Тетрадь XIII. 1940–1941 гг. 24-го августа – 3-го января
Тетрадь XIII. 1940–1941 гг.
24-го августа – 3-го января
Продолжение 24-го августа.
– И это правильно, – сказал я. – Чтобы в столичном академическом театре шли произведения, не имеющие совершенно никакой ценности – это возмутительно!
– Да, – проговорил М. Н. – У нас еще до сих пор нет настоящей оперы! Мы еще до этого не дошли!
– …Теперь там в Большом и «Аида» пойдет! – хитро усмехнувшись, изрек я.
После этого М. Н. попросил меня показать все то, что я приволок из дому. Серия о церквушке им пришлась по вкусу, так же, как и Украинский доклад. Что касается собора, то о нем они ничего не могли сказать, так как это была моя давнишняя работа, но вообще она была, несомненно, хуже висевшего на стене рисунка. Я очень обрадовался их отзывам о моей серии и оформлении доклада…
Между тем, М. Н. сказал:
– Я теперь вижу, что передать точный облик предмета ты умеешь. Это ты делаешь почти в совершенстве! Но ведь не только в одном этом заключается рисунок. Ты теперь возьмись за новое… постарайся передавать мораль предмета… его внутреннюю жизнь… Вот, например, купол собора на рисунке, что ты нам подарил, – он живет… Там чувствуется, как говорится, его «душа».
– А ведь он у меня тоже точно сделан, – возразил я.
– Но это не важно! Все-таки купол с его колонками и этой косой тенью изображает нечто живое! Вот ты теперь старайся передавать во всех своих рисунках эти внутренние качества предмета, и все это вместе с твоим умением хорошо изображать внешний облик будет рождать у тебя еще более лучшие рисунки!
– Это правильно, – согласился я.
– Тебя вообще драть не мешает! – вдруг сказала М. Ив.
– Может быть, я и достоин этого… – сказал я. – А что?
– Да я бы на твоем месте, – ответила она, – пошла б в художественную школу и постаралась, чтобы из меня вышел настоящий художник.
– Ну-у! – недовольно протянул я.
– А мама что говорит?
– Она хочет, чтобы я рисовать учился.
– И правильно делает! – продолжала М. Ив. – Ты бы рисовал и был бы пианистом! Чего же лучше?
Мы еще о чем-то поругались, и потом М. Ив. предупредила меня, чтобы я не спускал свои музыкальные знания.
– С вами теперь нужно быть построже, – сказала она с шутливым упреком, – а то вы заленитесь и заниматься будете хуже!
– О-о! Мы народ тяжелый! – согласился я. Нас нужно держать в кулаке, а то, чего доброго, будем бездельничать и отлынивать от занятий!
– Теперь у меня будет лишь трое учащихся, – сказал М. Н., – а то с вами прямо беда! Трудно очень! Я оставлю себе получше, так как с остальными я буду только время терять. С Кирой я заниматься перестал. С Генькой тоже! Заленился парень! Мальчишка он хороший, но лентяй!!! Можно сказать, я уже перестал с ним заниматься. Я думаю оставить у себя только Лору, тебя и еще там одну…
– Так что вам теперь будет трепка! – сказала М. Ив. – Только держитесь!
– Да, теперь вся ваша строгость будет рушиться на нас лишь троих! – проговорил я. – Ну! Конец нам пришел!
Немного погодя М. Н. спросил меня, как у меня идет переписка с Раей. Я рассказал ему об ее ответе на мои письма, что я получил девятого августа, и добавил, что на днях напишу ей ответное письмо.
– Она писала мне о том, – сказал я, – что я зря читал вам все ее вопросы о вас! Она говорит, что вы ее не знаете и в душе можете обидеться!
– Я? Что ты?! – проговорил М. Н. – Нет, я и не подумал обижаться! Я прекрасно понимаю, почему она так подробно расспрашивала тебя о твоем педагоге…
– … Она, видимо, хотела, – добавил я, – чтобы я попал к хорошему, вот она и спрашивала меня!
– И я ее понимаю! – сказал мой учитель. – Чего же тут обидного?
Когда я уходил, я сказал, обращаясь к обоим домочадцам:
– Теперь я все внимание уделю докладам и музыке. Отделавшись от всех докладов, у меня останется тогда лишь музыка и рисование.
– Вот, вот! Рисовать ты должен во что бы то ни стало! – сказала М. Ив.
Умалчивая о своем рассказе, я объяснил и о пользе докладов. Ведь они приучают меня к совершенно необычному. Они мне помогают в достижении цели, чтобы стать универсальным художником– любителем. Ведь в докладах своих я должен рисовать и камни (если это минералогия), и животных (если это зоология), и т. д.
– Очень большую пользу в рисовании, – сказал я, – мне приносит Итальянский доклад. Там я должен рисовать все. И пейзажи, что там имеются, и виды городов, которые там есть, и животных, живущих там, и растений, там растущих, и камни, добывающиеся там, и даже карты географические… а главное – я там должен уметь вообще аккуратно и красиво оформить весь альбом. Короче говоря, самое главное еще впереди. До сих пор я рисовал там маленькие картинки, а под конец у меня там пойдут рисунки во весь лист! В общем, самое трудное в будущем. Мне тяжело с ним будет, но зато, когда я его кончу, я буду счастливейшим человеком, потому что буду иметь его перед собою в полном законченном виде!
25-го августа. Сегодня Илюша уехал в Ленинград. Я проводил его до метро и поручил ему сказать Рае, что я скоро ей напишу ответ.
– А поручений каких-нибудь у тебя нет? – спросил он. – Может, достать для тебя что-нибудь там?
– Вот, если там ты найдешь общие тетради, то это будет хорошо, – ответил я. – А то здесь в Москве их совсем нет!
– Постараюсь их привезти! – проговорил он. – А сколько?
– Да по возможности больше! Но только по возможности!
– Ладно! Идет!
Мы расстались у метрополитеновской кассы станции «Библиотека Ленина», и я вернулся домой. Было ровно семь часов вечера!
