11. Об огне и о компостной куче

11. Об огне и о компостной куче

А также о других способах закончить существование

Когда умирает корова, ее не отвозят в морг, а отправляют в холодильную камеру. Такая камера есть, например, в ветеринарном центре при Университете Колорадо, в Форт-Коллинзе. Как большинство предметов в холодильнике, тела укладывают таким образом, чтобы максимально сэкономить место. У одной стены лежат овцы, как мешки с песком, закрывающие пробоину на корабле. Коровьи туши свисают с крюков на потолке, как обычно подвешивают говядину. Разрубленные пополам лошади уложены на полу, как водевильные костюмы после представления.

Смерть сельскохозяйственного животного — это смерть в ее физическом и практическом проявлении, вопрос ликвидации туши и ничего больше. Когда нет души, которую нужно проводить и оплакать, можно руководствоваться исключительно практическими соображениями. Какой наиболее экономичный способ ликвидации тела? Какой способ наименее вреден для окружающей среды? Можно ли извлечь из останков что-то полезное? Смерть человека на протяжении столетий была сопряжена с церемониями поминания и прощания. Близкие приходят прощаться к гробу на кладбище, в какой-то момент возникла церемония проводов тела на кремацию. В большинстве случаев кремация проходит без посторонних, поэтому церемония прощания постепенно отделилась от момента захоронения (сжигания) тела. Не позволяет ли это рассмотреть возможность других способов утилизации тел?

Кевин Маккейб, которому принадлежит одна из похоронных контор в Фармингтон Хиллс, штат Мичиган, отвечает на этот вопрос положительно. Он планирует вскоре начать делать с человеческими телами то, что в Университете Колорадо делают с тушами умерших овец и лошадей. Процесс, который ветеринары называют «расщеплением тканей», а Маккейб — «восстановлением водой», был изобретен бывшим профессором патологической анатомии Гордоном Кеем и бывшим профессором биохимии Брюсом Вебером. Маккейб является консультантом в компании Кея и Вебера WR Inc. в Индианаполисе, штат Индиана.

Вопрос о способе ликвидации тел не был основным в работе компании WR до весны 2002 г., когда Рей Брант Марш из Нобла, штат Джорджия, опозорил доброе имя сотрудников крематория. В окрестностях крематория в районе Тристейт, где он работал, было обнаружено в общей сложности 339 разлагающихся тел, сложенных под навесом, сваленных в пруд, втиснутых в бетонную урну для захоронений. Сначала Марш заявил, что у него не действовала кремационная печь, однако печь работала. Затем в компьютере были обнаружены фотографии разлагающихся тел, и поползли слухи. Получалось, что Марш не только гадкий и безнравственный человек, но к тому же и очень странный. По мере увеличения количества тел на территории Марша у Гордона Кея начал звонить телефон: полдюжины звонков от директоров похоронных бюро и один от члена законодательного собрания штата Нью-Йорк. Все хотели знать, как скоро появится аппарат для расщепления тканей, поскольку публика начала сторониться крематориев. (В тот момент Кей считал, что работа займет еще около полугода.)

За несколько часов аппарат Кея и Вебера может растворить ткани, снизив массу тела до 2—3% от исходной. После этого остается лишь кучка лишенных коллагена костей, которые можно раскрошить пальцами. Все остальное превращается в стерильную жидкость «цвета кофе», как написано в брошюре компании WR.

Для расщепления тканей нужны два основных компонента: вода и щелочь, или щелок. Когда вы помещаете щелок в воду, создается такая кислотность среды, при которой происходит расщепление белков и жиров в животных тканях. «Вы используете воду для расщепления химических связей в больших молекулах в тканях тела», — говорит Кей. В этом смысле чистый эвфемизм «восстановление водой» является достаточно точным термином. Но Кей ничего не говорит о роли щелочи. Этот человек одиннадцать лет занимался утилизацией человеческих тел («размещением» в терминологии Маккейба). «На самом деле, это скороварка с моющим средством», — говорит он о своем изобретении. Щелочь работает приблизительно так же, как если бы ее проглотили: не вы ее перевариваете, а она переваривает вас. Однако, сделав свое дело, вещество становится инертным и не представляет опасности для окружающей среды.

Абсолютно очевидно, что расщепление тканей имеет смысл для уничтожения трупов животных. В этом процессе истребляются не только патогенные микроорганизмы, но и прионы — белки, вызывающие болезнь коровьего бешенства, что не очевидно при других способах ликвидации туш. В этом производстве не образуется газообразных отходов, как при сжигании. А поскольку в процессе не используется природный газ, эта технология обходится в 10 раз дешевле, чем сжигание.

Какие преимущества имеет этот процесс для ликвидации человеческих тел? Если речь идет о владельцах крематориев, то для них эти преимущества экономические. Установка стоит относительно недорого (около 100 000 долларов) и, как я уже говорила, в 10 раз дешевле в эксплуатации, чем печь крематория. Такие установки могут представлять особый интерес для сельской местности, население которой слишком мало, чтобы сделать экономически выгодной постоянную работу кремационных печей. Частое включение и выключение печи повреждает ее футеровку, поэтому лучше всего поддерживать постоянный огонь, уменьшая его только для извлечения золы перед помещением следующего тела, но в таком случае процесс оправдан только при непрерывном поступлении тел.

Каковы преимущества для людей, которые не являются владельцами крематория? Если стоимость похорон будет приблизительно такой же, как при кремации, почему люди должны выбрать этот путь? Я спрашиваю Маккейба, веселого и словоохотливого жителя Среднего Запада, о том, как он собирается прорекламировать новый процесс ликвидации тел? «Просто, — отвечает он. — Приходит семья и говорит, что хочет кремировать своего покойника. Нет проблем, говорю. Можете его кремировать, а можете „восстановить водой“. Тогда они спрашивают, что это такое. А я говорю, что это то же, что кремация, только вместо огня мы используем воду под давлением. И они соглашаются».

