12

12

В апреле шестьдесят второго они вновь отправились в Гамбург. Теперь уже не в «свободный полет», а точно зная, куда. В «Топ Тен». Ведь Петер Экхорн обещал принять их.

Поезд, останавливаясь, медленно плыл вдоль гамбургского перрона. «Битлз» пялились в окна, обмениваясь мнениями по поводу попадавшихся на глаза девушек.

– Ух ты! – вскричал Пол, увидев среди встречавших стройную блондинку в необычном кожаном костюме в обтяжку. – Вот это девочка!

– Да-а, – цокая языками, согласились остальные.

– Я бы ей засандалил, – пошел дальше всех Пит.

Но их перебил Стюарт:

– Я кому-то засандалю! Вы обалдели, что ли?! Это же Астрид!

Тут только ее узнали и остальные. Астрид Кирхгерр, девушка Сатклиффа, та самая, которая в прошлый раз купила ему билет на самолет.

– Извини, Стью, – смутился Пол, а затем с надеждой поинтересовался: – У нее случайно нет сестренки?

– Только братишка.

– Не подойдет? – потирая руки спросил Пит.

Пол сокрушенно покачал головой:

– С кем я связался… Подонки. А ведь я мог бы стать учителем. И еще не поздно…

– И не надейся, – сунул ему под нос кулак Джон. – Я тебя из-под земли достану…

– Эй, Стью, а что это там с ней за тип? – обратил внимание Пит Бест на стоящего рядом с Астрид молодого человека в очках, типичного студиозуса.

– Его зовут Клаус, – помрачнел Стюарт. – Ее прежний дружок… Сначала я познакомился с ним, а потом уже с ней… Но я думал, она порвала с ним.

– Богема! – усмехнулся Джон. – У этой публики никогда не поймешь, кто с кем спит. Значит, пока тебя не было, она снова развлекалась с этим?..

Стюарт стиснул зубы и пожал плечами.

Студиозус поспешил представиться сам, как только они вышли из вагона:

– Клаус Воорман, – сказал он, протягивая руку всем поочередно.

– Он тоже художник и тоже играет на бас-гитаре, – пояснила Астрид. – Я теперь только с такими и дружу…

Стюарт напрягся еще сильнее.

Удалившись с Астрид и Клаусом, он появился в снятой для них Экхорном квартире только утром следующего дня. (Хозяин «Топ Тена» не обманул их, и вновь заключил с ними контракт на довольно приличных условиях.)

Одет Стюарт теперь был в такой же, как у подруги, кожаный костюм, а прическа его была просто невообразимой: волосы были зачесаны на лоб и на уши, а затем ровно пострижены.

Открывший ему Джордж поднял брови:

– Твой вид, Стью, подрывает мою веру. Теперь я, пожалуй, соглашусь с тезисом о происхождении человека от обезьяны.

Джон, увидевший его вторым, повалился на кровать и заржал, тыча в него пальцем:

– Что это у тебя на конце шеи?!

– Где? – опешил Стюарт. Потом понял: – На голове, что ли?

– Да! Тебе еще усы приделать, и Гитлер готов!

– Сам дурак, – огрызнулся Стюарт. – Астрид сказала, что это «французский стиль», а Клаус говорит, что такая прическа подходит к нашей музыке. А он, между прочим, соображает получше вас всех.

– Он что, слышал нас? – поинтересовался Пит.

– Слышал.

– Не высокого же он мнения о наших песнях…

Джон испытывал легкую ревность. До сих пор ни один из них не привязывался к девушке настолько, чтобы ее мнение значило для него что-то серьезное. Его чувство вылилось в ехидный вопрос:

– Как вы будете делить свою Астрид с эти Клаусом? Если она будет спать с тем, кто лучше рисует, тут у тебя, возможно, еще есть какие-то шансы, а вот если с тем, кто лучше играет, боюсь, твоя карта бита.

– Я давно тебе говорю, что музыкант из меня – никакой, – обиделся Стюарт. – Зачем же ты уговорил меня ехать? Я, между прочим, не навязывался, Тебе все не нравится – и то, как я играю, и Астрид, и эта прическа…

– Хватит вам ссорится, – вмешался Пит. – Каждый делает то, что ему нравится.

А Пол и Джордж, переглянувшись, пошли к выходу.