27 августа. Весь день сегодняшний из моей головы не выходили мысли о том, что сегодня вечером я услышу «Аиду», а вместе с этим, конечно, и арию Радомеса, и арию Амонасро, и хор жрецов, и Нил, и куплеты Амонасро, которые я знаю почти наравне с хором жрецов…
В половине восьмого Лиля и я уже сидели на своих местах во втором ряду партера, в середине… Мы находились в окружении целых рядов еще пустых стульев, залитых сверху потоками электрических лучей. С боков поднимались сверкающие ярусы, окрашенные золотыми украшениями, а сразу перед ними висел огромный оранжевый занавес. Оркестрантов еще не было, и там стояли лишь пустые стулья и пюпитры.
Сзади нас сидели какие-то иностранцы – англичане, должно быть. Они все антракты напролет трещали на своем языке, и из их тарабарщины я мог понять лишь то, что они, несомненно, говорили о чем-то, происходящем на земле, а не на Сириусе… Больше я ничего из их разговора не понял.
Дирижер Мелик-Пашаев[53], невысокий брюнет с широкой головой, плоским подбородком и с очками, скрывающими за собою сощуренные глазки, легко вскочил на возвышение и взмахнул руками…
С первых же звуков скрипок у меня началась лихорадка. Вступление было прекрасное. У Мелика оно получилось ласкающим для слуха и с яркими оттенками. Молитва под его управлением прошла очень хорошо. Жрецы пели едва слышно, почти не открывая ртов, и эта величавость произвела на меня большое впечатление. Ариозо Радомеса я, конечно, прослушал с широко открытыми… глазами.
Короче говоря, я больше всего смотрел на оркестр и на дирижера! Появление пленников, ария пленного Амонасро и похоронообразный хор жрецов, как всегда, подействовали на меня со сказочной силой. Я всеми силами старался уловить ритм и темп этого хора, чтобы еще правильнее играть его. Хор народа, оказывается, не оправдывает свое название, так как этот мотив, скорее всего, поют жрецы, окружавшие Радомеса и Амнерис, а не народ. Так что, к чести этих кровожадных церберов, два наилучших хора принадлежат именно им, а не кому-нибудь другому.
С большим интересом прослушал я дуэт Амонасро и Аиды в III-ьем действии, где пленный царь поет свои знаменитые куплеты: «Вспомни, вспомни, когда настанет время»… Партию Амонасро пел Иванов, первый раз исполняющий эту трудную роль. Между прочим, его пение и игра превзошли все! Он блестяще ее выполнил. По-моему, из всей этой оперы самая интересная партия – это партия Амонасро, хотя и очень короткая. И она к тому же не очень легкая! Его появление вместе с пленниками, его ария перед фараоном, где он открывает свое имя, и его роль в третьем действии – это трудные, высокодраматические сцены.
Я все время следил за дирижером и оркестром, но по отдельным местам я не мог судить, у кого лучше было ведение «Аиды» – у Мелик-Пашаева или у Таненберга (?). Но в общем, разница была: Мелик вел ее лучше, и многие места оперы звучали совершенно иначе! У него ярко бросались в глаза (!) оттенки, и вообще у него звучал оркестр и более мягко, и дружно.
На «Аиду» я вообще хожу как на урок по музыке, так как именно она и дала мне понятные уроки по оркестровке. Ведь нет ни одного инструмента, который, казалось, не участвовал бы в этой опере. И все они почему-то так ярко выделяются, исполняя ее, что я с первого же раза многому научился в области оркестра. Конечно, нужно сказать, передовую роль играют в ней духовые медные инструменты, так сама музыка «Аиды» написана в торжественной форме. Интересная и большая роль имеется в этой опере и у ударных инструментов (барабана, треугольника, тарелок и литавр).
«Аиду» я ценю вообще из-за того, что она представляет из себя превосходное соединение всех стилей оперной музыки… Здесь есть и торжественные, медленные танцы, и быстрые, веселые пляски, и маршеобразные места, и народные мелодии, и трудные хоровые сцены, которые, впрочем, даже делятся на ряд форм (если можно только так выразиться), так как есть места, где весь хор поет в один голос, и, наконец, самое главное, в этой опере имеются трудноисполнимые массовые сцены, так называемые контрапункты, где в одно и то же время звучит несколько мелодий, представляя из себя в целом красивое соединение.
Короче говоря, для меня «Аида» – это музыкальная школа!
Невозможно описать то, что творилось со мной сегодня вечером после театра. Я пошел почему-то относить сахарницу не на кухню, а в ванную; уходя из комнаты, я потушил за собою свет, хотя там за столом сидели мама и Лиля; я долго и упорно принялся размешивать чай, забыв, что я туда не положил ни одной крупинки сахара; наконец, в довершение всего, вместо того, чтобы постелить себе на кровати, я потащил всю постельную груду на диван, чтобы разостлать это все на его поверхности!
Не знаю, почему, но Лиля называла причиной всех этих плодов рассеянности сегодняшнюю «Аиду»!
28-го августа. Сегодня днем я позвонил М. Н., и Марья Ив., с которой я разговаривал, пригласила меня на 30-е число текущего месяца оного года! Она не замедлила мне напомнить, чтобы побольше занимался по музыке, а после этого взяла с меня клятву, что я во что бы то ни стало буду играть у них все, что знаю из «Аиды». Сам же я распространил эту клятву на все на свете, только не на марш! Как это ни странно, но я боюсь его еще играть перед кем-нибудь…
Потом у меня появилось… вернее, на меня напало (к счастью, без оружия) большое желание рисовать, и я вдоволь поводил кистью по рисунку нашей церквушки, докончив красить правый корпус нашего дома…
Вечером мы с мамой были у Анюты… Провели там прекрасно время и т. д. Короче говоря, я одного сейчас желаю – лечь на боковую… Кончаю! Arri gewerci (так! Изд.) (до свидания).
29-го августа. Сегодня утром пришло известие, что Буба достала Лиле билет на поезд, отходящий на юг 3-ьего сентября. Ура! Дело улажено! «Русланом», которого она хочет услыхать в Большом театре, мы полюбуемся! Я этому искренне рад!