Но тут подают голос средства массовой информации: «Вы используете щелок. Вы их кипятите в щелоке!» Я говорю Кевину, что он, кажется, умалчивает кое о чем. «Ну, ясное дело, — отвечает он. — Но они все равно об этом узнают. Впрочем, я говорил об этом людям, их это не беспокоило». Я не склонна верить ему по поводу этих двух пунктов, но верю в то, что он говорит затем: «В конце концов, смотреть, как кого-то сжигают, тоже не слишком приятно».

Я решила, что должна взглянуть на этот процесс лично. Я написала руководителю анатомической лаборатории штата Флорида в Гейнсвилле, из которой в последние пять лет остатки тел передавались для расщепления. Здесь этот процесс называют «восстанавливающей кремацией», чтобы соответствовать законодательству штата, предписывающему кремировать останки. Ответа не последовало. Тогда Кей связал меня с аналогичной лабораторией в штате Колорадо. Так я оказалась в Форт-Коллинзе, перед рефрижератором, наполненным мертвыми тушами домашнего скота.

Аппарат (дайджестер) установлен на платформе, в нескольких метрах от рефрижератора. Это круглая цистерна из нержавеющей стали, напоминающая по размеру популярные в Калифорнии бадьи для купания. На самом деле, дайджестер и такие купальни могут удерживать примерно одинаковое количество горячей воды и тел — общей массой около 800 кг.

Сегодня загрузкой дайджестера руководит патологоанатом, специализирующийся по диким животным. Этого человека с негромким голосом зовут Терри Спрейчер. Его брюки заправлены в резиновые сапоги, на руках резиновые перчатки. И сапоги, и перчатки в крови, поскольку он производил некропсию [60] овец. Несмотря на круг его обязанностей, этот человек любит животных. Когда он узнал, что я живу в Сан-Франциско, он просиял и сказал, что он очень любит этот город, но любит его не из-за холмов, пристаней или ресторанов, а по той причине, что там есть Центр морских млекопитающих. Это место, куда привозят испачканных нефтью морских выдр или оставшихся без родителей детенышей морских слонов, которых выхаживают и потом выпускают обратно в море. Но, видимо, нельзя иначе: если вы работаете с живыми животными, то вам приходится иметь дело и с мертвыми.

Над нашими головами с укрепленного на потолке рельса свисает огромная корзина, управляемая гидравлическим подъемником. Молчаливый рыжеволосый лаборант Уайд Клемонс нажимает кнопку, и корзина начинает перемещаться от загрузочной платформы к двери рефрижератора. Когда корзина заполнена, он и Спрейчер направляют ее обратно к дайджестеру и опускают в него.

«Как картофель во фритюрнице», — спокойно замечает Спрейчер.

Вверху на внешней части рефрижератора имеется большой стальной крюк. Клемонс нагибается, чтобы соединить его с другим крюком, зацепленным за толстую мышцу в основании шеи лошадиной туши. Затем он нажимает на кнопку. Половина лошади поднимается вверх. При виде спокойной и грустной лошадиной морды у меня возникают смешанные чувства. Шелковистая грива и шея, которую обнимали девичьи руки, и запекшаяся кровь.

Клемонс сгружает одну половину, потом вторую, оставляя их лежать рядом, эти две половинки, которые явно принадлежат друг другу, как пара новых ботинок в коробке. Со сноровкой бывалого грузчика в продовольственном магазине Клемонс переносит овцу, теленка и безымянное скользкое содержимое двух трехсотлитровых «бадей для внутренностей» из ветеринарных лабораторий, пока наконец корзина не заполняется целиком.

Затем он нажимает кнопку, и корзина начинает скользить по рельсу, отправляясь в свой недлинный путь к дайджестеру. Я пытаюсь представить себе здесь участников похоронной церемонии, которые стоят обычно у края могилы, наблюдая за тем, как гроб опускается в землю, или по сторонам конвейера в крематории, глядя, как гроб уезжает в печь. Конечно, чтобы достойно провожать людей, владельцам дайджестеров придется ввести некоторые модификации. Будет использоваться цилиндрическая корзина, в которой единовременно будет перевозиться только одно тело. Маккейб не думает, что следует разрешать семье покойного стоять вокруг и следить за процессом, однако, «если они хотят посмотреть на оборудование, милости просим».

Корзина установлена, и Спрейчер закрывает стальной люк на дайджестере и нажимает несколько кнопок на компьютеризированной приставке. Когда в бак начинают поступать вода и щелочь, слышен звук, как в заполняющейся стиральной машине.

На следующий день я возвращаюсь, чтобы проследить за разгрузкой дайджестера. Обычно разложение такого количества материала занимает шесть часов, однако в Колорадо требуется провести модернизацию труб. Спрейчер отпирает засов и открывает крышку. Я не чувствую никакого запаха и осмеливаюсь наклониться и просунуть голову в бак. Теперь я ощущаю что-то. Это агрессивный, неприятный и незнакомый запах. Гордон Кей говорит, что это запах мыла, после чего у меня возникает вопрос о том, где он покупает туалетные принадлежности. Корзина кажется практически пустой, что удивительно, если вспомнить, как она была нагружена вчера. Клемонс нажимает на кнопку, и корзина поднимается. На дне лежит горстка костей. Я верю на слово Кею, который сказал, что они легко крошатся пальцами.

