Битвы за Сталина
Битвы за Сталина
Между тем взятый руководством страны курс на державность продолжал беспокоить либеральную общественность. Одна из первых попыток противостоять ему была предпринята в начале того же 1966 года, когда большая группа советских интеллигентов написала письмо руководству страны по поводу возможной реабилитации Сталина. Эти опасения у авторов письма возникли не случайно, а в свете тех процессов, что происходили тогда в обществе: свертывание темы культа личности в советском искусстве и литературе, упоминание имени Сталина в докладе Брежнева к 20-летию Победы, а также открытие «полки» (открыл ее, как мы помним, фильм «Скверный анекдот»).
Письмо было приурочено к ХХIII съезду КПСС, который должен был пройти в марте—апреле 1966 года, но странным образом совпало с началом процесса над писателями Синявским и Даниэлем (10–14 февраля). Было и еще одно странное совпадение: накануне партийного съезда в главном литературном оплоте советских либералов журнале «Новый мир» была опубликована статья Владимира Кардина «Легенды и факты», которая ставила под сомнение некоторые официальные даты советской истории. Так, автор статьи объявлял мифом залпы с крейсера «Аврора» в октябре 17-го (дескать, был всего лишь один холостой выстрел, а не боевые залпы по противнику, возвестившие о начале революции), а также подвергал сомнению то, что день 23 февраля может служить праздником Советской Армии, поскольку в тот день в 1918 году якобы никаких побед Красная армия не одерживала.
В свою очередь, и державный лагерь предпринял ряд пропагандистских акций, приурочив их к началу съезда: в частности, выпустил на широкий экран первую серию киноэпопеи Сергея Бондарчука «Война и мир» (премьера фильма состоялась в кинотеатре «Россия» 14 марта). Как мы помним, Бондарчук взялся за экранизацию толстовского романа в 1962 году и снимал его при мощной поддержке государства, но при глухом ропоте либералов. В процессе работы над этим широкомасштабным кинополотном, равного которому не было не только в отечественной, но и в мировой истории кинематографа, Бондарчук едва не умер: в июле 1965 года, готовя срочную премьеру первых двух серий для Московского кинофестиваля, он пережил клиническую смерть. Однако врачам удалось спасти режиссера.
Тем временем фильм Бондарчука был удостоен на МКФ главного приза, а осенью удостоился награды и на Венецианском кинофестивале. Еще больший ажиотаж эпопея вызовет в широком прокате. Как итог: до конца года первые две серии фильма (вторая выйдет на экраны страны 20 июля) соберут на своих сеансах 94 миллиона 200 тысяч зрителей.
Между тем в кинематографической среде мнения о фильме резко поляризовались. Причем особенно яростное неприятие он вызвал у представителей либерального лагеря. Например, так было в случае с режиссером Григорием Козинцевым. Отметим, что еще на стадии запуска «Войны и мира» у мэтра возник конфликт с Бондарчуком. Дело в том, что тот собирался пригласить на роль Пьера Безухова Иннокентия Смоктуновского, но Козинцев был категорически против — он уже выбрал этого актера на роль Гамлета. Понимая, что в одиночку ему с Бондарчуком не справиться, Козинцев нажаловался на него в Кинокомитет. Узнав об этом, Бондарчук снял Смоктуновского с роли и… сыграл ее сам. После чего нажил себе еще одного критика — Смоктуновского. Как напишет позже этот актер в своих мемуарах: «Актерский эгоизм Бондарчука победил… и, как мне кажется, „Война и мир“ проиграла».
Но вернемся к Козинцеву. После просмотра первых двух серий эпопеи он оставил в своем дневнике следующую запись:
«Война и мир» начинается с очень длинной надписи, где выносится благодарность множеству организаций, способствовавших постановке фильма. Это немой вариант приказов Верховного Главнокомандующего, исполнявшихся некогда Левитаном.
