Глава I. Паломники в пути от Урги до Гумбума

Глава I. Паломники в пути от Урги до Гумбума

25 ноября 1899 г. Одевшись бурятским ламой-паломником к святым для ламаистов местам, я выехал из Урги на четырех наемных верблюдах с партией алашанских монголов, приехавших сюда для продажи риса и проса. Впрочем, хозяин нашего каравана, Намчжал-тайчжи, придворный чиновник алашанского вана, говорил, что, собственно, главною целью его приезда с женою и сыном было поклониться ургинскому перерожденцу Чжэ-бцзун-дамба.

Мне и моему спутнику первый раз в жизни приходилось иметь дело с верблюдами, отчего и предположили ехать на ненавьюченных: наложили на спину верблюда войлоки и подушки, перекинули через них привязанные к ремням стремена и сели, как на лошадей. Проехав однако 5–6 верст, мы убедились, что такой способ езды очень неудобен, так как ноги, широко раздвинутые по толстому животу большого верблюда, сильно уставали; тем не менее пришлось таким же способом доехать до места первого ночлега в местности Бухук, где находится и первая почтовая станция по тракту Урга – Сайр-усу. Здесь пришлось расположиться среди снеговой равнины, и так как невозможно было отыскивать из-под снега подножного, если так можно выразиться, топлива – аргал (сухой помет), то нам оказали громадную услугу дрова, захваченные с собою из Урги по совету возчиков. (Чрезвычайно развитое в Урге и ее окрестностях воровство заставило наших подрядчиков окарауливать всю ночь палатки и уложенных вокруг них верблюдов.)

26 ноября, наученные вчерашним неприятным опытом, мы пересели на верблюдов с легкими вьюками, что оказалось гораздо удобнее верховой езды на этих животных. Непривычным ездокам должно рекомендовать в продолжительной, в особенности зимней, дороге садиться на вьюки. Этот способ выгоден еще и тем, что при частых гобийских ветрах, несущих песок и пыль, можно сидеть, отворотившись в противоположную от ветра сторону. Ночевали в степи; названия этого урочища нам не удалось записать, так как возчики не знали его, а местных жителей мы не встретили.

27 ноября взяли воды из колодца Ара-чинда и ночевали в степи.

28 ноября начинается настоящая гоби. Монголы в характеристике местностей употребляют слова хангай и гоби. Первым словом обозначают места, обильные растительностью и проточною водой, а вторым – безводную степь со скудною растительностью; «гоби» местами обитаема. Ночевали у колодца Хара-толгой (Черная горка).

29 ноября ночевали у колодца Булум (Угол) близ монастыря Шинэ-чойра, что значит «новый учебный двор». Должно заметить, что такое название произошло вследствие недавнего основания монастыря, а не как отличие от прежнего «старого». Монастырь этот, принадлежащий хошуну Дайчин-цзасака, отец которого именовался Уйцзан-гун, имеет около тысячи духовных. Хошун же состоит из 5 сомунов (рот) и должен быть признан одним из богатых хошунов Халхи вообще и тушету-ханского аймака в частности.

30 ноября – Хубер. 1 декабря – Дэрису. 2-го – Тэбчийн-булум. 3-го – Ара-чинда. 4-го – ключ Хармакту. 5-го – открытая степь. 6-го – южный склон хребта Шанхай. 7-го – к ЮЗ от гор Хоир-ундур. Вот места ночлегов за эти дни.

8 декабря миновали по западной стороне монастырь Долон-шига-цза-гин-сумэ, принадлежащий хошуну гобийского туше-гуна тушету-ханского аймака. Ночевали в местности Бударганайн-шинэ-усу. 9-го – степь. 10-го – высохшая речка Думда-гун. 11-го – степь к Ю от Ноян-элису. 12-го – степь. 13-го – колодец Арайн-гашун-худук.

14 декабря ночевали недалеко от колодца Добойн-цзак. Между кочевьями хошуна халхаского туше-гуна и землями алашанского вана находится западный угол владений трех уратских гунов, входящих в состав Улан-цабского сейма южных монголов.