Клемонс открывает маленькую дверцу у основания корзины и выгребает кости в контейнер для мусора. Хотя это ничуть не страшнее, чем выгребать золу из печи крематория, мне трудно себе представить, что этот процесс может стать частью американской похоронной традиции. Но, опять же, в случае ликвидации человеческих тел процедура будет выглядеть иначе. Если бы речь шла о человеческом трупе, кости бы высушили, растерли в порошок и рассеяли или, как предлагает Маккейб, поместили бы в «коробку для костей» — своеобразный мини-гроб, который можно хранить в склепе или закопать.

Все, кроме костей, превращается в жидкость и утекает в канализацию. Когда я возвращаюсь домой, я спрашиваю Маккейба о том, как он предполагает решать потенциально неприятный вопрос о вытекании компонентов тел дорогих для кого-то покойников в канализационные стоки. «Кажется, людей это не беспокоит, — сообщает он. — Вы либо направляетесь в канализационный сток, либо вылетаете в атмосферу [при кремации]. Люди, которых беспокоят вопросы экологии, знают, что лучше слить что-то стерильное и рН-нейтральное в канализацию, чем выпустить ртуть (из пломб в зубах) в атмосферу» [61]. Маккейб рассчитывает на экологическое сознание людей. Сработает ли его расчет?

Ну что же, мы скоро это узнаем. Маккейб считает, что первый в мире дайджестер для расщепления человеческих трупов войдет в строй в 2003 г. [62]

Чтобы понять, какой непростой путь прошла Америка в сфере ликвидации мертвых тел, достаточно познакомиться с историей кремации. Лучший способ сделать это — купить книгу Стефана Протеро «Очищенные огнем: История кремации в Америке» (Purified by Fire: A History of Cremation). Протеро — профессор теологии в Университете Бостона, маститый писатель и уважаемый ученый. В его книге цитируется более двухсот оригинальных и вторичных источников. Второй путь — прочесть следующий ниже текст, представляющий собой небольшие фрагменты книги Протеро, пропущенные через дайджестер у меня в мозгу.

Забавно, но одним из первых и самых сильных аргументов в пользу кремации в Америке было то, что кремация меньше загрязняет окружающую среду, чем захоронение. В середине XIX века существовало распространенное (и ошибочное) мнение, что при разложении захороненных тел происходит выделение ядовитых газов, которые загрязняют подземные воды и поднимаются вверх, образуя на кладбищах убийственные «миазмы», которые портят воздух и делают больными всех, кто проходит мимо. Кремация была представлена как чистая и гигиеничная альтернатива и вполне могла завоевать доверие общественности, если бы первая произведенная в США кремация не закончилась полным провалом.

Первый в Америке крематорий был построен в 1874 г. на участке земли, принадлежавшем Фрэнсису Юлиусу Лемойну, бывшему врачу, стороннику отмены рабства, борцу за всеобщее образование. Хотя его деятельность в сфере социальных реформ была многогранна, его идеи о личной гигиене, возможно, сыграли против него в его крестовом походе за чистоту погребения. Как пишет Протеро, он считал, что «Создатель не имел намерения привести человеческое тело в контакт с водой» и поэтому ходил в окружении своих собственных миазмов.

Первым клиентом Лемойна стал некий барон Ле Пальм, который должен был быть кремирован после публичной церемонии с участием представителей национальной и европейской прессы. Осталось неизвестным, почему Ле Пальм изъявил желание быть кремированным, возможно, из-за боязни быть похороненным заживо. Кажется, он однажды встретил женщину, которую когда-то похоронили живьем (видимо, не очень глубоко). Так вышло, что господин Ле Пальм скончался за несколько месяцев до дня кремации, и тело все это время пришлось хранить. Он был забальзамирован в соответствии с ненадежной импровизированной техникой тех лет и поэтому выглядел не лучшим образом, когда незваные и неблаговоспитанные представители городского населения сорвали с его тела покрывало. Посыпались злые шутки. Школьники хихикали. Репортеры из газет всей страны критиковали карнавальное настроение процессии, отсутствие религиозного настроя и должной торжественности. Ритуал кремации ждала ранняя могила.

Протеро считает, что ошибка Лемойна состояла в том, что он хотел провести более или менее светскую церемонию. Его несентиментальная речь, лишенная упоминаний о загробном мире и всемогущем Боге, а также исключительно утилитарный вид самого крематория (репортеры сравнивали его с хлебной печью и с большой сигарной коробкой) оттолкнули чувствительных американцев, привыкших к похоронным церемониям в викторианском стиле, с чопорной публикой и с гробами, обильно украшенными цветами. Америка не была готова к атеистическим похоронам. Только в 1963 г. католическая церковь в рамках реформ, провозглашенных Вторым Ватиканским собором, отменила запрет на кремацию. И с этого момента сжигание как способ ликвидации мертвых тел начало активно пробивать себе дорогу. Именно 1963 г. стал знаменательным годом для кремации в Америке. Летом того года вышла книга Джессики Милфорд The American Way of Death, обличавшая лживость и жадность работников похоронного бизнеса.

