Глава VIII. Домашние впечатления и экскурсия
Глава VIII. Домашние впечатления и экскурсия
Тщетные опасения. – Пропажа лошади. – Темная камера. – Помещение для биологов. – Повар – художник. – Удовлетворительная организация. – Подъем на ледяной обрыв. – Трудный переход. – Неудобство зимнего пота.
Четверг, 13 апреля.
Впечатления при возвращении на главную станцию. Выбирая место для нашего дома, я считался с возможностью, что северные ветры пригонят прибой, но рассудил, во-первых, что сильного северного прибоя в проливе никогда не замечалось; во-вторых, что сильный северный ветер непременно должен принести плавучий лед, который задержит прибой; в-третьих, что эта местность превосходно защищена ледником Барни; наконец, что нет признаков, показывающих, чтобы плоское взморье было размыто морем, так как составляющие его осколки скал совершенно остроугольны.
Когда стали строить дом и я увидел, что его фундамент всего на 11 футов выше уровня морского льда, это меня встревожило, но я успокоил себя перечнем всех благоприятных условий.
То, что мне пришлось снова обдумывать положение, дает понятие о том настроении, которое появляется у меня ввиду непредвиденных условий, когда невольно во всем сомневаешься.
В результате мое первоначальное мнение оправдалось, но я должен признаться, что у меня тогда было такое ощущение, как будто я успокоился без достаточного к тому основания, и это в таком деле, в котором ошибка могла повлечь за собой роковые последствия.
Только застав все и всех в сохранности, я понял, как я до этого беспокоился. При нормальных условиях мне и в голову не пришло бы, чтобы станции могла угрожать какая-нибудь опасность; но после того как пропали лошади и лед вскрылся у Ледникового языка, я не мог отделаться от опасения, что в воздухе носится беда, что, например, сильный прибой мог смыть все со взморья; мрачные мысли о возможности такого события и о последствиях его неотвязно преследовали меня вопреки основательным доводам, заставившим меня избрать это место как самое безопасное.
Позднее замерзание моря, ужасающая продолжительность бурь и описанных мною различных ненормальностей постепенно утвердили во мне глубокое недоверие к таинственному антарктическому климату, и воображение представляло мне всевозможные бедствия, могущие обрушиться на тех, с кем я так долго был разлучен.
Мы шли к мысу Эванс в тех тяжелых условиях, которыми сопровождается поход в сильный ветер и метель. Все выглядело неприветливо под серым светом раннего утра; платье на нас замерзло; пальцы наши, мокрые и холодные в палатке, были слегка отморожены при упаковке саней.
По мере того как мы приближались к мысу, стали появляться отрадные признаки жизни: старые следы шагов в снегу, длинная шелковая нить от метеорологического шара; но, подходя к скалам мыса и разбросанным близ него многочисленным, севшим на мель ледяным глыбам, мы больше ничего не видели.
К удивлению моему, крепкий лед простирался дальше мыса, и мы могли обогнуть мыс и зайти в Северную бухту. Тут мы увидели построенный на пригорке забор для защиты от ветра, а минуту спустя, обойдя небольшой угол, и весь дом. Он был цел и невредим; море, очевидно, его не тронуло. Я с облегчением вздохнул. Мы наблюдали за двумя работавшими поблизости конюшни фигурами – увидят ли нас? Минуты через две они увидели и побежали в дом сообщить о нашем прибытии. Три минуты спустя все девять обитателей (Симпсон, Нельсон, Дэй, Понтинг, Лэшли, Клиссольд, Хупер, Антон и Дмитрий[38]) с радостными криками выбежали к нам на лед. Они нас закидали вопросами а мы – их, но потребовалось не больше одной минуты для того, чтобы узнать важнейшие события из мирной жизни на станции со дня нашего ухода.
Такими событиями можно, пожалуй, назвать пропажу одной собаки и одной лошади. Лошадь эта имела подлую привычку нападать на подходивших к ней и передними и задними ногами. Но она была явно другой породы, чем остальные, – красивее и стройнее, с признаками арабской крови. Причину смерти оказалось невозможным установить, ни при жизни по симптомам болезни, ни потом, при вскрытии. Несмотря на лучший корм и на заботливейший уход, она стала постепенно хиреть и слабеть, так что, наконец, не могла стоять; ничего не оставалось, как прикончить ее. Антон уверяет, что она умерла просто из подлости, чтобы нам «насолить».