– Куда это вы? – подозрительно спросил Джон.

– В парикмахерскую.

Вечером все «Битлз», кроме Пита Беста, очень высоко ценившего свою внешность и не пожелавшего расстаться с элвис-пресливским чубом, вышли на сцену «Топ Тена» с одинаковыми обезьяньими прическами. Одинаковой была и одежда: кожаные пиджаки, джинсы в обтяжку и дешевые остроносые полуботинки. Но Стюарт не мог себе позволить не быть оригинальным, и отныне он выходил на сцену только в солнцезащитных очках. Эту манеру он слизал у модного актера польского киноандеграунда Збигнева Цибульского.

Когда все это покупали, ботинок нужного Джорджу размера не нашлось, но Джон настоял на том, чтобы обувь была стандартной. Джорджу пришлось надеть ботинки на два размера больше, набив концы ватой. Уже через неделю они загнулись как туфли восточного волшебника, но это только работало на имидж Джорджа – чудака с неземными мыслями.

То, как они теперь выглядели, упрочило их славу «сумасшедших англичан». И молва эта ширилась. Не прошло и месяца, как стало общепризнанным мнение, что «Битлз» – лучшая группа Гамбурга.

Потому-то в мае именно к ним подошел продюсер местной фирмы грамзаписи «Полидор» Берт Кемпферт:

– Нужен аккомпанирующий состав для пластинки Тони Шеридана, – сказал он, в пятнадцатиминутном перерыве, потягивая с «Битлз» пиво.

– Опять аккомпанировать?! – возмутился Джон. – Почему бы вам не записать нас самих?

– Поете вы хреново, – объяснил Берт.

– Да?! – обиделся Джон. – А чего же к нам так народ ломится?

– Всем нравится, как вы кривляетесь, вот они и ломятся. А на пластинке этого не видно.

– Да?! – точно с той же интонацией, что и Джон, воскликнул Стюарт. – Может, вам и как мы играем не нравится?

– Как ты – точно не нравится, – заявил Берт. – Мне у тебя только очки нравятся.

– Ну и все тогда, – окончательно обиделся Стюарт. – Я записываться не буду!

Слишком часто в последнее время ему тыкали его слабой техникой. Действительно, если бы не уговоры Джона и не желание встретиться с Астрид, он бы и в Германию не поехал.

– Пожалуйста, – пожал плечами Берт. – Не хотите, не надо. Мало ли в Гамбурге музыкантов? А я, между прочим, плачу неплохо…

– Хотим-хотим, – вмешался Пол и обернулся к Джону. – Если мы решили прославиться, от таких предложений не отказываются.

– Я записываться не буду, – твердо повторил Стюарт.

Когда они играли в ливерпульской «Каверне», Стюарт, серьезно относившийся к своим успехам в живописи, несколько раз по тем или иным причинам отпрашивался у Джона, и на басе, переставив струны под левую руку, его подменял Пол. Звучали «Битлз» тогда даже лучше.

– Стью, – как бы оправдываясь, обернулся к нему Пол, – если ты не против, я за тебя сыграю?..

Стюарт с деланным равнодушием пожал плечами и посмотрел на Джона. Но тот отвел взгляд. Его гнев уже остыл. А искушение увидеть свое имя на конверте настоящей пластинки, пластинки с большим тиражом, было очень велико.

– По рукам? – спросил Берт и протянул ладонь.

– По рукам, – вздохнул Джон, чувствуя, что совершает маленькое предательство. После рукопожатия он обернулся к Стюарту:

– Не обижайся…

– Да ладно, чего там, – махнул рукой тот. – Все нормально. Хочешь совет?

– Ну?

– Пусть на записи стучит Ринго. Как в тот раз… – Стюарт не заметил, что сзади к ним подошел Пит.

– С чего это вдруг?! – возмутился тот. – Если ты сам играть не хочешь, не решай за других!

– Ладно, проехали, – поморщился Стюарт.

– Почему это проехали?! Я уже давно заметил, что ты под меня копаешь!

– Перестань, Пит, – вмешался Пол.

– Что перестань?! Носитесь со своим Стюартом, как с писанной торбой, а я как будто и не с вами играю.

– Мне кажется, ты сам держишься отдельно… – начал Пол, но Пит его перебил:

– Не знаю, что тебе кажется! Не надо решать за меня! – И в который уже раз повторил свою присказку: – Каждый делает то, что хочет!