Как пишет Протеро, на протяжении долгих лет реформаторами в области похоронного дела двигало отвращение к помпезности и религиозной торжественности. Они создавали памфлеты, описывая ужасы могил и их опасность для здоровья, но на самом деле их раздражали вымогательство и жульничество, процветавшие вокруг традиционной христианской церемонии похорон: гробы в стиле рококо, наемные плакальщики, ненужные расходы, занятые под кладбища земли. Свободно мыслящие люди, такие как Лемойн, искали более простое и практичное решение. К сожалению, как указывает Протеро, утилитаризм этих людей простирался слишком далеко, что возмущало церковь и отпугивало людей. Представьте себе американского врача, который предлагает перед кремацией снимать с мертвых кожу и шить из нее различные изделия. Или вообразите итальянского профессора, доказывающего выгоду от использования человеческого жира в уличных фонарях, поскольку 250 человек, умирающих в Нью-Йорке ежедневно, будут экономить государству 15 тонн топлива в сутки. Или возьмите, к примеру, владельца крематория сэра Генри Томпсона, который сел и подсчитал экономическую выгоду от использования золы от сжигания 80 000 человек, ежегодно умирающих в Лондоне, в качестве удобрений. Он получил цифру 50 000 фунтов стерлингов, хотя покупатели удобрений, если бы таковые появились, оказались бы в убытке, поскольку человеческая зола — плохое удобрение. Если вы хотите удобрять свой сад человеческими останками, лучше идти по пути доктора Хая. Джордж Хай был химиком из Питтсбурга, который предлагал распылять мертвые тела, чтобы они (цитирую статью в газете за 1888 г.) «как можно скорее распались на элементы, чтобы использовать их хотя бы в виде удобрений». Вот фрагмент из статьи Хая, сохранившийся в альбоме в исторической коллекции кладбища Маунт-Оберн в Кембридже, штат Массачусетс:

«Можно изобрести такую машину, которая сначала будет разламывать кости на фрагменты размером с куриное яйцо, а затем на фрагменты размером с мраморный шарик, а потом всю массу нужно перерубить в фарш с помощью рубильных машин или под давлением пара. На этом этапе мы получаем гомогенную массу всех тканей тела в форме пульпы из сырых костей и сырого мяса. Теперь эту массу необходимо тщательно высушить нагреванием при температуре 2500 по Фаренгейту, поскольку, во-первых, нам нужен продукт, с которым легко управляться, а во-вторых, нам нужно его дезинфицировать. Когда эти условия соблюдены, товар можно продавать по хорошей цене в качестве удобрения».

И это подводит нас, готовы мы к этому или нет, к современной концепции переработки человеческих тел в компост. Нам придется перенестись в Швецию, на маленький островок Лирен, расположенный западнее Гетеборга. Здесь живет сорокасемилетняя Сюзанна Вииг-Масак, биолог и предприниматель. Два года назад она основала компанию под названием Promessa, цель которой — заменить кремацию (выбор 70% населения Швеции) технологически продвинутой формой компостирования. Это не какое-нибудь семейное дельце ярых приверженцев «зеленого движения». На стороне Вииг-Масак сам король Карл Густав и церковь Швеции. Ее крематорий, возможно, первым начнет превращать мертвых шведов в компост. У нее уже имеется готовый кандидат (один смертельно больной человек позвонил ей, услышав ее выступление по радио; с тех пор его тело находится в рефрижераторе в Стокгольме). У нее есть поддержка, международный патент, о ней более двухсот раз писали в газетах. Специалисты в области похоронного бизнеса из Германии, Голландии, Израиля, Австралии и США заинтересовались возможностью применения технологии Promessa в своих странах.

Кажется, она за несколько лет сделает то, чего приверженцы кремации добивались целое столетие.

Это особенно впечатляет, поскольку ее предложение чрезвычайно близко идеям доктора Джорджа Хая. Скажем, умирает человек в Упсале, а перед смертью оставляет завещание: «Я хочу, чтобы меня похоронили экологическим способом замораживания-высушивания, если этот метод станет доступным на момент моей смерти». (Оборудование для этого способа утилизации тел все еще разрабатывается; Вииг-Масак планирует, что все будет готово примерно в 2003 г. [63]) Тело человека отвезут в учреждение, купившее лицензию на использование технологии Promessa. Его поместят в бак с жидким азотом и заморозят. Отсюда тело поступит в другую камеру, где его раздробят [64] на мелкие кусочки размером с частички гравия либо с помощью ультразвука, либо путем механической вибрации. Эти все еще замороженные фрагменты высушат и используют в качестве компоста для посадки мемориального дерева или кустарника в мемориальном парке на церковном кладбище или в семейном саду.

Разница между Джорджем Хаем и Сюзанной Вииг-Масак заключается в том, что Хай стремился к практичности, хотел найти способ полезного использования мертвых тел. Вииг-Масак движет не утилитаризм, а идея охраны окружающей среды. А в некоторых частях Европы идея охраны окружающей среды имеет не меньшую силу, чем религия. По этой причине, я думаю, у Вииг-Масак может получиться.

Чтобы понять ее идею, нужно взглянуть на ее компостную кучу. Она находится за сараем, на том гектаре земли, который Вииг-Масак и ее семья снимают на острове. Она демонстрирует гостям свою компостную кучу с таким видом, с каким владельцы дома в Америке показывают новый домашний кинотеатр или отметки младшего сына. Это ее гордость и, не будет преувеличением сказать, ее радость.

Она засовывает в кучу совок и поднимает комок компоста. Он состоит из смеси множества разнородных фрагментов и напоминает лазанью, приготовленную ребенком без наблюдения взрослого. Она показывает перья утки, умершей несколько недель назад, раковины мидий, которых ее муж Питер разводит на другой стороне острова, капусту из недоеденного на прошлой неделе салата. Она объясняет разницу между гниением и компостированием, а также рассказывает, что у человека и у компоста одинаковые требования: кислород, вода, температура около 37 °С. Она делает особый акцент на то, что все мы — Природа, все сделаны из одних и тех же основных элементов и имеем одни и те же основные нужды. Мы на самом базовом уровне ничем не отличаемся от уток и мидий, а также от капусты из салата, приготовленного на прошлой неделе. Поэтому мы должны уважать Природу и, когда умрем, вернуться обратно в землю.