15 декабря ночевали невдалеке от монастыря Тукумун-сумэ, принадлежащего хошуну алашанского цинь-вана. Говорят, что этот монастырь был основан шестым далай-ламой Цаньян-Чжямцо, жившим в Тибете с 1683 по 1706 гг., и имеет в настоящее время до двухсот постоянно живущих монахов. Оставляя до надлежащего места исторические сведения об этом далай-ламе, здесь приведем лишь народное сказание о нем. Шестой перерожденец, далай-лама Цаньян-Чжямцо[10] нарушил обеты высшего духовного звания и вступил в брак с одной женщиной. Она вскоре забеременела и должна была родить сына, который сделался бы всемирным царем. Но китайские астрологи-тайноведы узнали об этом и сообщили богдохану о грозившей его династии опасности. Богдохан в тревоге вызвал далай-ламу в Пекин для допроса, а жену его приказал тотчас убить. С дороги в Пекин, а именно из Алашани, опальный далай-лама послал ко двору труп своего случайно умершего спутника, выдав за свой, а сам, переодевшись нищим-монахом, скрылся и бродил инкогнито по разным местам непросвещенной Монголии, родного Тибета и священной Индии. Затем в Алашани он стал проявлять много чудес, на что обратила внимание Абао, супруга алашанского вана. Она признала в нем далай-ламу и воздала почести.

Внимание, оказанное княжеским двором, конечно, сильно подействовало на простой народ, и он стал уже боготворить вновь открытого далай-ламу. Последний, воспользовавшись приобретенным почетом и влиянием, основал в Алашани несколько монастырей, в том числе и этот Тукумун-сумэ.

16 декабря – Бургастайн-булак. 17-го – Хурай-чинда.

18 декабря миновали Чжартайн-дабасуну-байшин, т. е. домики Чжартайской соли, коих здесь три: один – для надзирателя и сборщика пошлин с соли, другой – для казенных рабочих, третий – для соли. Они находятся на юго-восточной стороне озера Чжартайн-нур; соль же добывается на северо-западной стороне рабочими, нанимаемыми канцелярией алашанского вана, а вывозится отсюда добровольными извозопромышленниками главным образом в город Дын-коу, находящийся на левом берегу реки Хуанхэ, или Желтой, в расстоянии трехдневного караванного пути от озера. Соль извлекают из глубоких ям княжеские рабочие. Покупатель сам кладет в мешки и подходит к байшину для расчета. Я лично не видел работы, так как место добывания соли находилось по северо-западную сторону, верстах в четырех от байшинов. За количество соли, составляющее вьюк одного верблюда (около 10 пудов), платят, как передавал мне местный монгол, 4 фына (6 коп.) за труд по добыванию и 2 фына (3 коп.) пошлины в казну вана.

Заплатив, таким образом, за вьюк соли на месте 6 фынов (9 коп.), продают таковой в Дын-коу, смотря по спросу, за стоимость от одного до двух кирпичей чая, или от четырех до восьми цинов серебра (60 коп. – 1 р. 20 к.). Этим извозом занимаются главным образом ближайшие жители, начиная с наступления осенних холодов, т. е. примерно с октября. Говорят, что ежегодно вывозится отсюда соли не менее чем на ста тысячах верблюдов. Кроме этой соли, в Алашани славится еще соль, добываемая в Хото-нугой и Цаган-булак; эти места добывания соли находятся в западной части кочевий, а потому соль оттуда вывозят преимущественно в города Дэрисун-хото и Ланьчжоу.

Останавливаемся ночлегом недалеко от вышеупомянутых домиков в роще деревца цзак, более известного под названием саксаул. Вследствие того, что наши возчики брали домой из этой рощи дрова, нам пришлось продневать здесь следующее, 19-е число. 20-го – колодец Цзуха.

21 декабря прошли мимо колодца Чахарун-худук и пришли к стойбищу нашего возчика. Он жил в двух войлочных юртах, одна из коих представляла как бы чистую половину, где стоял жертвенный стол с бурханами, а другая служила постоянным жилищем хозяев с домочадцами. Местность эта называется Гун-худук (Глубокий колодец), или, по другому колодцу, Сумэйн-худук (Колодец храма). Тот и другой колодец отстоят от этого стойбища не ближе четырех-пяти верст. Здесь провели мы и 22-е число.

23 декабря доставили нас в ямунь алашанского вана, где мы прожили до 1 января 1900 г., подыскивая себе новых подрядчиков до Гумбума, так как прежний был нанят только досюда.