Впервые Пол подумал о том, что они оба – Пит, и Стью – чужие для остальных. Пит был симпатичнее ему. Его желания были понятны, как и сам Пол, он любил комфорт, красивую одежду и девочек. А Стюарт чертовски умен… Но для них обоих музыка была только средством. Для остальных же она была сутью.

До сих пор молчавший Джордж, заметил:

– Если мы будем работать в том же режиме, мы или свихнемся, или начнем грызть друг другу глотки.

Действительно, ежедневная восьмичасовая игра делала их раздражительными и агрессивными. Спасали наркотики.

Вскоре Пол припомнил брошенную Джорджем фразу при совсем других обстоятельствах. Как-то, проснувшись среди ночи, он, в сочившемся через окно лунном свете увидел Джорджа, в одних трусах стоящего на карачках перед кроватью Джона. Он что-то тихонько бормотал, и Пол подумал, не рехнулся ли тот окончательно на религиозной почве или от передозировки транквилизаторов.

Пол прислушался.

– …Мне тоже иногда бывает одиноко, – говорил Джордж. – Но я знал, что может спасти нас от депрессии. Маленький кусочек сыра. И я не ошибся. Наша жизнь снова имеет смысл…

Пол перепугался окончательно, тихонько повернулся носом к стенке и постарался заснуть.

Весь следующий день он с нездоровым интересом приглядывался к Джорджу, но тот вел себя, как нормальный.

На самом деле Джордж не сошел с ума. Просто он обнаружил в их квартире еще одного жильца. Это была мышь. Она жила в норе с выходом под кроватью Джона.

Джордж был склонен дружески относиться к любой твари Божьей. Почему-то уверенный, что имеет дело с представителем сильного пола, он окрестил мыша Марком и, подкармливая его по ночам, вел с ним житейские, а порой и теологические беседы.

Их квартира в портовом районе Гамбурга превратилась в натуральный клуб. Реже остальных тут бывали Пит и Стью. Пит ночевал то у одной, то у другой подружки, а Стюарт практически жил у Астрид.

Зато подруга Пола – «головокружительная Лиззи» – постоянно торчала здесь. «Прописался» тут и Клаус Воорман, сдружившийся с Джоном и как бы заменявший ему Стью. Ринго Старр, теперь – лучший друг Джорджа, иногда даже оставался у них ночевать.

Вот и сегодня вечером они сидели именно в таком составе.

В огромной кастрюле Лиззи сварила глинтвейн – из дешевого вина и дешевых яблок, и все потягивали горячий и терпкий, отдающий корицей напиток.

– Я предлагать сегодня играть в правда, – заявила вдруг Лиззи, сидевшая с Полом на диване.

– В правду? – не понял Пол, неловко обнимая ее одной рукой. – А мы что, разве врем все время?

– Пол, ты быть глупей, чем мне, – улыбнулась Лиззи. – Самый главный правда. Самый-самый! Подождите! – вскочила она. – Сейчас!

Она сбегала на кухню и принесла оттуда подсвечник со свечей. (В Гамбурге нередко случались перебои с электричеством.) Она поставила свечу на пол посередине комнаты, зажгла ее, потушила свет и снова примостилась возле Пола.

– Теперь – говорить правду, – сказала она. – Что любим, что хотим. – И она сказала что-то еще, по-немецки, Клаусу.

– Иммер берайт[35], – отозвался тот и, поднявшись со стула, вышел в центр комнаты.

Новый обряд рождался на ходу. Клаус встал перед свечой на колени. Английским он владел сносно.

– Я, Клаус Воорман, студент Гамбургской академии художеств, говорю свою правду. Мой отец был солдатом. Он был хорошим солдатом. Так мне рассказывали, сам я его никогда не видел. Его убили русские в сорок четвертом, когда мне было только шесть месяцев.

А я не хочу быть солдатом. Я хочу рисовать картины о любви. Только о любви. Я хочу, чтобы войны больше никогда не было. Я хочу рисовать обложки для пластинок с песнями, и эти песни должны быть о любви. Вот так. Можете считать меня идиотом.