Сегодня я, кажется, первый раз после конфликта с мамой насчет подбирания «Аиды» и музыкальных уроков позанимался как следует по музыке в ее присутствии. Это не нарушило моей клятвы, ибо я сказал себе, что буду только стараться в зависимости от возможности не заниматься при ней, но так как теперь она в отпуске, и, случается, что она целый день дома, то ничего не поделаешь! Зато я все-таки беру себя в руки и не играю при ней мною подобранное.
Я не желаю, чтобы она обвиняла меня в том, что я якобы все время играю то, что подобрал, и забываю уроки. Мне это надоело, тем более, что это теперь далеко не так!
Перед концом напомню, что скоро уже в школу! А что я сделал в это лето? Нарисовал, да и то не всю серию о церквушке и только! Инкогнито в Звенигород не съездил, доклады не окончил… Это плохо! Впрочем, не беда! Съездить в Звенигород я успею и в будущее лето! Это уж обязательно! Долго только ждать! Да будет мне благоприятствовать в этом Юпитер!
30-го августа. Когда я сегодня проснулся, я услыхал, что у нас в кухне с мамой беседует какой-то мужчина! Я насторожился, но никак не мог узнать голоса. «Кого это еще к нам черт принес на кухню?!» – дружелюбно и весьма гостеприимно подумал я.
Оказывается, это был Илюша, возвращающийся из Ленинграда в Одессу.
От него я узнал, что Рая и Моня в доме отдыха, так что он их не видел. Тетрадей он не достал, но это не важно. Главное то, что мне нет смысла писать в ближайшие дни Рае письмо, если у них никого нет дома. Начну учиться – тогда напишу, так как к 1-му сентября они наверняка приедут.
Утром позвонил Стаська, предложивший мне пойти вместе в «Ударник» на хроникальную картину «На Дунае».
Мы встретились на улице и взяли два билета на 12-ть часов 30 минут. Дожидаясь начала сеанса, мы покружили по дворам, а потом я предложил сходить на церковный двор. Я имел на это тайную причину… Подойдя с невозмутимым видом к началу лестницы, ведущей в подвалы, я посмотрел на дверь. Одного взгляда было достаточно, чтобы я к радости своей заметил, что она была открыта. В подвале лежали какие-то ящики. Очевидно, про музей забыли, и наша церковь вновь обратится в содержательницу мастерских и всякого ненужного скарба… В первый же подходящий вечер я решил один слазить в подземелья, чтобы исполнить все-таки то, что я задумал еще летом!
После этого мы со Стаськой расстались.
Часам к четырем мне позвонил М. Н., который предупредил меня, что к нему сегодня приехали от брата, так что мне нет смысла приходить к нему. Он сказал, что заранее известит меня о новом приемном дне. Так что сегодня вечером я у своего учителя не был.
Чтобы не скучать вечером, я решил сходить к Мишке. Как обычно, Михикус долго рассказывал о наших физкультурных перспективах, предупреждая меня, чтобы я не отставал от них, а затем поворотил свое внимание в музыкальную сторону, результатом чего были его настойчивые уговоры, чтобы я взял разучивать 2-ую рапсодию. Это заставило меня призадуматься…
Сегодня вечером уехал в Одессу Илюша, пожелав нам счастливо оставаться. Набив своими чемоданами легковую машину, он уехал на вокзал…
31-го августа. В эту ночь к нам прикатил Люська, возвращавшийся с Кавказа. С его появлением в нашей квартире водворилось веселье и остроумные изречения! Ведь вообще Лазарь парень не промах!
А вообще сегодняшний день у меня был однообразным. Пришел Евгений. Я пошел с ним гулять. По дороге уговорился с ним поехать зимой в Ленинград, ибо он тоже едет туда, только не к сестре, а к тете. Всю остальную часть дня гремела гроза, но нам она была нипочем: мы с Евгением укрылись под кровлей его жилья, где я пробыл до глубокого вечера!
1-го сентября. И вот наступила осень! Не буду вдаваться в лирику, но скажу, что последний день моих проклятых каникул прошел так же по-пустому, как и все лето. Утром проторчал около двух часов за музыкальными уроками, потом немного нарисовал в рисунок нашей церквушки, а вечером с мамой, Лилей, Бубой и Гагой был в Парке культуры, где скучал на каждой аллее.
Подобная меланхолия даже отбила у меня страх перед школой. Мне теперь безразлично! Пусть хоть земля перевернется кверху южным полюсом… Простите, описка: в астрономии нет понятия, что такое «верх» и «низ»!
Между прочим, в смысле творчества это хорошо, что наступает школьный учебный год, ибо с учебой придут старые однообразные дни, и я снова смогу взяться за свои доклады и рисунки более серьезно, чем летом. Но в смысле свободы… далеко нет… Прощайте, свободные дни!
2-го сентября. Когда я открыл глаза, Люся, с которым я спал на диване, еще не проснулся. Было раннее утро. На улице моросил осенний дождь, и мне под его однообразный стук захотелось забыть обо всем на свете… Я осторожно переменил свое положение, чтобы не разбудить своего спящего двоюродного брата, и прижался к стене… Но мне не спалось, и я тихо встал. Приготовив себе завтрак и поглотив его, я приготовил тетрадь и карандаши, с которыми собирался отправиться в школу.
Часы показали половину девятого, но я все еще не решался покинуть дом и чего-то ждал. Я позвонил Мишке, чтобы вместе с ним пойти в школу, и первое, о чем я спросил его, был вопрос о его настроении.
– Ну, как ты себя чувствуешь… перед этой школой? – спросил я.
– Да так… Ничего особенного… – меланхолично ответил он.
– Не думаешь ли ты выходить?
– Да вот сейчас Олег соберется, мы и выйдем.
Нахлобучив кепку себе на голову, я сунул тетрадь и карандаш в карман и вышел. На душе было тоскливо: мне совсем не хотелось расставаться со свободным летом. Да тут еще дождь вдобавок.
Тут я заметил браво шагавших по лужам по направлению ко мне Михикуса и Олекмуса. Мы дружески поздоровались. Олег за лето почти не изменился. Он оставался все тем же длинноносым толстяком высокого роста с грузной осанкой.