Как будто почувствовав, что она и я, возможно, довольно сильно расходимся во взглядах, она спрашивает, делаю ли я компост. Я отвечаю, что у меня нет сада. «А, понятно». Она обдумывает этот факт. У меня возникает ощущение, что для Вииг-Масак это не объяснение, а скорее признание в совершенном преступлении. Я чувствую себя капустным листом из салата, приготовленного на прошлой неделе.

Она возвращается к компосту. «Компост не должен быть уродливым, — говорит она. — Он должен быть прекрасным, романтичным». Что-то подобное она чувствует и в отношении мертвых тел. «Смерть — это возможность новой жизни. Тело превращается во что-то иное. Я бы хотела, чтобы это иное было как можно более позитивным». Она рассказывает, что люди критикуют ее за то, что она приравнивает мертвых к садовым отходам. Она видит проблему с другой стороны. «Я бы сказала так: давайте поднимем садовые отходы до высоты мертвых тел». Она имеет в виду, что ничто органическое не следует воспринимать в качестве мусора. Все следует пустить в переработку.

Я жду, когда Вииг-Масак положит на место совок, но она подходит ближе. «Понюхайте это», — предлагает она. Я бы не осмелилась сказать, что ее компост издает романтический запах, но гнилью он не пахнет. По сравнению со всем тем, что я нюхала в последние дни, этот запах сильнее всего напоминает запах цветочного горшка.

Сюзанна Вииг-Масак не является пионеркой в деле компостирования мертвых. Эта честь принадлежит американцу по имени Тим Эванс. Я услышала о нем, когда была в Университете Теннесси, в группе, занимающейся исследованием разложения человеческих тел. Будучи студентом-выпускником, Эванс изучал компостирование людей как возможную альтернативу захоронения в странах третьего мира, где у большинства людей не хватает денег на гроб или на кремацию. Эванс сообщил мне, что на Гаити или в сельских районах Китая невостребованные тела и тела бедняков часто сбрасывают в общие ямы. В Китае эти тела потом сжигают, используя уголь с высоким содержанием серы.

В 1998 г. Эванс раздобыл тело одного бродяги, переданное семьей для медицинских целей в университет. «Он не узнал, что кончит жизнь как „компостный парень“», — вспоминал Эванс, когда я ему позвонила. Возможно, это к лучшему. Чтобы обеспечить необходимый для расщепления тканей состав бактерий, Эванс закомпостировал тело вместе с навозом и древесными стружками из конюшни. И тут, конечно, возникает вопрос о попрании человеческого достоинства. Вииг-Масак не планирует использовать навоз; она намерена добавлять в каждую коробку с останками «небольшую дозу» лиофилизованных бактерий.

Поскольку человек был закопан целиком, Эвансу приходилось три или четыре раза брать лопату и перекапывать кучу, чтобы обеспечить доступ воздуха. Вот почему Вииг-Масак планирует разбивать тела ультразвуком или механическим способом. Маленькие кусочки легче насыщаются кислородом и поэтому быстрее превращаются в компост, и могут сразу использоваться для посадки растений. Тут, кроме того, делается попытка сохранить достоинство человека и решить задачу наиболее эстетичным образом. «Тело, превращаемое в компост, должно быть неузнаваемым, — сообщает Вииг-Масак. — Оно должно быть раздроблено на мелкие фрагменты. Можете себе представить, что кто-то за семейным обедом говорит: „Иди, Свен, твоя очередь переворошить маму“?»

Конечно, Эванс осуществил процесс не особенно деликатно. «Там было трудно находиться, — признался он. — Я думал о том, что я здесь делаю. Я просто надевал шоры и шел к яме».

«Компостному парню» понадобилось полтора месяца, чтобы полностью превратиться в почву. Эванс был доволен результатом, который он описывал, как «по-настоящему темный, богатый материал с высокой гигроскопичностью». Он предложил прислать мне образец, но не знал, разрешено это или нет. (Для перевозки незабальзамированных трупов по Америке требуется специальное разрешение, но ничего не сказано о закомпостированных трупах; мы решили, что лучше не посылать.) Эванс обрадовался, когда к моменту окончания процесса на поверхности компостной кучи появились здоровые побеги сорняков. Его беспокоило присутствие в теле некоторых жирных кислот, которые, если их не расщепить до конца, могут оказаться токсичными для корней.

В конечном итоге, правительство Гаити вежливо отклонило предложение Эванса. Правительство Китая заинтересовалось возможностью превращения человеческих тел в компост как альтернативой сжиганию тел в открытой яме (в этом проявилось либо желание выказать заботу о состоянии окружающей среды, либо желание сэкономить деньги, поскольку навоз дешевле угля). Эванс со своим научным руководителем Арпадом Вассом подготовил бумагу о практических преимуществах превращения тел в компост («материал легко использовать для сельскохозяйственных работ в качестве удобрения»), но на этом переписка закончилась. Эванс планирует начать работу с ветеринарами на юге Калифорнии, чтобы предложить компостирование в качестве альтернативного метода захоронения домашних животных. Подобно Вииг-Масак, он считает возможным посадить на компосте деревья или кусты, которые будут вбирать в себя молекулы умерших существ и станут живыми памятниками. «Таким образом, — говорит он мне, — наука подходит к решению вопроса о реинкарнации».

Я спрашиваю Эванса, планирует ли он заняться похоронным бизнесом. Он отвечает, что в моем вопросе, на самом деле, содержатся два вопроса. Если бы я спросила, хочет ли он сделать компостирование тел доступным для всех людей, он бы ответил утвердительно. Но он не уверен, что хочет, чтобы эта технология внедрялась через похоронные бюро. «Одна из причин, которая заставила меня заняться этим делом, заключается в неприятии современной похоронной индустрии, — говорит он. — Человек не должен платить безумные деньги, чтобы умереть». В конце концов, он считает возможным распространять новую технологию, создав собственную компанию.