Город Дынь-юань-фу, или Ва-ян-фу, назывался монголами Алаша-ямунь, или Ямунь-хото, т. е. алашанской канцелярией, или канцелярским городом. Он находится на берегу речки, стекающей с горы Бугуту Алашанского хребта, и состоит из двух частей: кремля и слободы. Кремль расположен на южной стороне невысокого холма и обнесен толстой кирпичной стеной, обычной у китайских городов, доходящей вышиною чуть ли не до 10 саженей. Двое ворот с юга и востока, оба с обшитыми железом воротами, ведут вовнутрь города, где помещаются дворец и канцелярия вана, цокчэнский дуган, театр, лавки и дома маньчжуров, китайцев и монголов. Непосредственно к югу от кремля расположена слобода, превосходящая числом жителей и оживленной торговлей первую часть города. Из достопримечательностей можно упомянуть только о цокчэнском дугане монастыря Ямуня, в котором красиво соединены стили китайский и тибетский.

Главную торговлю этот город ведет с городом Нинся-фу, лежащим по другую сторону Алашанских гор, на левом берегу Хуанхэ, и называемым монголами Иргай-хото. Караваны доходят до него в четыре дня. Из Иргая доставляются в Ямунь главным образом рис, просо, ковры и китайский спирт в обмен на верблюжью и овечью шерсть, шкуры и соль. Иргай особенно славится выделкой ковров, большие заказы которых делают тангутские, монгольские и даже наши бурятские монастыри, специально для этого посылая сюда людей. Спрос на ковры для монастырей обусловливается тем, что в ламаистских храмах украшаются преимущественно коврами колонны и скамейки, на коих сидят монахи во время богослужения.

Через этот город проходят дороги, соединяющие Южную и Северную Монголию с Амдо, а далее – с Тибетом. Это выгодное для транзита положение, а также значительный вывоз из страны соли сделали большим подспорьем для хозяйства местных монголов извоз на верблюдах. Помимо провоза тибетских торговцев и монгольских богомольцев из этого города в Ланьчжоу и Гумбум с одной стороны и в Ургу и Пекин – с другой некоторые предприниматели вывозят в Ургу рис и просо, в Гумбум – кирпичный чай. Обратно ходят преимущественно с порожними верблюдами, почему за случайную кладь берут плату как раз половинную против приводимых ниже в передний путь. За полный верблюжий вьюк во время нашего посещения Ямуня брали: до Урги 8—11 ланов, до Гумбума 3,5–5 ланов и до Пекина 7—10 ланов серебра. Колебание цен, конечно, зависит от размера спроса и предложения, пользоваться которыми алашанские монголы умеют всегда с отменным искусством.

Вывозимый в Ургу рис покупают на месте по 5–8 цинов за четверик – сулга (30 гинов, т. е. китайских фунтов), в Урге дают от 15 до 22 гинов на лан серебра; цибик чаю, в 39 кирпичей, на месте покупают от 14 ланов 5 цинов до 15 ланов 5 цинов и в Гумбуме продают за 18 ланов 5 цинов – 20 ланов.

Алашанские монголы принадлежат к большой группе олётов и составляют один хошун, под управлением хошо-цинь-вана, каковой титул впервые получил князь Ловсан-дорчжэ в 1765 г. Он женился в 1750 г. на царевне и получил звание богдоханского зятя. С тех пор до настоящего времени алашанские князья женятся на фиктивных (приемных) дочерях богдохана, вследствие чего забыли уже простоту монголов и приняли дурные стороны китайской жизни. Они обнаруживают чрезвычайный деспотизм и изолированность от подданных, содержат роскошный, по-своему, двор со множеством слуг и актеров для домашнего театра, многочисленных чиновников и лиц свиты, живущих взяточничеством; многие из князей предаются курению опиума или вообще ведут разгульную жизнь.

Такая жизнь правителей требует громадных расходов, к которым присоединяются еще ежегодные подарки в Пекин. Все эти расходы ложатся, конечно, тяжелым бременем на подданных – плательщиков, среди коих на каждом шагу слышится глухой ропот на разорение. Много семейств из северной части кочевий, отчаявшись в надежде на наступление лучших времен и боясь окончательного разорения, тайно откочевали в Западную Халху и, может быть, еще дальше.

Особенной расточительностью отличается нынешний князь. От одного местного монгола пришлось услышать, что недавно их князь – ван, нуждаясь в деньгах, продал европейцам сто молодых женщин, за что его хотели вызвать в Пекин на суд. Предугадывая дурной исход для своего дела, он велел донести, что князь умер, и ходатайствовать о назначении в правители его старшего сына. Поверить в Пекине мнимой смерти монгольского князя могли, конечно, только по внесении внушительного числа серебряных слитков чиновникам ли-фань-юаня [11], т. е. инородческого приказа.