– А ты не изменился совсем! – проговорил он.
– Очень рад! – буркнул я в ответ, хотя и довольный его замечанием.
Покамест мы дошли до школы, нас дождь промочил, как общипанных гусят, но это не заставило жалеть нас о том, что мы не захватили свои пальтишки.
На том берегу стоял в дождевом тумане величественный Кремль, которым я втайне любовался всей дорогой, ругая себя за ошибки, что я допустил в своем рисунке для Раи и Мони.
В школьном дворе мокли под дождем Юрка Симонов, Медведев, который оставался все таким же тощим великаном, и еще кто-то из параллельного класса «Б».
Излив свой восторг от встречи после столь долгой разлуки, мы вломились в школу. По залам носились стаи малышей, новых жертв школы, но нам было не до них. Мы отыскали свой класс (им оказался физический кабинет) и первые вошли в него. Олег и я уселись на свои прошлогодние места за первый стол перед доской.
Вскоре собрались и остальные члены класса, которых мне сейчас нет смысла описывать. Главное то, что на всех я смотрел с каким-то особенным чувством, так как я рад был видеть своих давнишних товарищей по несчастью!
Из всех членов класса я хочу остановиться лишь на самых моих ближних, исключая Мишку, Медведя и Салика: Король из скромного тихого мальчугана превратился в загорелого широкоплечего великана, но с тем же спокойным и тихим характером; Димка, или Синка остался таким же хрупким и тонким чертом, все с той же круглой, словно, луна, головой; Ремка не изменился. Он и сейчас представлял из себя чистенького опрятного нежного бабника со всеми своими склонностями к ехидничеству, противоречиям и жадности; Петька также остался без изменений. Как и в прошлом году, он был вихраст, высок, лопоух, нескладен, тощ, но жилистый, как резина. Павлушки не было. Он уехал в Минск. Тиунова, Стаськи, Красильникова, Юрки Скуфьина и Летавина тоже не оказалось: они остались на второй год, а кто-то из них даже ушел работать (это, кажется, Юрка Скуфьин). Шибан, говорят, нахулиганил в деревне, и его засадили, подлеца, за решетку.
К нам пришел новый парень – Гуревич. Это невысокий мальчишка, с носом, похожим на грушу, с маленьким ртом и с непокорным чубом темных волос. У него крикливый, резкий, даже режущий голос, который при нужде ревел в стенах класса, оглушая всех нас и вызывая у многих смех и иронические взгляды.
Из девчонок осталась на второй год одна Зернова, а взамен ее оказалась какая-то новая Цветкова, добродушное, простое существо с какой-то японской прической, при которой все волосы были навьючены вкруговую около головы.
Первые два урока были история, которые заменились литературой. Учитель наш, Давид Яковлевич Райхин, уже известен читателю по прошлому году, ибо он один раз приходил к нам заменять Ольгу Ив., когда та заболела.
Третьим уроком была география. К чести Верблюда, который остался у нас преподавать, нужно сказать, что он изменился, стал менее злобен и ехиден, ибо он весь урок спокойно и просто сидел за столом и по-товарищески беседовал с нами об изменениях, произошедших в периоды первой и второй, ныне текущей, империалистических войн.
Пятым уроком была немка. Наша Елизавета Акулимовна осталась все такой же истеричной, крикливой, злобной и придирчивой бестией, а это нам доставляло мало радости.
Наконец, грянул звонок, и мы побрели домой, снова давая возможность дождю обливать нас Н2O, сколько ему угодно!
Между прочим, забыл сказать, что четвертым уроком у нас была алгебра. Нины Матвеевны уже и след простыл, и нам ее начал преподавать пожилой мужчина, очень симпатичный на вид. Он невысок ростом, весьма солиден по фигуре, с простодушным лицом, которое составляют прямой нос, спокойные и теплые небольшие глаза, очень высокий лоб, округленный подбородок, выпирающие дуги бровей и маленький рот с слегка выпяченными губами. Волосы его коричневато-темные и зачесаны назад. Он был одет в коричневый костюм с галстуком. Голос его весьма слаб по силе, немного сиплый и иногда срывается вверх, что смешило в нашем классе таких дур, как Андреева, Биянова и т. п. тупые создания.
Урок прошел очень интересно. Николай Иванович (так звали нашего математика), видимо, прекрасно знал свой предмет. Хотя мы и не узнали его, как следует, но уже было ясно, что это добрый, веселый и вообще очень хороший человек.
Во дворе я расстался со своими спутниками и направился к своему подъезду.
– Сегодня хорошо, – сказал Мишка еще перед этим, обращаясь ко всем. – Уроков домашних делать не нужно! – Вообще для нас это особенная радость!
Придя домой, я первым делом подумал о плане, который я вел в прошлом году, и я решил его сейчас же возобновить на бумаге с тем расчетом, чтобы как можно скорее иметь удовольствие возобновить его на деле. С сегодняшнего дня я не мог начать придерживаться его, ибо я чувствовал, что в первые школьные дни у меня ничего не выйдет, а уж после первого или, по крайней мере, второго воскресенья, то есть, когда я уже обвыкнусь со школой, домашние уроки будут казаться мне не такими ужасными, я смогу начать свою обычную жизнь.
В план я включил первым делом уроки, затем гуляние, серию «Украинский альбом», музыку, рассказ и дневник. Все это я расчертил на чистой бумаге. Причем уроки, конечно, будут выполняться всегда, гуляние так же, по возможности, серию я буду заканчивать, когда школа перестанет тяготить меня, причем, окончив ее, я заменю ее в плане Итальянским докладом; «Украину» я начну, наравне с серией, музыка – будет всегда, рассказ я буду продолжать тогда, когда напишу Рае письмо, а это мне нужно сделать как можно скорее (между прочим, мне очень хочется даже и сейчас написать его, но школа… она отравляет мне все настроение) и, наконец, дневник будет вестись также всегда. Старый план я сохранил и решил держать его вместе с новым.