Тогда я спрашиваю, как бы он взялся за это дело. Он считает, что нужно заинтересовать кого-то из знаменитостей. Он надеется, что кто-то вроде Пола Ньюмана [65] или Уоррена Битти сделает для дела компостирования тел то, что Тимоти Лири сделал для космических похорон. Поскольку в то время Эванс жил в Лоуренсе, штат Канзас, он попытался связаться с умирающим Уильямом Берроузом, также жителем Канзаса, поскольку считал его достаточно эксцентричным, чтобы эта идея могла его заинтересовать. Однако ответа не получил. В конечном итоге он попытался все же связаться с Полом Ньюманом. «Его дочь содержит конюшню и помогает в реабилитации детям-инвалидам. Я подумал, что мы могли бы использовать лошадиный навоз, — сказал Эванс. — Возможно, они решили, что я какой-то чудак». Эванс не чудак. Он просто умудряется свободно рассуждать на ту тему, которой большинство людей предпочитают не касаться вовсе.

Научный руководитель Эванса, Арпад Васс, так подвел итоги: «Компостирование — замечательная возможность.

Я только думаю, что менталитет населения этой страны еще не готов ее воспринять».

Менталитет шведов, пожалуй, более подходящий. Идея о продолжении жизни в виде ивового дерева или куста рододендрона вполне может быть воспринята нацией садовников и велосипедистов. Я не знаю, какой процент шведов имеет собственные сады, но растения, кажется, играют в их жизни очень важную роль. На входе в шведские офисы вы найдете целые леса крошечных горшечных деревьев. В одном придорожном ресторане в Ионкопинге я видела фикус, растущий внутри вращающейся двери. Шведы народ практичный, они ценят простоту и питают отвращение к финтифлюшкам. На табличке на входе в резиденцию короля Швеции просто выбита его печать; издали эта табличка выглядит как листок кремовой бумаги. В гостиничных номерах есть все необходимое, но ничего лишнего [66]. Здесь имеется один блокнот для записей, а не три, а конец туалетной бумаги не загнут привычным треугольником. Так что заморозка и высушивание тела, упаковка в гигиеничный пакетик компоста и превращение в растение вполне соответствуют шведской этике.

Это не единственное обстоятельство, которое делает Швецию первым кандидатом на внедрение технологии компостирования тел. Крематории Швеции попали под удар природоохранного законодательства в связи с испарением газообразной ртути из зубных пломб, и многим из них в ближайшие два года придется произвести серьезную и дорогостоящую модернизацию. Вииг-Масак заявляет, что покупка ее технологии для многих из них обойдется дешевле, чем модернизация существующих предприятий в соответствии с новым законодательством. А захоронение в землю здесь непопулярно уже многие годы. Вииг-Масак объясняет, что шведы ненавидят захоронение по той причине, что в Швеции вы должны делить могилу с кем-то еще. Через 25 лет после захоронения могилу вскрывают, и «человек в газовой маске», как уточняет Вииг-Масак, поднимает гроб, углубляет могилу и на ваш гроб ставит чей-то еще.

Нельзя сказать, что технология Promessa принимается всеми без возражений. Вииг-Масак приходится убеждать специалистов, для которых компостирование людей станет ежедневной работой: директоров похоронных бюро, изготовителей гробов, специалистов по бальзамированию. Вчера она выступала перед представителями церковных приходов Йонкопинга. Этим людям придется заботиться о персональных мемориальных деревьях в церковных парках. Пока она говорила, я искала на лицах ухмылки или вытаращенные глаза, но ничего подобного не обнаружила. Большинство комментариев были позитивными, однако судить об этом трудно, так как они делались на шведском, а мой переводчик-синхронист, как выяснилось, никогда раньше не выполнял синхронного перевода. Он частенько поглядывал на листок клетчатой бумаги, на котором был составлен список слов, относящихся к похоронному делу и компостированию, на английском и на шведском. Присутствовавший в аудитории лысый господин, одетый в темно-серый костюм, заметил, что компостирование лишает человека его человеческой сущности. «Так мы становимся похожими на какое-то умершее в лесу животное», — сказал он. Вииг-Масак ответила, что она рассматривает только вопросы, касающиеся тела, а со всеми вопросами, относящимися к духу или душе, следует, как это всегда было, обращаться в ритуальную службу, которую выберет семья покойного. Кажется, задавший вопрос ответа не услышал. «Посмотрите вокруг, — сказал он. — Неужели вы не видите ничего, кроме сотни упаковок удобрений?» Мой переводчик прошептал, что этот человек является директором похоронного бюро. На конференции присутствовали трое или четверо представителей похоронного бизнеса.

Когда Виик-Масак закончила говорить и все направились в холл, где подавали кофе с пирожными, я присоединилась к человеку в темно-сером костюме и его коллегам. Напротив меня сидел мужчина с седой шевелюрой по имени Курт. Он тоже был в костюме, но только в клетку, и явно пребывал в хорошем расположении духа. Трудно представить, что этот человек руководит похоронным бюро. Он сказал, что через какое-то время, возможно лет через десять, экологические похороны станут реальностью. «Когда-то священник указывал людям, как нужно поступать, — сказал он, имея в виду ритуальные церемонии и способы обращения с телом. — Сегодня люди указывают священникам». Как писал Протеро, то же самое было и с кремацией. В частности, люди соглашались на кремацию, поскольку после сжигания тела похоронное бюро передавало прах семье и друзьям, которые могли сделать с ним что-то более личное и значимое, чем мог придумать работник похоронной службы.