Он поднялся и вернулся на свое место. Пламя свечи колыхнулось, тени людей и предметов заплясали на стене. Полу казалось, что все происходящее сейчас – очень значимо, что оно имеет какой-то второй, не видный сразу, смысл. Тепло от горячего хмельного напитка внутри, и от желанного тела Лиззи, снаружи, делало окружающее ясным и звонким.

Неловкое молчание прервал Джон:

– Когда-нибудь я попрошу тебя оформить нашу пластинку, – сказал он. – Это будет очень хорошая пластинка.

– Теперь ты, Джон, – предложила Лиззи.

Джон съехал с кровати на пол и, нарушая возникшую атмосферу благоговения, подполз к свече на карачках. Встал перед ней, как и Клаус, на колени. Вдруг посерьезнел, поправил очки и задумался. Потом сказал:

– Я хочу, чтобы была жива мама. Но это невозможно. А раз так, я хочу только одного: быть знаменитым и богатым. Все.

Он, было, начал подниматься, но, передумав, снова опустился на колени. – Когда я стану богатым, я хочу, чтобы ко мне явился мой отец, который предал маму и меня. И я спущу его с лестницы своего роскошного особняка. Вот теперь точно – все.

Возвращаясь на свое место, Джон бросил: «Похоже на игру в раздевание».

Ринго сам, без приглашения, приблизился к свече и принял соответствующую позу. Свет, падавший снизу, делал его похожим на сказочного гнома. «Почему он до сих пор не носит кольцо в носу? – подумал Пол и усмехнулся. – Носик подходящий».

– Я – Ричард Старки, неграмотный облезлый кот, – сказал Ринго и зачем-то покивал, как бы усиливая этим правдивость сказанного. – И никому я, братцы мои, не нужен, кроме своих друзей. Потому я хочу больше всего на свете, чтобы мои друзья всегда были со мной. Я знаю, так не бывает, но мне очень хочется. Вот так. Это я, как трибун вам говорю.

Последнюю его фразу никто не понял, но атмосфера разрядилась.

На исповедальную позицию выдвинулся Джордж. Неожиданно он воздел руки вверх:

– Господин мой, – сказал он, обращаясь к Тому, Кто не мог не слышать его. – Я хочу быть ближе к Тебе. Музыка, вино, любовь, друзья… Я чувствую Тебя во всем этом… Мы с Тобой. Не забывай нас… и Марка. – Он хотел сказать что-то еще, но, оглядевшись, опустил руки и вернулся на место.

– Какого еще Марка? – спросил из своего угла Джон.

– Это мой друг. Такая же тварь, как и все мы.

– Аллилуйя, – ехидно протянул Джон.

А Пол внезапно осознал ускользавший от него второй смысл происходящего. «Что бы мы сейчас не говорили, – подумал он, – это мы клянемся друг другу в верности…»

– Шнеллер, – подтолкнула его Лиззи.

Пол встал перед свечой. И вдруг оказался в центре мира. И стало ужасно трудно собраться с мыслями. Или виноват глинтвейн?

– Недавно мне приснилась мама Мэри, – начал он, сам не понимая, почему заговорил именно об этом. – Она вошла в мою комнату и спросила: «Ну, как ты, сынок?» А я сказал ей: «Я не знаю, как я. Я хотел стать учителем, мама, чтобы ты гордилась мной на небесах. Но выходит по-другому. Похоже, я буду музыкантом…» И вдруг она сказала мне: «Пусть будет так…» И исчезла…

Пол вздрогнул и огляделся. Все внимательно и очень серьезно смотрели на него. При чем здесь сон? Он почувствовал, что должен продолжать.

– И если уж мне суждено стать музыкантом, я хочу быть самым знаменитым в мире. Вот! – Сказал он. – А еще я, в конце концов, хочу трахнуть свою подружку Лиззи.

Джон поперхнулся вином и закашлялся. А Пол покраснел от смущения, сам удивляясь собственной выходке. И, в то же время, он был горд своей смелостью.

Прокашлявшись, Джон захлопал ему в ладоши, и его поддержали остальные.

Пол вернулся на диван, а Лиззи уже стояла на его месте:

– Я говорить по-английски, чтобы все понимай меня, – сказала она. – Я хочу ехать в Париж. Моя мечта быть балерина, чтобы все сказать: «Какая она прекрасная». Маме стыдно, что я танцевать в ресторане. Я хочу, чтобы она сказала: «Ты умница, Лиззи»… Хочу много денег. Но это за себя. А больше я хотеть за вас. Вы все такие хорошие… Я хотеть, чтобы все, что вы говорить сегодня, сбылось.