Для того, чтобы испробовать себя, я решил сегодняшний первый школьный день провести по плану. Это я и сделал. Я продвинул немного вперед рисунок церквушки и переделал обложку «Украины», чтобы мне было ее легче раскрашивать. В рассказе я ничего сегодня не писал – мне не было смысла на мгновенье садиться за него… Его я должен писать с увлечением и сосредоточенно.
Сегодня же я первый раз ходил с Михикусом за молоком. Всю дорогу мы болтали о своих свободных днях, о школе и на другие темы.
Днем мама и Лиля уехали к Бете, чтобы повидаться с ее Люсей, что приехал на пару дней из Ленинграда, так что пошел в театр на «Руслана» я один, а они должны были попасть в театр сразу от Бети, чтобы встретиться уже на местах.
Места наши были неважные – на балконах, но ничего не поделаешь – после драки, говорят, кулаками не машут!
Я не буду рассказывать о музыке, а скажу просто – она прекрасна! Ее я слушал с удовольствием. Эта опера, действительно, гениальное творение, правдивое, сложное и превосходно оркестрованное, заключающее в себе такие сложные сцены, как волшебный мрак после появления Черномора, рассказ Финна о Наине, сцена Фарлафа и Наины в лесу, сцена Руслана в поле и с Головой, волшебные танцы, шествие чудовищ и Черномора и т. д.
Постановка и декорации были просто ошеломительными. Особенно меня поразили: правдивая, словно живая Голова… и летающие феи в замке Наины.
Но все-таки надежды М. Ив. я не оправдал: слушая «Руслана», я не забывал «Аиды», так как я сильно желал все время почувствовать эффект звучания аидовских маршей в зале Большого театра. Да, я «Аиду» не забывал… Лишь в одном марше Черномора я немного (!) забыл ее, но только на мгновенье… Все же таких мест, которые бы могли на меня подействовать так же, как куплеты Амонасро, похоронообразный хор жрецов, сцена фараона и пленного царя, я в «Руслане» не встретил! Подбирать что-либо из «Руслана» я еще боюсь, ибо я его еще не очень хорошо запомнил, между тем, как «Аиду» я знаю почти всю наизусть.
И я все-таки не могу поверить, чтобы оркестровка и сложность «Руслана» была лучше аидовской… Нет! Я чересчур хорошо знаю, понимаю и умею слушать «Аиду», чтобы согласиться с этим…
3-го сентября. Сегодня у нас был не столь трудный, сколь утомительный и надоедливый день, так как у нас было шесть уроков, состоящих из двух химий, двух эволюций и двух физик.
Химия у нас протекала в верхнем классе, где мы когда-то мучились с немецким. Марья Никифоровна осталась ее у нас преподавать, и уроки ее прошли интересно и спокойно.
Эволюции нас начала учить «Труба» – Анна Васильевна. Она попилила нас сначала по привычке, произнесла нам несколько веских фраз, после которых мы не должны были, по ее мнению, плохо учиться и плохо вести себя в школе, а потом уже приступили к уроку.
Но вот наступил долгожданный момент: мы увидели нашего физика. Он был одет в бежевый костюм и что-то творил у себя в кабинете. Когда мы расселись, он долго ходил мимо наших парт и среди неописуемого шума и смеха весело здоровался с нами.
– Вот Сальковский, я вижу, возмужал! – сказал он. – Видно, что набрался сил за лето! Стал более солидным. А вот сосед его не изменился. – И он указал на меня.
– А вы, кажется, новый? – обратился он к Вовке Гуревичу. – Откуда? Из какой школы? Зачем пожаловали?
– Я из Воронежа. Мы сюда переехали, – проревел Володька резким голосом.
Затем В. Т. остановил свое внимание на второй Цветковой:
– А вы откуда, друг мой сердешный?
Та назвала школу и район.
– Переехали сюда, следовательно?
Цветкова № 2 качнула утвердительно головой.
– Что имели по физике?
– М… иной раз «посредственно», а вообще «хорошо».
– М… так! – пробурчал физик. – Плохих отметок не было?
– Нет…
– Жаль! – сочувственно отозвался В. Т. при всеобщем смехе.
Подойдя к столу, где сидели Кухрей и Шлейфер, он спросил у последней с тонким намеком в голосе:
– Ну как, Шлейфер, снова думаете пропускать уроки, болеть, получать неважные отметки?
– Посмотрим! – лаконично ответила та.
– Смотреть-то буду я! – невозмутимо отвесил физик, порождая в классе взрыв хохота своим острым ответом.
Два урока физики пролетели быстро. В. Т. рассказывал нам о теплоте, и мы записали с ним кое-что в свои тетрадки.
После 6-го урока он задержал нас на местах.
– Спокойнее, товарищи! – заявил он. – Убирайте книжки, но оставайтесь на местах. – После того он объяснил нам, что вызвался быть нашим классным руководителем и думает, что мы его не подведем. Он не развозил свои мысли за тридевять земель, как делают многие учителя, когда собираются выяснять с учениками тот или иной вопрос, а говорил просто, спокойно и кратко.
– О дисциплине, друзья мои, я вам говорить не буду, – сказал он. – Мне в этом нет надобности. Народ вы разумный, и сами знаете, что хорошо, что плохо! Во время объяснений преподавателя, если хотите, ведите записи, но это дело хозяйское – как вам будет угодно! К счастью или к несчастью, выбрал я ваш класс – я не знаю, это покажет будущее. Но я надеюсь, что мне придется радоваться на хороший класс!
После этого он отпустил нас восвояси.
Когда я пришел домой, дома были Лиля и мама. Люся уехал на выставку, чтобы ознакомиться с чудесами природы. Не успел я перевести дух после школы, как вдруг к нам приехал второй Люся – Бетин. Я ему обрадовался несказанно! Ведь я его не видел с 37-го года! Оказывается, завтра он уезжает обратно в Ленинград, и поэтому решил хоть один зайти в нашу харчевню.
Это очень хороший молодой парень. Он был одет в морскую форму. Роста он среднего, с добрым детским лицом со слегка раскосыми глазами, скрытыми за очками, и с очень жиденькими светлыми волосами!