Главным занятием простого народа служит скотоводство, или точнее, верблюдоводство. Из осматривания алашанских юрт я получил впечатление, что они скорее походят на киргизские, лишь с меньшею выпуклостью концов хана. Народ алашанский сильно подвергся китайскому влиянию. Покрой одежды мужчин – китайский, и редкий мужчина не говорит по-китайски. Степные женщины более сохранили свои обычаи, хотя ямунские сильно стараются не отставать от маньчжурок, только мешает им монгольская прическа. С приближением к Ямуню начинают попадаться фанзы китайцев-хлебопашцев и огородников. Они, как и в Ямуне, живут вместе с женами, [находясь] на дневном расстоянии от Великой стены. В нравственности алашанца можно найти смесь худших сторон как китайской цивилизации, так и характерных черт природного монгола. При первой встрече алашанец поражает наружной вежливостью и обходительностью, но после недолгой беседы нельзя не узнать, что у него одна мысль – как бы побольше получить выгоды для себя от случайного знакомого. Среди зажиточных и в особенности среди чиновничества много курильщиков опиума. Женщины весьма свободны на свои ласки, а в городе развита и проституция. У алашанцев встречается нередко двое– и многоженство.

В этом городе много китайцев, занимающихся торговлей, ремеслами и огородничеством. Также немало китайцев занимаются тканьем узкой шерстяной рогожи (по-монгольски – урмук), идущей на мешки и верблюжьи седла.

В 30 верстах на юго-восток от города, на северной стороне Баян-сум-бэр, одной из трех выдающихся вершин Алашанского хребта, находится монастырь Барун-хит, известный усыпальницею шестого далай-ламы, о котором упомянуто выше. На северо-восток от горы Бугуту – Цзун-хит. Оба монастыря в обыкновенное время имеют по 200–250 духовных.

1 января 1900 г. нам были поданы верблюды, подряженные за два дня пред этим до Гумбума по 4 лана за каждого. Сегодняшний первый день нового года возбудил во мне воспоминание о дорогом отечестве, от которого я все более и более удалялся. О нем же напомнил мне сегодня и один из местных простолюдинов, рассказывая о первом европейце, появившемся в их кочевьях более 20 лет тому назад. Этот европеец (по-монгольски – орос) собирал шкуры диких животных и птиц, а также насекомых и травы, из чего я догадался, что речь идет о Н. М. Пржевальском. К этому он добавил, что уже после него стали появляться европейцы на границе Алашани с Китаем и повысили цену на верблюжью и овечью шерсть.

Возчик, взяв воду из попутного колодца, довез нас до местности Цаган-хошун, где не было колодца. Затем стал отговариваться вести нас далее под предлогом, что должен подождать своего брата, с которым поедет далее вместе. Таким образом, он продержал нас в напрасном ожидании следующие 2-е и 3-е числа.

Ждать было тем неприятнее, что поблизости не было колодца, и мы должны были добывать воду, оттаивая снег, смешанный с песком. Добытая таким способом вода была грязновата и мутна. К чести алашанцев должно сказать, что в их кочевьях почти нет воровства. Поэтому даже ценные вьюки оставляли мы вне палаток.

От нечего делать мы бродили по песчаным валам, и спутники наши собирали окаменелые трубочки из мелкого песка, уверяя, что они бывают нужны для заклинания жрецов секты сангаспа [12], которая весьма распространена у амдоских тангутов.

«Нашими спутниками» я называю других членов этого каравана: шесть халхаских монголов-лам, ехавших в Гумбум для поклонения его святыням, двух бурятских лам, направляющихся в Лабран за выяснением перерожденца бывшего ширетуя Цугольского дацана Забайкальской области Иванова, который очень славился среди прихожан своею ученостью, и одного тибетца, торговавшего в городе Донкоре.

Один из бурятских лам, по имени Шри-бадзар, вез список мальчиков, родившихся в год, следующий за годом смерти Иванова. По списку лабранский Чжамьян-шадба должен был указать перерожденца Иванова.

4 января наш подрядчик довез нас до колодца Тосо (Масло) и снова заставил продневать следующее 5-е число.

6 января двинулись далее, хотя не могли дождаться товарища нашего возчика, и, взяв воду из колодца по восточную сторону горы Ундур-хайр-хан (Высокий милостивец), ночевали в степи. Настоящее название этой горы – Шангин-далай (в литературе – Сангун-далай – Море сокровищ), но монголы из почтения к духам, владельцам горы, не произносят этого названия на виду ее, уверяя, что если произнести его, то случается вьюга или какое-нибудь другое несчастье в пути.

