Девочка-разлука

Девочка-разлука

Как странно! Зачем я вздрогнула, зачем посмотрела на свой телеэкран – свой кухонный, привычный, домашний, как чайник? На экране тоненько и заунывно пела неэффектная девушка – по нынешним меркам смотреть не на что: глаза заведены куда-то ввысь, обнаженность равна нулю, платье – глухое, нелепое, пошло-черное, личико почти неподвижное, не улыбается, не стреляет глазками, но… но…

«Любите вы уличное пение? – обратился вдруг Раскольников к одному, уже немолодому, прохожему… – Я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледнозеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…» («Преступление и наказание»).

Она пела странные, длинные, протяжные песенки без начала и конца, без толку и смыслу, без складу и ладу, все так же пряменько стоя у микрофона, глядя вверх (может быть, по давней привычке) – туда, откуда должны ей кинуть грошик медный…

Я пою разлуку! Киньте мне целковый,

Господин хороший – я пою для вас…

Господи, да разве такое возможно сейчас, когда все на треклятой фанерной эстраде куплено-продано, расчисленно-ясно, зачем, откуда и почему этот высокий, чуть надтреснутый детский голосок, голосок Катеньки из трактира и Дусеньки с вокзала, голосок девочки-разлуки, поющей под извечную шарманку все ту же печальную песенку о любви, что никогда не сбудется, о судьбе, которая так жестока, о бедности, которая неизбывна…

Вот бы мне купить бы

Платье из муару,

Вот бы мне достать бы

Туфли-лакиши!

Вот бы удивился мой шарманщик старый

И сказал бы: Мотенька! как вы хороши!

(Ю. Беломлинская)

Так она и поет высоким печальным голоском о разлуке, потому что «еще одна осталась ночь у нас с тобой», а потом «ты молчишь, куришь и молчишь, между нами дым сладко-горьких лет… Мой родной, рядом ты стоишь, но тебя уже со мною – нет…»

Узнали? Да: Таня Буланова. Страннейшее явление на нашей эстраде. Если вы заметили, читатель, женский образ в русской песне прогрессирует в сторону все большей и большей агрессии. Курвы, лярвы, прорвы и оторвы на современной эстраде разрабатывают, по сути, один и тот же образ: образ шлюхи различной модификации. Одни любят стиль богатой содержанки, другим интереснее норов куртизанки, дамы полусвета, третьим милее снятый с Мадонны имидж роковухи, четвертые эксплуатируют эмоции простой русской б…, пятые культивируют черты портовой девочки, безотказной и нетребовательной, шестые изображают из себя генеральскую дочь, которая если что, так за очень большие деньги и не в рублях…

Но о серьезном претворении в искусство человеческих эмоций речи тут быть не может – только в очень редких, очень исключительных случаях. Агрессия царит тотальная и удивительная. Одна певица, например, как сейчас помню, пела: «Иди на все четыре стороны! – обращаясь, видимо, к бывшему возлюбленному. – И скатертью тебе дорога!» – при этом она как-то усердно плевала и даже притоптывала ногой. Другая держала речь к своему ангелу-хранителю в таких выражениях: «Ангел мой! Не спи, не спи! Я давно уже в пути! Ворота мне открывай! Покажи, где ад, где рай!» Как бы и по человеческим меркам речь довольно хамоватая, а тут – к ангелу обращаются. Да разве сочтешь весь поток гнева, хамства, агрессии, злобы, ненависти, который изливается сейчас из прекрасных женских уст. «Ненавижу! ненавижу я тебя!»; «верну тебе все, что ты подарил»; «я твоей любви ни капли не хочу»; «ты не Дон-Жуан!»; даже симпатия и приязнь выражаются в каких-то диких формах: «Дави на газ! Давай, мой мальчик, дави на газ!» – вот именно, все дави, жми, круши, какой-то агрессивный кошмар.

Таня Буланова существует совсем особенно, не то чтобы вопреки (у нее такого нет в составе таланта – кого-то опровергать, возражать), а – мимо всего. Однажды, помнится, она выиграла конкурс «Шпягер-91» и очень понравилась богатому спонсору, немецкому человеку, завороженному ее русской душевностью. Да вообще-то ее обаянию трудно не поддаться. Она же сама поет – и плачет. Буквально, слезами. Она не усиленно выпевает, не атакует, а поет – рассказывает, жалуется, как ее обманули, как забыли, как бросили. Притом стилистически это безупречно, это Катенька из трактира «в козловых башмаках, с подбитыми глазами», это Сонечка, на которой студент обещал жениться, а сам бросил; это времена, разверзающиеся перед вами, это вековечная тоска маленькой городской девочки, шляющейся по дворам-колодцам в надежде несбыточной и упрямой.

Скорбное детское личико, неумело накрашенное, сосредоточенный, самоуглубленный взгляд, полнее равнодушие к «имиджу», к «чтоб раскрутили», и – невероятный, проникающий в душу (многим, слава богу!) надрывный, жалобный голос… Она поет, что он уезжает, а она остается, что одним воля, а другим неволя вечная, что папы бывают не у всех, а цветочкам-деткам нужна любовь, что любимые предают, а жизнь уходит из-под ног, что это плохо, несправедливо, грустно, что как ты мог, что бог с тобой, что я буду помнить, что вдруг ты вернешься…

Как здорово, что всегда есть нечто незапланированное, не сосчитанное на компьютере. Никакой Айзеншпис не вычислил бы нашу Таню, которая громко незапланированно плачет. На компьютерах сосчитаны гомункулусы, искусственные создания типа Лады Дэнс (имечко) и Лики Стар. На компьютере сосчитана выгодно эксплуатирующая «рашен стайл» Цыганова. А эта непритворная, ничего не умеющая изображать, ни в какие игры не умеющая играть «девочка-разлука» – какой-то просчет компьютера, допуск на прямое душевное излияние, которое их компьютеры, видимо, нам еще разрешают. У Тани Булановой явно нет своего «стилиста» – если бы он был, то загнал бы ее в гроб, как всех, с кем работают эти «стилисты» (судя по всему, молодые циники с узким кругозором). У нее вряд ли есть свой композитор, все, что она поет, довольно однообразно, но и это ей идет. Она безумно талантлива и так же безумно беззащитна.

Я бросаю свою картошку прямо в раковину, чуть заслышав этот неповторимо-тоскливый, раняще-душевный голос, я бегу заглянуть в светлые, уставленные вверх глаза, и действительность плывет, исчезает.

1994