К несчастью, я долго не мог быть дома, так как Мишка уже ждал меня у себя.
У Михикуса я пробыл до самого вечера. Мы все время болтали о своих делах, бичевали школу, говоря, что теперь множество трудных уроков отнимет у нас время на свои домашние дела, и мечтали о том дне, когда мы сможем начать свою трудовую домашнюю жизнь.
Часов в восемь я вернулся домой, так как сегодня вечером уезжала Лиля. Я снял со стены один из моих цветочных рисунков, что Лиле очень нравился (то были анютины глазки) и дал их ей, чтобы она отвезла их дяде Марку. По ее просьбе я на листе бумаги наскоро нарисовал контуры тех же анютиных глазок, чтобы Маня, которой Лиля повезет этот набросок, могла б вышить их на подушке.
– Дай мне волю, – сказала Буба, приехавшая к нам, чтобы вместе с мамой проводить николаевскую племянницу, – я бы каждый день колотила тебя палкой только за то, что ты не желаешь учиться рисовать!
– Мне эта музыка уже давным-давно знакома и успела мне надоесть! – недовольно, но весьма мирным тоном пробурчал я.
Вскоре я остался дома один! Часов в 11-ть вечера вернулся с Выставки Лазарь. Мы с ним поужинали, поговорили о своих делах, он меня расспросил о моем дневнике, я рассказал ему историю последнего и то, как я веду его, и мы решили, не дожидаясь прихода мамы с вокзала, лечь спать!
4-го сентября. Сегодня первые два урока были у нас тригонометрия и геометрия. Николай Иваныч просто и понятно рассказал нам о значении и истории тригонометрии и объяснил нам, как измеряются расстояния до предметов, которых мы не можем достигнуть.
На геометрии он выявил ряд наших дефектов, и, оказалось, что мы ни черта не помним из прошлогоднего курса!
– Вот вам следы учения Нины Матвеевны! – сказал Мишка Королю и мне.
Ник. Ив. сказал, что сначала он должен узнать и проверить нас, а потом уж приступить к курсу девятого класса. Он сравнил нас с поездом, говоря, что перед тем, как пускаться в путь, следует осмотреть и отремонтировать все вагоны. А то, того и гляди, на половине пути пол-состава тряхнется под откос! Сравнение это нам очень понравилось, и мы увидели, что перед нами действительно деловой преподаватель!
На перемене Н. Ив. столкнулся случайно с Олегом и сказал ему:
– Я вижу, ты парень не промах, обстоятельный! Пойдем-ка со мною! Я хочу спросить у тебя кое-что!
После уже Олег рассказал нам, что математик задал ему вопрос о том, кто нам преподавал в том году.
– А одна молодая учительница! – отвечал на это Олекмус. – Она была неопытной, первый год учила!
– Ну, а вы этим пользовались!!
– Да нет! М ее все же уважали, но она вообще все же плохо рассказывала.
– Ну, не беда! – ответил Н. Ив. – Я вас на ноги поставлю!
… Мы уже все успели заметить, что наши блуждания по школе уже снова начинаются! Что ни новый урок, то новый класс! Математикой мы сегодня занимались в нашем бывшем химическом кабинете, теперь оголенном и переделанном в простой класс, а историей, которая должна была у нас быть после геометрии, мы должны были заниматься наверху, в большом, светлом кабинете, окна которого выходили на башни и церкви Кремля.
Грянул звонок, и в класс вошла наша новая историчка. Это старая учительница в нашей школе, и мы, будучи в предыдущих классах, уже видели не раз ее на переменах. Это старушка, среднего роста, довольно слабая, но по внешности весьма солидная. У нее большой выпуклый крепкий лоб, бежево-оранжевые волосы, маленький подбородок и острый нос, высоко приподнятые брови, от чего лицо ее кажется всегда удивленным, и небольшие глаза, скрытые под маленькими очками в форме эллипса и заключенных в тонкую коричневую оправу. Фамилия историческая – Костюкевич.
Есть люди, характер которых узнаешь с первого же часа знакомства с ними. Их нет надобности долго изучать – они все наверху, открыты! К таким же относится и наша историчка! Ее способ преподавания – это имена, даты и события, но не мелкие факты, от чего ее речь была очень простой и легкой! Войдя в класс, она без предисловий приступила к уроку, хотя и видела нас впервые. Рассказывала она тихо, спокойно. Голос ее вообще слабый, немного вялый. Говорят, что она ехидна и упорна, как стадо чертей! Она уж обязательно настоит на своем, даже не слушая возражений. Если во время ее рассказа грянет звонок, она не подытоживает урок, а кончает его на том же слове, на котором ее звонок застал, и уходит из класса. Бывает, что она из-за звонка прерывает рассказ свой где-нибудь на полуслове и даже не договаривая его, оставляет класс.
Последним уроком была литература. Мы все дрожали, как осиновый лес, так как не приготовили урока о Лермонтове, но на наше счастье Давид Яковлевич дал нам диктант из «Войны и мира», чтобы испытать нас в применении грамматики.
Я писал карандашом, так как не взял с собою ручки. Учитель предупредил нас, что за карандаш отметка будет снижена.
Сдав диктант, мы побрели домой, рассуждая дорогой о написанных предложениях и словах.
Часа в три позвонил М. Н., и мы уговорились с ним, что я приду к нему на урок перед воскресеньем, в субботу.
Когда я уходил к Мишке, Люся собрал все свои вещи и поехал на вокзал. Мама собралась его провожать, так как он уезжал домой в Малую Вишеру, а потом в Ленинград.
У Мишки я сделал уроки и вернулся домой, захватив с собою всех жуков и бабочек, что он привез мне из Крыма.
Я пришел домой… дома никого не было!.. Лиля была уже в дороге, Люся на вокзале… и мы с мамой снова остались одни… Непривычно такое положение после ватаги веселых ребятишек! Да!