Это, конечно, серьезная потеря, но теперь я припоминаю, что и раньше сомневался, что эта лошадь будет нам полезна. Я предполагал, что она станет источником неприятностей из-за своего скверного характера и норовистости. Я предвидел, что с ней будет трудно, особенно в начале похода, в который tt бы взяли. Эти мысли немного утешили меня после неприятного известия о ее гибели. Собаку я оставил очень больной, так что известие о ее смерти не было для меня неожиданностью.
Других печальных происшествий не заключалось в маленьком запасе ожидавших меня новостей. Внутреннее устройство дома оказалось в высшей степени удовлетворительным, и рутина научных наблюдений шла своим неизменным чередом. После нашего примитивного житья на мысе Армитедж жизнь в этом теплом, сухом доме казалась нам верхом роскоши. Сам дом внутри казался нам дворцом: простор, чудное освещение, всякие удобства! Приятно было есть, как едят цивилизованные люди, принять ванну в первый раз после трех месяцев, приятно чувствовать на себе чистое, сухое белье и платье. Такие мимолетные часы полного физического благополучия (мимолетные потому, что привычка скоро притупляет чувство удовольствия) навсегда остаются в памяти каждого полярного путешественника по резкому контрасту с перенесенными лишениями.
Немного часов, или даже минут, пробыл я в доме, как меня уже потащили подробно осматривать все происшедшие в нем за мое отсутствие перемены, которыми вполне законно гордились их виновники.
Первым посетил я «метеорологический уголок» Симпсона. Тут глаз блуждал по множеству полок, уставленных большим количеством самозаписывающих инструментов, электрическими батареями и распределителями; в то же время ухо улавливало тиканье многих часов, тихое жужжание мотора, а иногда трепетную нотку электрического звонка. Но от всего получалось только смутное впечатление тонкой методичности, посредством которой наблюдаются и записываются ежедневные и ежечасные колебания наших климатических условий, и возможность заглянуть в сложную организацию образцовой метеорологической станции – единственной устроенной у полюса с таким совершенством.
Для того же, чтобы вполне уяснить себе цели, поставленные себе нашим метеорологом, и научную точность, с которой они преследовались им, мне потребовались дни, даже недели. Когда я до некоторой степени этого достиг, я написал краткий очерк его работы, который найдет себе место на следующих страницах [cм. главу X]. Первое мое впечатление было неясное; я только понял, что в «Симпсоновом уголке» можно одним взглядом установить, с какой силой дул и дует ветер, насколько колеблется в своих показаниях барометр, до какой степени холода опустился термометр; при большей любознательности можно было, далее, осведомиться относительно электрического напряжения в атмосфере и других не менее важных предметов. Возможность поживиться такими знаниями не выходя из дома была весьма заманчива, и способность изучать колебания бури, не подвергая себя ее ярости, доказывала немалую победу духа над плотью.
Физики проверяют свои инструменты и пишут свои книги на одном конце стола, образующего прямой угол с внешней стеной дома; другой его конец предоставлен Аткинсону, зоологу и специалисту по изучению паразитов, который должен писать спиной к темной камере. Так как Аткинсона еще нет, то его угол еще не оборудован, и мое внимание обратилось на темную камеру и ее владельца. Никогда фотографическое искусство не имело такого храма в полярных краях, да редко где и в других. Такая роскошная камера для проявления иегативов оправдывается единственно качеством исполняемой в ней работы, а в настоящем случае присутствием такого художника, как Понтинг.