Курт добавил, что молодые люди в Швеции недавно начали противиться кремации, поскольку образующиеся при сжигании тел вещества загрязняют атмосферу. «Теперешние молодые люди могут пойти к бабушке и сказать: послушай, для тебя теперь придуман новый способ — холодная ванна!» Он смеется и хлопает в ладоши. Хорошо бы, чтобы моими похоронами руководил именно такой человек.

К нам присоединяется Вииг-Масак. «Вы очень хороший продавец», — говорит ей человек в темно-сером костюме. Он работает в фирме Fonus, самой крупной похоронной компании во всей Скандинавии. Он дает Вииг-Масак время, чтобы воспринять комплимент, а потом добавляет: «Но меня вы не убедили».

Вииг-Масак не удивлена. «Я ожидала, что возникнет определенное сопротивление, — отвечает она. — Вот почему меня удивило и обрадовало, что практически все во время моего выступления выглядели заинтересованными».

«Поверьте мне, это не так, — шутливо отвечает мужчина. Если бы у меня не было переводчика, я подумала бы, что они обсуждают пирожные. — Я слышал, что говорили люди».

На обратном пути человек в костюме получает прозвище «Противный тип».

«Надеюсь, мы не увидим его завтра», — говорит мне Вииг-Масак. Завтра в три часа дня она выступает в Стокгольме перед руководителями региональных отделов компании Fonus. Это в определенной степени предмет ее гордости, поскольку еще два года назад они не отвечали на ее телефонные звонки, а теперь обратились к ней сами.

Сюзанна Вииг-Масак не носит деловых костюмов. Брюки и свитер, которые она надела для сегодняшней презентации, в соответствии с американским дресс-кодом получили бы определение «элегантной повседневности». Ее длинные, до талии, пшеничного цвета волосы заплетены в косу. Никакой косметики. Лицо слегка разрумянилось, что придает ей более моложавый вид.

Когда-то естественная внешность сыграла ей на руку. В 1999 г. Вииг-Масак встречалась с представителями шведской церкви, и им понравился ее «некоммерческий» вид. «Они сказали мне, что я действительно не продавец», — говорит она мне, собираясь в Стокгольм на выступление. Это правда. Конечно, 51% акций компании Promessa принадлежит ей, но, совершенно очевидно, ею движет не финансовый интерес. С семнадцати лет Вииг-Масак состоит в группе активных сторонников экологического движения. Эта женщина ездит на поезде, а не на автомобиле, чтобы причинять меньший ущерб окружающей среде, и не одобряет тех, кто проводит отпуск в Таиланде, понапрасну выжигая авиационное топливо, в то время как поблизости есть побережье Испании. Она действительно считает, что Promessa имеет мало отношения к смерти, но имеет непосредственное отношение к защите окружающей среды, что это один из механизмов, помогающих распространять экологический взгляд на жизнь. Мертвые тела привлекают внимание публики и средств массовой информации, которого экологическая тема сама по себе привлечь не может. Вииг-Масак — раритет среди активистов гражданского общества: защитник окружающей среды, который не читает проповедей новообращенным. Сегодняшний день — хороший тому пример: руководители десяти похоронных компаний выслушивают ее часовой доклад о необходимости вернуться в землю в виде органического удобрения. Как часто здесь проводятся подобные встречи?

Головной офис компании Fonus занимает большое помещение на третьем этаже ничем не примечательного офисного здания в Стокгольме. Зато дизайнеры внутреннего помещения превзошли себя, стараясь объединить краски и природу. Кофейные столики окружены чем-то вроде живой изгороди из горшечных растений. В центре располагается безукоризненно чистый аквариум с тропическими рыбками размером с большую витрину. О смерти нет и речи. Из кубка с эмблемой компании на столе секретаря выглядывают роликовые щетки для чистки одежды.

Вииг-Масак и меня представляют вице-президенту компании Ульфу Хелсингу. Я слышу не «Ульф», а «Эльф», и это меня веселит. Хелсинг одет, как все, кто занимается этим родом деятельности: тот же серый костюм, та же синяя рубашка, тот же строгий галстук с серебряной булавкой с эмблемой компании. Как считает Вииг-Масак, заморозку и высушивание тел станут производить шведские крематории, которые еще недавно подчинялись церкви. Похоронные конторы будут ставить в известность своих клиентов или не будут, в зависимости от того, что они решат. «Мы следим за вашей деятельностью, — следует загадочное заявление. — Наверное, пришло время узнать побольше». Возможно, определенную роль сыграло то, что 62% из трехсот посетителей интернет-сайта компании ответили при опросе, что экологические похороны могут их заинтересовать.

«Вы знаете, — продолжает Хелсинг, помешивая свой кофе, — что замораживание и высушивание тел — не новая идея. Кто-то в вашей стране предложил этот способ около десяти лет назад». Он говорит о вышедшем на пенсию школьном учителе из штата Орегон Филиппе Бэкмане. Вииг-Масак уже рассказала мне о нем. Бэкман, как Тим Эванс и многие работники крематориев, питал отвращение к современной процедуре похорон. Он несколько лет занимался организацией похорон военных на Национальном Арлингтонском кладбище (на которые никто не приходил). Это, а также его знания в области химии заставили его заинтересоваться замораживанием и высушиванием тел в качестве альтернативного подхода. Он знал, что жидкий азот, являющийся побочным продуктом в некоторых промышленных процессах, дешевле природного газа. По оценкам Вииг-Масак, стоимость жидкого азота для заморозки одного тела составляет около 30 долларов, тогда как природный газ для кремации обходится в 100 долларов. Чтобы расщепить замороженное человеческое тело на мелкие фрагменты (высушивание замороженного тела целиком могло бы длиться около года), он предложил использовать механическое приспособление. «Это должно быть что-то вроде того устройства, которым отбивают мясо», — сказал он мне потом, когда мы с ним беседовали. «Это была молотковая дробилка», — заметила Вииг-Масак. Бэкман попытался запатентовать свое изобретение, но местные похоронные компании восприняли его идею холодно. «Никто не хотел об этом слышать, так что я оставил эту затею».