5-го сентября. Сегодня у нас в школе ничего особенного не было. Правда, по каким-то причинам не явился преподаватель по физкультуре, и мы весь урок занималась алгеброй, к которой нас принудил наш новый завуч Василий Федорович, седовласый, сутулый старик, невысокого роста, с грубым голосом, имеющий проницательные глаза, схожие с глазами монгола. Он не имел ни бороды, ни усов, но вообще оказался превосходным человеком, хотя и имел в себе ехидного и хитрого человека.
Дома я узнал, что к нам сегодня вечером придет Галина Львовна, приехавшая из Ленинграда, и я сейчас же сказал маме, что спрошу у нее, приехали ли Рая и Моня в Ленинград из дома отдыха или нет, и могу ли я написать им письмо.
Под вечер к нам пришла Буба, так как она хотела лично повидаться с Галиной Львовной, чтобы последняя могла бы передать Рае, что Буба жива и здорова.
Та, которую мы ждали, пришла около десяти часов. Вечер мы провели прекрасно. Кажется, я никогда не считал себя счастливым в большей степени, чем сегодня. Мы беседовали о своих делишках, и Галина Львовна рассказала нам о том, что Рая и Моня уже в городе, что Нора очень выросла и что они ждут моего письма. Она еще добавила, что Рая очень любит читать мои послания и, судя по ее словам, она прямо-таки «захлебывается» ими. Я почувствовал себя вознагражденным за все и решил на днях написать им письмо, тем более, что наша переписка оборвалась уже на целый месяц, и тем более, что мои ленинградские родственники уже приехали домой.
Я проводил Галину Львовну до трамвая, и она самым убедительным образом просила меня «заглянуть» к ним в Ленинград в зимние каникулы.
7-го сентября. Я боюсь, что теперь мне не удастся заносить в дневник подробные записи, так как нам теперь столько задают уроков, что мне просто нет смысла уделять много времени дневнику. Боюсь, что мои короткие записи будут скучны, но не от меня это зависит.
Сегодня в газете я прочел, что 10-го числа будут транслировать из филиала Большого театра «Аиду». Это подняло мое настроение! Я, конечно, не пропущу подобного случая!
Будучи сегодня у М. Н., мы побеседовали с ним о «Руслане», так как я ему сказал, что слушал эту оперу на днях в театре; а потом я стал изливать свою горечь о том, что бесчисленное множество уроков не дают мне возможности окончить свои доклады. М. Ив., конечно, не замедлила меня упрекнуть в том, что я, вообще, не думаю учиться рисованию. На это я ответил, что, когда поеду в Ленинград, буду жаловаться на них Рае, ибо она одна пока что благоразумно относится к этому, говоря, что человек должен сам по своему вкусу выбирать себе дорогу.
– И на нас будешь жаловаться? – спросила М. Ив.
– Вас могу пощадить, вы мне еще не так докучаете. А вот моя мама, да еще моя тетушка, так те мне совсем жить не дают! Ну, что я буду с ними делать?!
Дома я узнал сегодня нечто ужасное: оказывается, что Сарра, достав билет, уехала с новорожденной домой в Ленинград, а тетя Бетя и шалун Витторио остались здесь.
– Проклятие! – простонал я. – Все, на кого я не посмотрю, спокойно улаживают дела с билетом и уезжают, а я, как несчастный мученик, смотрю на это издали и никак не могу вырваться из Москвы!
– Ничего, поедешь, – сказала мама.
– Хотел бы я это видеть!.. – с горькой усмешкой сказал я.
Вечером, отправляясь к Олегу, чтобы вместе с ним провести время, я зашел проведать нашу церквушку. Я завернул на церковный двор, обогнул церковь, проскользнул мимо гор всякого хлама и очутился перед беленой лестницей, уходящей куда-то вглубь. Теперь я был не слишком осторожен, так как странное спокойствие овладело мною. Я, не медля ни минуты, спустился по кривым ступеням и, вытянув руки, дотронулся до пыльных дверных досок… На дверях я нащупал огромный кованый замок.
8-го сентября. И вот наступил первый выходной день. Конечно, я не зевал, твердо решил провести его по-человечески. Полдня мы с Мишкой толкались в спортивных магазинах, выуживая гантельки для гимнастики, но ничего не нашли, и я решил утопить свое горе, отправившись вечером вместе с мамой к Гене.
Первым делом я взялся за альбом с фотографиями и с любовью стал рассматривать облики моих далеких родственников, живущих где-то далеко в Одессе и в недоступном Ленинграде. Собственно говоря, я только ради этого альбома пришел сегодня к Гене, чтобы вспомнить свою родню.
10-го сентября. Ввиду того, что у нас не работала вторая линия, по которой передавали «Аиду», то мне пришлось отправиться к Мишке, где я и прослушал всю оперу. Ну что это за опера? Ведь в ней участвуют прямо-таки живые люди! Это не те картонные куклы, о которых говорил Чайковский! Завидовал он, что ли, подлец? Думаю, что завидовал: ведь не каждый композитор мог бы написать оперу так, как написал Верди свою «Аиду». Да! Только благодаря «Аиде» я понял оркестровку. Верди не совал (так! Изд.) инструменты один за другим, лишь бы, чтобы сказать, что, дескать, его опера заключает в себе всевозможные формы оркестровки, а он подбирал инструменты со вкусом и удивительной тонкостью.
Трудно описать мои чувства, когда в оркестре и на сцене проводится сцена появления пленных эфиопов. Слушая всегда этот отрывок, я начинаю дрожать, как дрожит бедный щенок, попавший под дождь. Я не могу спокойно слушать эту сцену. Разве это не душераздирающий момент, когда предстают перед фараоном униженные, связанные пленники, и Аида, увидев среди них своего отца, эфиопского властителя Амонасро, с криком бросается к нему, оплакивая обезглавленную отчизну. Амонасро грубо схватывает ее и шепчет, чтобы она не предавала его!.. Да, это одно из лучших мест оперы.
Да и вообще я не могу себе представить, как это только люди (а их немало), вдобавок даже люди, понимающие музыку, могут равнодушно относиться к такой опере.
12-го сентября. Сегодня мы получили письмо от Лили, где она пишет, что благополучно доехала до Николаева. Короче говоря, все обошлось как нельзя лучше. Она также касалась в письме и того, что зимой к нам, может быть, приедут дядя Марк и их Люся. И это уже, кажется, решено!
