Личный стукач

Личный стукач

– Уж если Вы заговорили о Соловьеве, то я спрошу Вас вот о чем. Я только на днях прочитал его недавно изданную у нас книжку, которая была написана еще в 1975 году. Там два главных героя: Вы и Бродский. Третий – сам автор. Не буду говорить о ней подробно просто потому, что не хочу тиражировать пасквиль. Знаю, Вы не очень благосклонно относитесь к Достоевскому, между тем без его ключа мне трудно объяснить эту историю. Книга как будто написана каким-то заштатным героем Достоевского, человеком, который так разорвался между двумя жизнями – публичной и подпольной, что это привело его к состоянию клиники. Ведь Вы были друзьями. Метаморфоза произошла за какие-нибудь месяцы, даже недели. Именно за этот короткий срок недавний друг превратился в злейшего врага, написал не просто критическую книгу, но книгу на уничтожение. Может быть, у Вас есть этому простые житейские и психологические объяснения?

– Да. И все это очень просто. Под «непостижными уму» странностями очень часто лежат простые вещи. Любопытная, между прочим, история. Из страны высылали Солженицына. Помните? 1974 год. Я получил по почте письмо от Евтушенко, шло оно дней десять. И было так заклеено… Конверт недвусмысленно говорил о том, где письмо прочли. Евтушенко выступил тогда в защиту Солженицына. В письме был текст этого выступления и записочка: «Саша, покажи это в Ленинграде кому следует». Получалось, что у меня в городе какая-то своя агентура. Но Солженицын к тому времени был уже на Западе, показывать кому бы то ни было письмо не имело смысла, и я положил его в стол.

Через несколько дней меня пригласил к себе в кабинет директор Дома писателей Миллер для разговора. Нет ли у меня каких-нибудь жалоб на жизнь, как у меня с квартирой, с гонорарами? Я отвечал: все отлично, замечательно, ни в чем не нуждаюсь. Еще был вопрос: давно ли я знаком с Евтушенко? Я сказал, что знаком с ним по Коктебелю: жили там по соседству в Доме творчества.

Дальше, уже осенью, получаю предложение поехать вместе с редакцией журнала «Юность» в Литву и узнаю от Соловьева, что он приглашен в ту же поездку. А Соловьев в те годы писал обо мне одну хвалебную статью за другой и дарил их мне с трогательными надписями, например: «Дорогому Саше Кушнеру, самому любимому поэту».

Что же случилось, заставившее его, «не износив башмаков», в которых он ездил в Литву, написать свою книгу? А дело в том, что там, в Вильнюсе, в гостинице, когда мы выпили, он мне со слезами на глазах сказал: «Саша, вы плохой друг». Я спросил его, в чем дело? «Вы мне не всё рассказываете».

Слово за слово, он начинает объяснять, что на него стучат ногами, бьют кулаком по столу. «Кто? Где?» Я вначале почему-то подумал, что в Обкоме. И дальше выясняется, что речь идет о КГБ.

– Это он так по пьянке проговорился?

– Уж не знаю. Скорее, в припадке истерики. Никогда не видел его в таком невменяемом состоянии. По-видимому, он докладывал о многих, о театральных людях, в частности (об этом меня предупреждал однажды Дмитрий Евгеньевич Максимов, но я тогда отверг подозрения), обо всех, кого знал. В том числе – обо мне.

И вдруг выяснилось, что он не все знает. Как же, я получил такое письмо и своему другу Соловьеву об этом не сказал ни слова? Значит, его информация недостоверна. Я спросил его, как же он пошел туда, в КГБ, как это случилось? И он ответил, что пошел туда сам. Зачем? Для борьбы с антисемитизмом.

На следующий день он уже не смотрел мне в глаза. Видимо, был страшно подавлен, что рассказал о себе такой ужас, и с тех пор возненавидел меня, очень скоро превратился в лютого моего врага. Вот, собственно, и вся история.

А я потом сложил загадочную картинку из кубиков, знаете, как это делается: вот хвост, вот передняя лапа, вот голова чудовища… Понял, как он, Владимир Исаакович Соловьев, закончив Театральный институт, тут же был пристроен завлитом в ТЮЗ (я-то десять лет проработал учителем в школе рабочей молодежи), понял, как он защитил, не имея никакого отношения к филологической науке, диссертацию. И не где-нибудь, а в Пушкинском Доме, при Базанове! – на тему «Пушкин и Шеллинг». Понял, как это он вдруг из коммунальной квартиры переехал в отдельную двухкомнатную в центре города. Понял, каким образом он вместе с женой Еленой Клепиковой ездил то в Голландию, то во Францию (меня-то и одного туда ни разу не пустили) и удивительным образом находил там деньги на улице, на которые покупал заграничные тряпки. Понял, почему его печатает центральная «Правда» (никто из моих друзей никогда не печатался в «Правде»). Потом он переехал в Москву и получил квартиру в писательском доме… Ну, и как-то все стало ясно. И страшно. Как будто открылись дикие пространства подземного лабиринта. А вы говорите, подпольный персонаж из Достоевского…

С 1975 года мы больше не виделись. И злобную его стряпню обо мне я не читал так же, как не читал его книг об Андропове или Брежневе. Друзья кое-что мне пересказали. Знаю, что в его книге я выведен как любимец ленинградского Обкома. Соловьев даже не догадывается, как это смешно.

Вы же знаете: уже первая моя книга «Первое впечатление» в 1963 году была удостоена двух разгромных статей в газете «Смена» и одного фельетона в журнале «Крокодил» за подписью Рецензент. С тех пор критика только и делала, что обвиняла меня в «камерности», «формализме», «мелкотемье». Последний раз при советской власти в газете «Правда» в 1986?м все было повторено с добавлением словечек «альковный» и «салонный».

Еще, как мне рассказывали, Соловьев упрекает меня в любви к России, что ему представляется большим грехом. Что ж, я действительно люблю свою страну, ее язык, ее культуру, природу, поэзию, но об этом и говорить как-то неловко, зачем?

– Да, и в порицание Вам приводит Ваши стихи: «Большая удача родиться в такой беспримерной стране. Воистину, есть чем гордиться, вперяясь в просторы в окне…», – обрывая на этом строфу, а ведь дальше у Вас сказано: «Но силы нужны и отвага сидеть под таким сквозняком. И вся-то защита – бумага да лампа над тесным столом».

– Ну, вот видите: ловкость рук – и никакого мошенства! А еще он объявляет меня завистником Бродского. Бедный Соловьев! Он и представить не может, что кто-то, при всей любви к Бродскому, не хотел бы поменяться с ним ни одним своим стихотворением. Ни стихотворением, ни судьбой. Бедный Соловьев! Он и не догадывается, что клевета сама себя разоблачает, и не только подлостью автора, но и его глупостью. Мало того, откроют же когда-нибудь тайные архивы – и не мы, так наши дети узнают его подпольную кличку и прочтут донесения сексота.