Среди тех, кто способствовал победе фильма, — чешская бижутерия!
Будто Толстому нужна «роскошь постановки». Все равно что попросить Бенедиктова отредактировать слог Льва Толстого.
Первый вальс Наташи и Болконского снят как австрийское ревю на льду: сверкают какие-то желтенькие, красненькие и голубенькие огонечки. Бижутерия в фотографии. Так, как ставили в оперетте арию «Тихо качались качели» в «Веселой вдове»: под музыку мигали цветные фонарики.
Вдруг ожил в нашем кино Ивановский (режиссер немого кино, снимавший исторические фильмы. — Ф. Р.). Это его бакенбарды, чубуки, артисты государственных театров и монтаж бала и смерти. Александр Викторович омолодился и поделил кадр большого формата на три иллюстрации к сюжету одновременно. Ну что же, каждый художник имеет свой взгляд на историю.
Фильм уже записали в «выдающееся произведение»…»
В те же самые дни, когда состоялась премьера «Войны и мира», либеральная общественность и организовала появление коллективного письма на имя руководителей государства (этот документ назвали «письмом 25-ти»). Среди его подписантов были: кинорежиссеры Михаил Ромм и Марлен Хуциев, актеры Иннокентий Смоктуновский и Андрей Попов, главный режиссер театра «Современник» Олег Ефремов, главный режиссер БДТ Георгий Товстоногов, балерина Майя Плисецкая, писатели Корней Чуковский, Валентин Катаев, Виктор Некрасов и Владимир Тендряков, академики Андрей Сахаров, Петр Капица и Леонид Арцимович, а также другие видные деятели страны из числа либеральной интеллигенции. Приведу лишь некоторые отрывки из этого документа:
«Нам до сего времени не стало известно ни одного факта, ни одного аргумента, позволяющих думать, что осуждение культа личности было в чем-то неправильным. Напротив. Дело в другом. Мы считаем, что любая попытка обелить Сталина таит в себе опасность серьезных расхождений внутри советского общества. На Сталине лежит ответственность не только за гибель бесчисленных невинных людей, за нашу неподготовленность к войне (о том, что во многом благодаря харизме и государственной мудрости Сталина войну удалось выиграть, авторы письма намеренно не вспоминают. — Ф. Р.), за отход от ленинских норм партийной и государственной жизни. Своими преступлениями и неправыми делами он так извратил идею коммунизма, что народ это никогда не простит (есть у нашей интеллигенции такая черта: вещать от имени народа. На самом деле подавляющая часть советских людей продолжала испытывать симпатии к Сталину, поскольку ни один руководитель после него — ни Хрущев, ни тот же Брежнев — не обладали даже малой толикой его харизмы и государственной мудрости. — Ф. Р.). Наш народ не поймет и не примет никогда отхода — хотя бы и частичного — от решений о культе личности. Вычеркнуть эти решения из его сознания и памяти не может никто.
Любая попытка сделать это поведет только к замешательству и разброду в самых широких кругах.
Мы убеждены, например, что реабилитация Сталина вызвала бы большое волнение среди интеллигенции и серьезно осложнила бы настроения в среде нашей молодежи. Как и вся советская общественность, мы обеспокоены за молодежь…»
Здесь позволю себе прервать авторов письма для небольшой справки. Против реабилитации Сталина и в самом деле выступала значительная часть советской интеллигенции, но только ее либеральное крыло; представители державного крыла этот процесс, как мы помним, полностью поддерживали. Что касается молодежи, то среди нее на стороне авторов письма выступала разве что незначительная часть — студенты творческих вузов, в том числе и ВГИКа, который за последние годы, как мы помним, превратился чуть ли не в рассадник диссидентства. Среди его студентов стало хорошим тоном на чем свет стоит костерить советскую власть и проклинать пресловутый социалистический реализм с его партийностью. О том, какие нравы царили в те годы в главной кузнице кинематографических кадров, мы помним по той же записке КГБ от февраля 63-го года, однако приведу еще одно свидетельство из уст уже непосредственного очевидца — студентки ВГИКа (в последующем ставшей известной киноактрисой) Екатерины Васильевой (она училась в этом институте с 1963 по 1967 год):
«Мы жили вне страны, вне России, мы, московская золотая молодежь (Васильева была дочерью известного писателя Сергея Васильева. — Ф. Р.), никакого отношения к стране и к истинному потоку времени не имели. Вообще ни к какой истине.