Он спешил показать мне результаты своей работы за летние месяцы, а я, между тем, обводил взором опрятные полки с подбором камер и пр. – большую фарфоровую раковину с автоматически действующим краном, две ацетиленовые горелки с абажурами и все другие приспособления. Тут все поощряло к работе, обеспечивая наилучший успех; а фотографу честь и слава, ибо почти исключительно его руками исполнены все ухищрения, им придуманные. Тут ясно сказывается польза опытности, приобретаемой в путешествиях. Понтингу приходилось работать среди примитивных условий новой страны, вследствие чего из него вышел мастер на все руки, умеющий справляться со всякого рода орудиями и при всевозможных обстоятельствах. Так, когда на первой очереди были строительные работы, а рабочих рук не хватало, Понтинг получил только, так сказать, внешнюю скорлупу своей мастерской, с самым скудным сырым материалом для ее оборудования.
В самое короткое время появились полки и ванны, были повешены двери, сооружены оконные рамы, и все это, к удивлению присутствующих, было сделано с безукоризненным мастерством. Счастье, что можно было быстро выполнить такую работу, так как мимолетных часов краткого летнего времени нельзя было уделять ни на что, кроме непосредственно фотографирования. Понтинг, по нервности своего темперамента, не терпел потери времени; в хорошую погоду он почти не спал. Насколько позволяли обстоятельства, он старался не упустить случая для успешной работы.
Плоды такого трудолюбия он предъявил мне в виде тысячей саженей кинематографических лент, имевшихся у него в запасе, тогда как еще большее количество их было им оставлено на корабле, не говоря о наставленных на полках ящиках с негативами и о толстом альбоме с оттисками.
Из стольких прекрасных его качеств, самым замечательным можно, пожалуй, назвать его удивительную способность схватить живописные, эффектные картины. Поэтому компоновка его снимков необыкновенно хороша; он каким-то чутьем в точности знает соотношение переднего плана и среднего воздушного пространства, как и значение введения в картину живого элемента, между тем как искусной технической манипуляцией разных ширм и большей или меньшей продолжительностью съемки он как бы подчеркивает тонкие теневые эффекты на снегу и воспроизводит его изумительную прозрачность. Он – художник, влюбленный в свою работу; душа радуется, когда слушаешь его восторженные рассказы о достигнутых результатах и его планы на будущее.
Не уcпел я налюбоваться всеми сокровищами темной комнаты, как меня повели в помещение биологов. Нельсон и Дэй с самого начала заявили о своем намерении устроиться вместе, так как оба отличаются необыкновенной методичностью и аккуратностью. Оба очень обрадовались, когда намерение их было одобрено и они избавились от возможности получить неряшливого сожителя. До нашего ухода осенью не было приступлено к устройству этого помещения; теперь же я нашел его образцом умения использовать место. Во всем преобладали опрятность, порядок.
Микроскоп стоял на особом столике, обставленном эмалированной посудой, разными сосудами и книгами. За спиной сидящих – две койки, в два яруса, с задернутыми занавесками, выдвижными ящиками для белья и приделанными к ним подсвечниками с рефлекторами; над головами была очень хитро устроенная сушилка для носков с несколькими сетками. На все это потребовалась художественная столярная работа, поразительно отличавшаяся от наскоро сколоченных приспособлений в других спальных помещениях. Столбы и доски коек были гладко обструганы по краям и выкрашены под красное дерево. Стол Нельсона очень удобно стоит под самым большим окном и тоже снабжен ацетиленовой лампой, так что он и в летнее, и в зимнее время имеет все удобства для кабинетной работы.
Дэй, как видно, был неутомим во все время моего отсутствия. Не было конца общим похвалам его искусству и выражениям благодарности за оказанную им помощь при установке инструментов и вообще для облегчения научных работ. Ему одному были обязаны всеми приспособлениями для отопления, освещения и вентиляции, оказавшимися вполне удовлетворительными. Тепло и свет не оставляли ничего желать, и воздух в то же время всегда был чист и свеж.
От отопления мое внимание вполне естественно перешло к кухонным приспособлениям и заведующему ими Клиссольду. Я уже много слышал о его удивительном искусстве и отчасти лично убедился в этом. Теперь меня провели в его собственное отделение, с его плитой, печками, утварью, стенными столами и уставленными всяким добром полками. Приятно было слышать, что печка оказалась экономной, а патентованные брикеты превосходно заменяют уголь. Сам Клиссольд был всем доволен, за исключением только толщины стен большой печи и размеров хлебной печки.