7 января прошли мимо монастыря Цокту-хуре и, взяв воду из колодца при начале песков Сэрхэ, остановились ночлегом среди самих песков. 8-го – Хара-обо?.

9 января подошли к Тэнгри-элису (Небесные пески – в смысле обилия, обширности песков) и, взяв воду из колодца Ехэ-тунхэ на северной стороне песков, перешли через это песчаное волнистое море. У богомольцев существует поверье, что если перейти через эти пески пешком, то приобретается добродетель, равная прочтению сочинения «Чжя-дон-па»[13], т. е. «Восьмитысячного» (8000 стихов – 8-тысячная Праджня-парамита). Поэтому некоторые из наших спутников слезли с верблюдов и отправились пешими. Среди этих песков, ближе к юго-западному краю их, находится при самой дороге обо (куча), основанный, по преданию, третьим банчэн-эрдэни Балдан-ешей, переправлявшимся через эти пески при проезде в Пекин в 1779 г. «Обо» это представляет большой куст, вышиною около сажени, обвешанный хадаками и лентами, привязываемыми набожными путниками. Кроме того, прохожие бросают в куст китайские медные монеты (чохи), сжигают курения и делают земные поклоны. Проходящие нищие-монахи подбирают эти чохи и снимают с куста более или менее ценные хадаки.

Ночуем тотчас по выходе из песков. 10-го – колодец Чулун-онгоца (Каменная колода).

11 января перешли через границу кочевьев алашанского вана и собственно Китай. Здесь подле дороги стоит на гранитном пьедестале таковая же плита вышиною около двух аршин, на лицевой и тыловой сторонах исписанная китайскими иероглифами, говорящими о поводе постановки, лицах, бывших при разграничении, и о годе постановки: «29 год правления Дао-гуан добавочного 4-го месяца 20-й день» (1838 г.)[14] и на ребрах монгольские надписи: на северо-восточной стороне – «Алашань-цин-вангун нутугун чжиха» (разговорная форма дзаха), т. е. граница кочевьев алашанского цинь-вана, и на юго-западной – «Улаган-эргиин хушие чилагу», т. е. каменная плита из Красного яра.

Уже в четырех верстах к югу попались нам развалины китайской деревни. В них, впрочем, ютились в бедной хижине два китайца.

Ночуем на юго-западе от китайского поселения Байдун (по-монгольски – Цаган-сонджа, Белая пирамида), где живут китайцы-верблюдоводы, занимающиеся извозом.

12 января перешли через заставу Са-ян-чжин, где для проходящих в западном направлении установлена уплата пошлины. Китайская административная беспорядочность не установила определенной платы, и здесь берут от 100 до 200 чохов с каждого, руководствуясь, вероятно, исключительно произволом.

С нас взяли по 140 чохов, причем сборщик украл немало чохов, спуская их при счете в широкие рукава своего платья. Ночевали у китайской деревни Ван-чжа-дянь.

13 января – падь Ши-ва-цзы.

14 января, пройдя около 7 верст от места ночлега, остановились у деревни Сун-чан, где живут тангуты и китайцы. Сюда переселяется в настоящее время духовенство монастыря Даглун (Тигровая падь), который находился прежде на северо-западе отсюда и был разорен во время мусульманского движения. Здесь приходили к нам 5 оборванных китайских нищих и просили милостыню. Когда мы дали по несколько чохов, они отказались взять их, прося чего-нибудь съестного. Возчик наш уверял нас, что эти же нищие придут ночью для кражи, и потому с сегодняшней ночи необходимо держать караул. Пришлось прибрать все вьюки в палатки и попеременно окарауливать весь лагерь.

15 января встретили по дороге чрезвычайно много цзэренов (харасульт), которые очень смирны, и я, благочестивый паломник, с трудом воздерживался от выстрелов по ним. Здешние места еще не успели заселиться после мусульманского разорения в 70-х годах XIX столетия[15]: там и сям видны развалины отдельных хуторов и деревень, а былые нивы заросли густою травой и служат теперь пастбищем одних только антилоп харасульт. Ночевали в узкой пади, не доходя верст 10 до города Пин-хуа-чэнь.

16 января остановились ночлегом под городом Пин-хуа-чэнь, называемом тангутами и монголами Чжон-лун. Сегодня нас нагнал товарищ нашего возчика, в ожидании которого мы потеряли несколько дней в начале пути. Прибытие его было все же приятно для нас, так как теперь мы избавлялись от ночных караулов. По общепринятому обычаю здешних извозопромышленников и нанимателей первые отвечают за ценность багажа, почему и окарауливание его лежит на их обязанности. Требовать исполнения этого условия от нашего возчика было невозможно, так как он был один и длинные ночи были весьма холодны.