Собрание начинается вовремя. В зал входят десять региональных управляющих с лэптопами и вежливыми выражениями на лицах. Вииг-Масак начинает говорить о различии между органическими и неорганическими останками и о том, что останки после кремации имеют низкую питательную ценность. «Если мы сжигаем останки, они не возвращаются обратно в землю. Но мы вышли из природы и должны в нее вернуться». Публика слушает с уважительным вниманием и спокойствием, за исключением меня и моего переводчика, перешептывающихся в дальнем углу, как плохо воспитанные школьницы. Я замечаю, что Хелсинг что-то пишет. Сначала мне кажется, что он делает заметки по поводу доклада, но потом он складывает листок пополам и, когда Вииг-Масак поворачивается к нему спиной, подталкивает его к человеку, сидящему напротив, который незаметно засовывает его под свой компьютер.

Они слушают Вииг-Масак на протяжении двадцати минут, а потом начинают задавать вопросы. Первый Хелсинг. «У меня вопрос этического содержания, — говорит он. — Когда в лесу умирает лось и начинает возвращаться обратно в землю, он просто лежит на земле. А вы предлагаете расщепить его на части». Вииг-Масак отвечает, что, когда в лесу умирает лось, его, скорее всего, находят и съедают падальщики. И хотя экскременты того, кто съест этого лося, можно в некотором роде приравнять к компосту из лося, она лично не думает, что семья покойного сочтет такое решение приемлемым.

Хелсинг слегка розовеет. Он хотел сказать совсем не об этом. Он повторяет свой вопрос: «Но вы не думаете о том, что расщепление тел может стать этической проблемой?» Вииг-Масак слышала такие аргументы и раньше. Один инженер в датской компании, связанной с производством ультразвукового оборудования, отказался работать с ней именно по этой причине. Он почувствовал, что было бы «нечестно» использовать ультразвук в качестве ненасильственного метода расщепления тканей. Вииг-Масак не обескуражена. «Послушайте, — говорит она. — Мы знаем, что расщепление тела на фрагменты требует определенных затрат энергии. Но ультразвук, по крайней мере, не выглядит насилием. Вы не видите насилия. Я бы хотела, чтобы семья могла наблюдать за происходящим через стекло. Я бы хотела, чтобы процесс выглядел так, чтобы его можно было показать ребенку и ребенок не заплакал». Обмен взглядами. Один человек беспрерывно щелкает шариковой ручкой.

Вииг-Масак пытается защититься. «Я думаю, если вы поместите в гроб с разлагающимся телом видеокамеру, вы сами будете неприятно поражены увиденным. Это ужасное зрелище».

Кто-то спрашивает, зачем нужна стадия заморозки и высушивания. Вииг-Масак отвечает, что если не удалить воду, частички плоти начнут разлагаться и издавать ужасный запах до того, как вы поместите их в землю. «Но нельзя избавляться от воды, она ведь составляет 70% тела человека», — считает тот, кто задал вопрос. Вииг-Масак пытается объяснить, что вода внутри каждого из нас меняется день ото дня. Она приходит, она уходит, молекулы из воды из вашего тела смешиваются с чьими-то еще. Она указывает на чашку кофе, стоящую перед мужчиной: «Кофе, который вы пьете, был раньше мочой вашего соседа». Можно только поражаться женщине, которая на корпоративной презентации употребляет слово «моча».

Человек, щелкавший ручкой, первым задает вопрос, который, безо всякого сомнения, сидит в голове у каждого из присутствующих. Это вопрос о гробах и обо всей той прибыли компаний, которая исчезнет с введением экологических похорон. Вииг-Масак считает, что высушенные и измельченные останки будут помещаться в миниатюрный биологически разлагаемый гроб из кукурузного крахмала. «Вот это проблема, — соглашается она и улыбается. — Абсолютно все будут мною недовольны. Но я думаю, пришло время взглянуть на вещи по-новому». Как и в случае кремации, для церемонии прощания можно будет взять напрокат стандартный гроб.

Работники крематориев видят ту же проблему. На протяжении многих лет, если верить Стефану Протеро, служащие похоронных бюро говорили клиентам, что развеивать пепел незаконно, хотя на самом деле, за некоторым исключением, это было не так. Семьи вынуждены были покупать урны и ниши в колумбариях или стандартные участки земли на кладбищах, чтобы захоронить туда урны. Однако люди упорствовали в своем стремлении к простой и значительной для них церемонии и продолжали рассеивать прах близких. То же самое касается проката гробов для церемонии прощания и изготовления недорогих картонных «контейнеров» для самой кремации. «Гробы нужны исключительно по той причине, что публика их требует», — сказал мне однажды Кевин Маккейб. Пристальное внимание населения, которое привлекла к себе технология Promessa с момента своего появления, заставило представителей похоронной индустрии задуматься о том, что вскоре люди действительно начнут обращаться с просьбой превратить их в компост. Результаты социологического опроса, опубликованные в одной из шведских газет в прошлом году, показали, что 40% респондентов хотят быть похороненными экологическим способом. Возможно, похоронные агентства Швеции не скоро начнут активно рекламировать экологические похороны, но довольно быстро перестанут отрицать их возможность. Как сказал мне молодой директор одного регионального отделения компании Fonus Петер Горанссон: «Довольно трудно остановить то, что уже покатилось».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.