– Особенно у Пола, – с усмешкой проворчал Джон из своего угла.

– Особенно у Пола, – с вызовом посмотрела Лиззи в его сторону. – Да.

И она вернулась на свое место. И никто не засмеялся. Даже Джон. Но удержаться от ехидного замечания он все же не сумел:

– Только не сейчас, потерпите, – сказал он, зажигая свет. И волшебство рассеялось. – Пора топать в клуб.

Запись с Тони Шериданом длилась несколько дней. Он был «свой в доску» и большинство песен, которые он спел, были самыми популярными хитами. Кроме того «Битлз» уже давно и сами играли их в клубе. Так что особых проблем не возникло.

Правда, Берт Кемпферт заявил, что название «Битлз» немецкую публику вряд ли привлечет, да, к тому же, оно созвучно с местным сленговым словечком «пидлз», означавшим член. И он предложил назваться по-другому – «Бит Бразерз». Как ни странно, Джон легко проглотил это. Его сговорчивость объяснялась просто: если бы они записывались на диск сами, это были бы «Битлз» и только «Битлз», а как аккомпаниаторам, не все ли равно, как называться?

Для пластинки они записали шесть песен, но к июню, когда они собрались обратно в Ливерпуль, диск еще не вышел. Появился только сигнальный миньон с двумя песнями – «My Bonnie»[36] и «When The Saints Go Marching In»[37].

Но и это, наряду с отъездом, стало достаточным поводом для грандиозного сабантуя в «Топ Тене». Тут уж в гримерку набились все – и музыканты, и друзья, и подруги.

Шнапс и пиво лились рекой. Проигрыватель надрывался американскими рок-н-роллами вперемешку со слащавыми немецкими шлягерами. Астрид Кирхгерр фотографировала всех на память.

Это было грустное веселье.

– Я вернусь, честное слово вернусь, – говорил Пол, обнимая свою Лиззи. – Не могу же я остаться, когда уезжают все…

И, как гром среди ясного неба, прозвучал тост Стюарта:

– Ребята! – начал он. – Ребята, я хочу сказать что-то важное. Сделайте музыку потише.

Проигрыватель выключили, все зашикали друг на друга.

– Ребята. Сегодня у нас масса причин для выпивки. Во-первых, расставание, это знают все. А во-вторых, мы с Астрид решили пожениться.

– О-о-о! – обрадованно загалдели все. Только Джон, смекнув, что из этого следует, помрачнел и выкрикнул:

– Ты что, остаешься тут?!

– Да Джон. Прости. Профессор Лерхенфельд сказал, что подготовит меня, и с сентября я буду принят в Гамбургскую академию художеств. Ты знаешь, я плохой музыкант, и до сих пор я был с вами только потому, что очень люблю вас. Но игра в музыку кончилась. Началась настоящая музыка… Эта пластинка, – он взял с колонки миньон и помахал им, – начало больших побед.

Он замолчал, притихли и остальные. Трудно было представить «Битлз» без Стюарта.

– Ты не можешь нас бросить сейчас! – крикнул Джон.

– Я не бросаю. Я отпускаю вас. Я выпрыгиваю из корзины, и шар под названием «Битлз» устремляется к звездам.

А это, – Стюарт положил диск на место и взял за гриф бас-гитару, – это – тебе. – И он протянул инструмент Полу.

Даже по нынешним временам это был королевский подарок, и у Пола, когда он принимал гитару из рук Стюарта, к горлу подкатил комок.

– А теперь – выпьем! – закончил тот.

И в то время, когда все последовали его призыву, он, понизив голос, добавил специально для Пола:

– И не забудь о том, что я тебе говорил, – он показал глазами на Ринго Старра, который, никого не слушая, с идиотским выражением выстукивал что-то ладонями по ляжкам. – Вместе вы будете рядом с Богом.

Пол кивнул. И, сквозь радость от ощущения всеобщего братства, сквозь горечь от расставания с другом, в его душе, словно чернильная клякса через промокашку, проступило пятно безотчетного страха.

Ему нравился Ринго. Но он уже почти не сомневался, что мистические выкладки Стюарта верны.

Так кто же станет следующей потерей?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.