Это было все сплошное уродство, это была помойка, на которой мы воспитывались, считая, что мы находимся в самом лучшем, в самом центральном положении. «Современник» начался, «Таганка», я поступила во ВГИК с лету, Антониони, Феллини, то есть все уши, все глаза были на Западе. Это была земля обетованная там…
Мы, конечно, не хотели слышать ни о партии, ни о комсомоле. Но нам как бы подсовывали все. А вот эта диссидентская волна выдавалась как бы за самое важное дело, как борьба с режимом…
И даже, когда я шла в артистки, я думала, что, помимо того, что я была явно одаренная к ремеслу, я еще смогу на базе «Современника» сказать что-то против власти, у меня уже было много знакомых к тому времени поэтов, писателей, которые были тоже против власти.
Я хотела со временем влиться в это диссидентское движение. Но вот Бог миловал, я не попала в эту компанию, я просто стала артисткой…»
Конечно, нельзя сказать, что весь ВГИК был «помойкой», однако значительная часть его студентов к середине 60-х годов были не просто критично, а враждебно настроены к советской власти, переняв эти чувства либо у своих преподавателей, либо у более старших коллег из кинематографического мира. Именно эта молодежь и приняла брежневский курс в штыки. Кстати, среди подписантов «письма 25-ти» не было ни одного представителя молодежи, если не считать таковыми 38-летнего Олега Ефремова, 40-летних Иннокентия Смоктуновского и Майю Плисецкую. Остальные подписанты в большинстве своем перешагнули 50-летний рубеж, а некоторые даже успели справить 70-летие.
Но вернемся непосредственно к тексту письма. Писалось же в нем следующее:
«Никакие разъяснения или статьи не заставят людей вновь поверить в Сталина; наоборот, они только создадут сумятицу и раздражение. Учитывая сложное экономическое и политическое положение нашей страны, идти на все это явно опасно (подписанты даже не понимают, что сложное политическое положение страны во многом возникло именно из-за непродуманной, оголтелой критики сталинского правления. — Ф. Р.)…»
Заканчивалось письмо следующим пассажем: «Мы не могли не написать о том, что думаем». На самом деле многое из того, о чем на самом деле думали авторы письма, они как раз и не написали. А думали и боялись они прежде всего возврата к сталинской государственности. Когда волюнтарист Хрущев разрушал православные церкви и сокращал армию, ни один либерал-интеллигент даже не пискнул, поскольку не считал эти деяния угрозой ни государству, ни своему существованию. Но стоило новому руководству взять курс на укрепление государственных основ, на реабилитацию Сталина (кстати, частичную), как либералам будто шило в одно место воткнули.
Умные вроде люди, но не могли они понять, что народу нужна была не их либеральная трескотня, а сильная объединительная идея, которая смогла бы вдохновить людей на новые свершения во славу социализма. Ратуя за молодежь, подписанты не понимали, что на разоблачениях культа личности (а с этим автоматически мазалась дегтем и почти вся 30-летняя советская история) патриотизм у молодых людей не воспитаешь. Молодежь, не нюхавшая пороху и знавшая о войне только из рассказов своих родителей, нуждалась в великой идее и сильных личностях. И брежневское руководство, прекрасно понимая, что такой сильной личности среди них нет, решило вернуться к образу Сталина за неимением других примеров. Подчеркну: именно к образу, а не к его методам руководства. Для последнего у Брежнева и его единомышленников просто духу не хватило — здесь они были целиком солидарны с политикой Хрущева.
