, несколько школ, садов, дом культуры, интернат и что-то еще в этом роде. В составе целого кортежа мы перемещались из города в город, где должны были лицезреть очередной свежепостроенный объект.
Все это время Владимир Петрович пытался ненавязчиво уточнить, где же те самые лишенные крова жители, которых мы приехали повидать, однако вразумительного ответа не получал. Когда в очередном бассейне Лукин, недоуменно глядя на юных пловцов, настойчиво потребовал отвезти нас к погорельцам, то липецкие чинуши с видом оскорбленных, но щедрых хозяев, попросили не обижать их и проследовать вместе с ними в Елец, и не куда-нибудь, а в Вознесенский собор, чтобы откушать там с самим отцом N. и получить его благословение на наше доброе и важное дело. Да и не голодными же, в самом деле, ехать в другой конец области.
В величественном храме нас встречал холеный батюшка, который провел столичных визитеров в шикарную трапезную с длинным накрытым столом. Тут были и салаты нескольких видов, и красная икорка, и коньяки, и водочка. А горячее… Усилиями работников одной просфорни принимающая сторона явно не обошлась.
– Ну, дорогие гости, – радушный священнослужитель поднял бокал, – с приездом!
Все выпили.
Потом закусили и выпили еще. Начались разговоры о вере, о Церкви, о ее роли в жизни государства. Лица чиновников округлились, глаза заблестели. После третьей государственные мужи стали нести какую-то околорелигиозную чушь, а батюшка их вежливо поправлял.
Чем больше выпивали, тем мрачнее становился батюшка, сидевший во главе стола. Наконец, когда один из местных в пиджаке и развязанном на красной шее галстуке поднялся с бокалом и завел речь о попах, которые призваны Богом исполнять волю чиновников, священник не выдержал и, поднявшись с места, перебил тостующего восклицанием: «Хватит!»
В трапезной грянуло «Эхо» священнического баса, а затем воцарилась абсолютная тишина. Возле раскрытых ртов застыли рюмки.
– То, что вы говорите, – уже сидя продолжил отец N., – это совершеннейший бред. Вот у вас все и горит. – Он обвел в воздухе пальцем по кругу. – И будет гореть. И правильно…
Не заметить конфуз постарался главный липецкий начальник:
– Вот вы говорите – погорельцы, – обратился он к Лукину, – а мы их эвакуировали. В школу. Но это временно.
– Так поедемте наконец к ним! – почти вскрикнул Владимир Петрович, и мы стали выбираться из-за длинного стола.
На обратной дороге в Москву нам предстояло осмыслить весь этот бред – липецких хозяев, бассейны, Елец, трапезную, остовы сгоревших домов и заходящихся в истерике баб, которые остались без жилья.
На середине ночного пути уполномоченный при президенте попросил остановить возле придорожной шашлычной. Там мы взяли по бутылке местного пива и помолчали.
* * *
Конечно, самое интересное в работе корреспондента – это командировки. Они подразумевают работу в поле, прямые эфиры и всякие необычные истории. За последние несколько лет журналисты «Эха Москвы» побывали в самых разных местах и наблюдали за самыми разными событиями, включая революции, войны, межнациональные конфликты. Чего стоят только киевский Майдан с Донбассом, откуда, слава богу, все благополучно вернулись живыми и здоровыми. Или Крым… Тем не менее лично у меня в памяти отпечатываются вот такие, наподобие липецкой, истории, которые кажутся более жизненными и приземленными.
Взять, к примеру, мою поездку в брянскую колонию, где заключенные затеяли бунт. Про сам конфликт я уже мало чего помню, зато многочасовую ночную дорогу от Москвы до Брянска с адвокатом Виктором Федорченко в салоне его джипа помню очень хорошо. В какой-то момент я подумал, что уважаемый юрист и ехавшие с нами столичные правозащитники выкинут меня из машины прямо на шоссе, несмотря на мороз. И все из-за расхождения в оценках деятельности Владимира Путина на посту президента РФ.
Кстати, о политической позиции. Хорошо известно, что на радиостанции работают люди разных убеждений. Несмотря на это, «Эхо Москвы» упорно называют оппозиционным СМИ и, пожалуй, не без оснований, ведь большинство журналистов редакции являются людьми скорее либеральных взглядов, которые при этом готовы терпеть рядом с собой коллег с совершенно противоположными воззрениями.
Нас называют «Эхом» Госдепа, Газпрома, Кремля или Вашингтона… Не знаю, к какой версии я бы склонялся, если бы не попал на «Эхо», но точно могу сказать, что всех нас объединяет желание быть честными. За пять лет работы мне никто ни разу даже не намекнул, что тот или иной вопрос стоило бы осветить как-то по-особенному. Руководство дает мне возможность говорить все, что я вижу и слышу, и никто не пытается меня каким-то образом ограничивать. В этом смысле один из слоганов «Эха» – «Мы говорим все, что знаем» – совершенно оправдан.
В то же время я слукавлю, если ограничусь этим и скажу, что вот такой у нас стерильный коллектив, в котором все друг друга безумно любят без оглядки на личные убеждения. Это не так. Некоторые открыто выражают свое недовольство и вступают в полемику по поводу публичной позиции того или иного коллеги; другие – как правило, молодые и радикальные – выражают несогласие более скрытно.
Несмотря на всю либеральность сотрудников, идеалы толерантности терпят в нашей редакции полное фиаско. Конечно, если бы на «Эхе» вдруг завелся негр или гей-активист, то представить место, где к ним отнеслись бы более толерантно, чем на «Эхе», почти невозможно. Вся терпимость, однако, моментально испаряется, когда речь заходит, к примеру, о Церкви – тут в присутствии верующих высмеивается все что угодно – от попов и «Гундяева» до иконопочитания. Оскорбляет ли это лично мои чувства? Сложный вопрос. Я и сам далеко не образчик толерантности и не требую этого от остальных, предпочитая ей открытость и здравый рассудок.
Особые коррективы в работу журналистов внесли все те же события последних двух лет. Крым, Украина, Донбасс раскололи все российское общество. Идеологическое противостояние приобрело гораздо более выпуклые формы, не обошло это и нашу редакцию.
И все бы ничего, но, как мне кажется, это противостояние отрицательно сказывается на работе самих журналистов, которые перестают объективно оценивать происходящие события.
Хотя, по моим ощущениям, этот перелом начался еще до украинских событий, а именно в дни несостоявшейся «снежной революции». Увы, ей слишком увлеклись многие журналисты, включая и эховцев, которые в последние годы по понятным причинам представляют интерес не только для людей с Лубянки, но и для деятелей российской оппозиции. Думаю, не раскрою большой тайны, если скажу, что и те, и другие с разной степенью успеха регулярно совершают попытки вербовать сотрудников столь влиятельного СМИ.
Впрочем, такая проблема, как утрата объективности, стала головной болью всего современного журнализма. Столкнуться с ней пришлось и «Эху Москвы». Но давайте вспомним хотя бы одну проблему, с которой «Эхо» не сумело бы справиться за 25 лет своего существования.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.