17 января перешли по льду через реку Чжон-лун и, перевалив через правобережный хребет, расположились ночлегом.

18 января перешли по льду через реку Дайтун и, пройдя по правому ее берегу вниз по течению около пяти верст, стали подниматься по узкому ущелью, ведущему на Тэнгри-даба (Небесный – в смысле высоты – перевал), и остановились ночлегом в этом же ущелье.

19 января – первый день китайского Нового года, или монгольский цагалган. Утром все чины каравана поздравили друг друга с праздником, по обычаю соединяя руки и обмениваясь табакерками с просьбой принять «новогоднего табаку». Закончив этим празднование Нового года, мы навьючили верблюдов и направились к перевалу Тэнгри-даба. Подъем на перевал идет по извилистой дороге и, имея в длину около трех верст, в главной своей части довольно крут. На самой вершине перевала – китайские жилища содержателей почтовой станции и постоялых дворов. Склоны здешних гор сплошь обработаны трудолюбивым земледельцем.

Менее крутой спуск ведет в ущелье, выходящее в долину реки Синин. Мы проходим около семи верст уже по левому берегу последней реки и ночуем среди китайских пашен.

20 января, верстах в 20 от места ночлега, прошли мимо города Нянь-бо-сянь, название которого в монгольских устах слышится Нямби-хото. Верстах в 10–12 выше города мы по льду перешли на правый берег реки Синин и ночевали.

21 января мы видели по другую сторону реки маленький монастырь Марсан-лха (у Потанина по-амдоскому чтению – Марцзан). Про этот монастырь существует легенда, упомянутая у Г. Н. Потанина в его «Тангутско-Тибетской окраине Китая»[16]. Мы же со своей стороны добавим, что эта легенда относится к тибетскому хану Дарма, прозванному за гонение буддизма Ландарма (т. е. «скот Дарма») и царствовавшему, по-видимому, в конце IX в. по Р. X.

Убийцей его был лама-отшельник Лха-лун-бал-дорчжэ, который, отправляясь на убиение царя, выкрасил белую лошадь сажей и надел наизнанку черное платье с белой подкладкой. После убиения царя он смыл в воде черную окраску лошади и перевернул платье на черную сторону. Погоня была обманута этой хитростью и не изловила его. В Марсан-лха, по преданию, находился прах этого Бал-дорчжэ, но во время последнего дунганского восстания был уничтожен. Разрушенный тогда же монастырь ныне восстановляется. Название Марсан, как верно объясняет Г. Н. Потанин, происходило от красного цвета местных скал. Буквально Марсан-лха значит «красное (доброе) божество».

Далее, верстах в десяти выше этого монастыря, там, где горы обоих берегов подступают к самой реке Синин, перекинут деревянный мост. На правом берегу у самого спуска с моста находится таможня, где должны осматривать караваны, идущие из Монголии, чтобы не провозили кирпичного чая. При нашем проходе из таможни выбежал молоденький китаец и, как бы не обращая на нас никакого внимания, пропустил караван мимо себя и вернулся обратно в дом, вероятно, исполнив этим свой служебный долг. На моих глазах наши спутники провезли до 50 цибиков запрещенного чая, обернув их в войлоки, мешки и т. п. Ночевали верстах в трех выше таможни.

22 января навьючили верблюдов около полуночи и на рассвете уже проходили мимо города Синин-фу, называемого монголами и тибетцами Сэлин. Затем повернули на реку Гуй, поднимались по ней верст 17 и, взявши дорогу направо, перевалили через небольшой холм. С вершины этого перевала пред нами открылся вид на монастырь Гумбум, отстоящий от Синин-фу верстах в 25. Не имея в монастыре знакомых, я недоумевал, где бы остановиться, но тотчас по въезде в монастырь с нами встретился один молодой бурятский лама, который посоветовал нам остановиться в доме прорицателя Лон-бо-чойчжона. Здесь мне оказали хороший прием и отвели небольшую комнату, где я прожил от 22 января до 6 февраля и от 28 февраля до самого выезда в Тибет, 25 апреля 1900 г. Промежуток времени между 6 и 28 февраля я употребил на поездку в монастырь Лабран.

В следующей главе мы дадим краткое описание этих знаменитейших монастырей Амдо – Гумбума и Лабрана.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.