Между тем в том, что державники и либералы в руководстве страны объединились в одну команду и отправили в отставку Хрущева, была заслуга и самой либеральной интеллигенции. «Оттепель» внезапно выявила в ее среде такое количество недовольных существующей властью людей, что это попросту испугало оба лагеря. Стало понятно, что если не вмешаться в ситуацию, то эта часть интеллигенции попросту «развратит» народ. В том же кинематографе эта тенденция проявлялась особенно наглядно. За годы «оттепели» там появилась целая когорта сценаристов и режиссеров, которые стремились свое разочарование окружающей их жизнью перенести на экран. Эти режиссеры называли советское кино «розовыми соплями» и мечтали показать на широком экране «правду жизни»: убогие коммуналки, пьянство низов и разврат «верхов», пессимизм молодежи и т. д. и т. п. То есть творить по принципу «свинья грязь найдет». Именно о таких режиссерах говорил на Всесоюзном совещании работников кинематографии в 1966 году председатель Госкино А. Романов. Цитирую:
«Легкомысленные связи, аморальные поступки стали непременным элементом сюжета многих наших фильмов на современные темы. Драка, мордобой чуть ли не в каждом фильме о молодежи…
У нас во многих фильмах на советскую тему водка на экране льется рекой. Пьянство живописуется как чуть ли не отличительная черта русского национального характера. Никто не возражает, понятно, против того, чтобы на экране люди пили, если за этим стоит характеристика героя, характеристика обстановки или, извините, какая-то мысль. Потому что даже выпивка должна быть тем ружьем, которое стреляет. Но вот в этой картине («Три времени года»), о которой идет речь, трижды вводится выпивка. На что она нужна? Чему она служит? Если люди сидят за столом, неужели они обязательно должны лакать коньяк? Если попали в затерянную в лесу избенку, неужели только затем, чтобы «жарить» спирт?
В фильме «На завтрашней улице» девица возвращается ночью домой, в общежитие, ставит на стол пол-литра, будит подруг и приглашает их: «Тяпнем!» Диву даешься, зачем это делается?..
Почему водка, почему выпивка стали обязательной частью наших картин на советские темы? Почему зрителей заставляют в течение года смотреть картины с выпивкой…»
Упоминаемый мною ранее киновед Валерий Фомин, цитируя эти строки в своей книге «Кино и власть», удивляется: «Лукавил наш министр или в самом деле не понимал? Страна опасно приближалась к стадии всесоюзной белой горячки. Естественно, люди пили и на экране…» То, что пьянство в Советском Союзе росло с пугающей быстротой, факт бесспорный. Но почему кино должно было это популяризировать? Ведь нельзя же отрицать того несомненного факта, что определенная часть молодежи склонна повторять поступки своих экранных любимцев. Если ее кумир только и делает на экране, что курит и пьет, то и у молодого зрителя возникает невольное желание подражать ему в этом (история с фильмом «Фантомас» это наглядно подтвердит, о чем речь еще пойдет впереди). Но господа либералы не видят в этом ничего зазорного: дескать, свободнее надо быть, раскованнее, ближе к жизни. В их понимании эта «близость» должна быть такой, чтобы зритель, сидящий в зале, ощущал не только благовоние розы в руках у главной героини, но и запахи из клозета, куда на минуту отлучился ее возлюбленный. В своей свободе самовыражения иные режиссеры готовы показать практически все, на что хватает их фантазии, в основном болезненной. Вот почему, завершая свою речь на Всесоюзном совещании, Романов с полным основанием заявил следующее: «Я думаю, например, что никто так не поработал для создания мифа о разочарованной коммунизмом, ограниченной, поправшей идеалы отцов советской молодежи, как наш кинематограф».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.