14-го сентября. Будучи сегодня у М. Н., я случайно посмотрел на висевший на стене рисунок Исаакиевского собора, вспомнил, что я когда-то ходил по этой площади, когда-то взбирался на вышку, когда-то непосредственно созерцал золотой купол собора, и я вспомнил о трудностях, которые должны будут мне помешать поехать зимой в Ленинград.
– Смотрю я на этот рисунок и думаю, – обратился я к М. Н. – удастся ли мне увидеть этой зимой этот собор и эту площадь наяву или нет?
– Да, – согласился М. Н. – для тебя это не очень-то приятный вопрос! Но ничего, может быть, попадешь туда!
18-го сентября. Еще 15-го числа, встав как можно раньше, я начал писать в Ленинград письмо. Было 6-ть часов утра, мама спала, и в комнате было тихо. Так постепенно, за эти три дня я написал все письмо, уделяя ему внимание, главным образом, по утрам до школы. Я решил написать все и обо всем, ответить на все вопросы, которые Рая задавала мне в предыдущем письме и, так как на меня вдруг напало желание закатить Рае художественно обработанное, богатое письмо, то я и написал его… Скорее всего, это был у меня целый рассказ. Я взял для этого письма целую тетрадь, хотя и не думал над тем, что это письмо у меня займет ее всю; но вот письмо я окончил, и от моей тетради осталась одна обложка с промокашкой. Все письмо у меня уместилось на 25-и страницах, и к тому же я писал его, как обычно, очень мелко и в каждую клетку. Окончив его, я был рад, как не знаю кто! Именно поэтому я и разглагольствую сейчас так пышно! Я писал его по краткому плану, который я составил для того, чтобы не упустить ни единой мысли. Я, конечно, потом вложил этот план в конверт, где хранится последнее Раино письмо, которым я пользовался при своем писании, и конверт сунул в обложку истраченной тетради. Это я решил оставить себе как добрую память, в честь такого гигантского письмеца. Я даже и не собрался переписывать его в дневник, как я обычно делаю, – ведь это адский труд! Я просто попросил Раю сохранить его с тем намерением, что я зимой (если буду у них) спишу себе наиболее нужные мне места.
Написал я Рае положительно все! Я объяснил, почему долго не мог писать; описал ей всю историю моего старания попасть в Ленинград; описал, как я был в Звенигороде; ответил ей на ее вопросы о моих взглядах на будущее и о многом другом.
Я еле-еле запихал все письмо в конверт. Боясь, что его могут не принять на почте (я, безусловно, думал послать его), я сунул конверт под тяжеловесные тома «Истории Земли» и поставил наверх всего этого настольную лампу; все это я проделал с тем, чтобы мой конверт принял более или менее приличный вид.
В школе сегодня ничего особенного не было. Правда, на истории мне вздумалось разработать финальную иллюстрацию к моему Итальянскому докладу и я набросал чернилами набросок будущего рисунка, который должен был изображать в конце доклада нечто торжественное, подчеркивающее. Я изобразил овальную картину Везувия, наполовину накрытую материей, рядом торчали у меня ноты, лавры и смычки, а из-за всей кутерьмы виднелись сверкающие спартаковские мечи и шлемы.
Вот примерно какой я хочу сделать заключительную иллюстрацию в Итальянском докладе. Посмотрим, как все это получится!
19-го сентября. Письмецо всю ночь пролежало у меня под томами геологии, но я решил продержать его еще до вечера, а нынче же вечерком отпустить его в путь-дорогу.
Погодка была сегодня прекрасная. Когда я шел в школу, то я заметил, как Кремль отражал от себя ярко-желтые лучи восходящего солнца. Дворец и церкви его, казалось, были выкрашены в густую, яркую желтую краску. Тени на них были истинно голубого, как лазурь, цвета, ибо холодный воздух раннего утра давал о себе знать. Ярко-желтые освещенные места и небесно голубые тени вместе казались чем-то необыкновенным, и весь Кремль был похож на театральную декорацию. Короче говоря, освещение пейзажа было прямо-таки сказочным.
Вечером я извлек конверт на свет, и, отправившись на почту, сдал его, полагаясь на честность наших железнодорожников. Ничего особенного не случилось, и письмо было принято без какого-либо рода указаний или замечаний на внушительный вид конверта.
22-го сентября. Сегодня я встретился с Женькой Гуровым, чтобы снова поболтать о прошедшем, поговорить о настоящем, помечтать о Ленинграде. Я рассказал ему, что теперь из-за школы совершенно перестал рисовать, возиться с докладами и вести дни по намеченному плану. Очень трудно все это ставить наравне со школьными уроками; а мой планчик, очевидно, пойдет у меня в «архив древностей». Мы начали строить планы на нашу поездку, и я, между прочим, заявил ему:
– Теперь меня совершенно ничто не трогает! Я ни на что не обращаю внимание, ничто меня не трогает – я лишь считаю дни и с умилением думаю каждый вечер, что, вот, дескать, день прошел, и Ленинград стал для меня ближе!
– Ты прав, голубчик! – заявил мне Евгений. – У нас с тобою расстояние до Ленинграда измеряется не километрами, как обычно, а днями…
– И даже часами, – добавил я. – Весьма странное измерение пространства, не так ли?
Когда же мы заговорили о билетах, то Женька сказал мне, что их какая-то знакомая работает на вокзале, и она может достать нам два билета.
– Это, смотря на каком вокзале она работает, – осторожно сказал я.
– Да на Ленинградском же! – выпалил Женька.
И мы решили, что дело в шляпе.
23-го сентября. Сегодня я узнал из газеты, что 27-го будет передаваться «Аида». Ну, я, конечно, сейчас же проболтался Мишке, и сказал ему что, если, на этот раз ее будут передавать по нашей линии, то, чтобы он обязательно явился ко мне; в противном случае нам придется слушать у него.
Совершенно неожиданно для меня сегодня вечером транслировали «Травиату» – понятно, никто не мог меня оторвать от репродуктора.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.