Он опасался, как бы она не оказалась слишком мала для того, чтобы постоянно снабжать весь персонал достаточным количеством хлеба. Несмотря на это, он показал мне ее с явной и вполне справедливой гордостью, ибо он сам придумал к ней остроумное дополнение, не уступавшее ни одному из изобретений, какими мог похвастаться наш дом. Когда поднимался хлеб, он этим самым замыкал электрический ток, отчего звонил звонок и загоралась красная лампочка. Клиссольд сообразил, что продолжительный звон подействует не особенно приятно на нервы нашей компании, а продолжительное горение не продлит существования лампочки, и потому от себя прибавил часовой механизм, который, после краткого промежутка, автоматически прерывает ток; кроме того, посредством того же механизма можно было вызывать эти сигналы в разные промежутки времени, по желанию; так, пекарь, лежа в постели, мог пользоваться ими через короткие промежутки; уходя же из дома, он мог поставить аппарат так, чтобы по возвращении одним взглядом удостовериться, что происходило в его отсутствие.
Это очень милая выдумка; но когда я узнал, что на нее пошел всякий хлам, как то: тут какое-нибудь зубчатое колесо или пружинка, там магнитик и тому подобное, выпрошенные там и сям, мне стало ясно, что у нас весьма замечательный повар. Впоследствии, когда до моего сведения дошло, что Клиссольд был призван на совещание о недугах Симпсонова мотора и что он способен соорудить сани из простых ящиков из-под клади, я уже не так удивился, потому что к тому времени узнал, что он много упражнялся в ручном труде и в машинном деле до того, как взялся за кастрюли и сковороды.
Мои первые впечатления включают такие вещи, которым я спешил посвятить специальное внимание, а именно помещения для наших животных. При этом я убедился, что наши русские молодцы заслуживают не меньшей похвалы, чем мои англичане.
Антон с помощью Лэшли [старшего кочегара] устроил конюшни. Во всю длину пристройки тянулись стойла, отделенные друг от друга перегородками до пола так, чтобы беспокойные ноги лошадей не могли попасть под них. Кормушки спереди были обиты жестью, чтобы лошади, имеющие дурную привычку грызть дерево, не могли ей предаваться. Я не мог подавить вздоха при мысли о том, скольким стойлам придется пустовать, в то же время радуясь тому, что, какой бы ни стоял мороз, какие бы ни дули ветры, для уцелевших десяти лошадей места, теплого и укрытого, больше чем достаточно.
Впоследствии мы имели возможность всем, кроме двух или трех, дать двойное помещение, в котором они могут и полежать, если пожелают.
Лошади имели недурной вид, если вспомнить, как мало, собственно, их кормили. Шерсть на них, удивительно длинная и мягкая, представляет большой контраст с шерстью оставленных на мысе Хижины. Их проезжали Лэшли, Антон, Дмитрий, Хупер и Клиссольд обыкновенно верхом. Так как море еще только недавно замерзло, манежем служило песчаное взморье, простиравшееся до озера Чаек. По этому пространству во всю прыть носились всадники без седел, и я был свидетелем не одного забавного случая, когда лошадь и всадник расставались друг с другом с поразительной бесцеремонностью.
Я этот вид упражнений не считал особенно полезным для животных, но решился не вмешиваться пока, а дождаться возвращения нашего конюха.
На попечении у Дмитрия осталось всего пять или шесть собак; но они были в довольно хорошем виде, принимая в расчет все обстоятельства, и парень, очевидно, очень старательно ходил за ними; даже поставил небольшую пристройку, могущую, в случае надобности, служить лазаретом.
Таковы в общих чертах впечатления, вынесенные мною от первых часов моего пребывания на нашей станции по возвращении, впечатления, почти безусловно приятные, в противоположность тому, что рисовал мне страх на пути домой. По мере того как проходили дни, я мог дополнить общее очертание не менее удовлетворительными деталями, и, наблюдая за развитием новых улучшений, я все более сознавал, за какую обширную и многосложную, но в высокой степени совершенную организацию я принял на себя ответственность.
Понедельник, 17 апреля.
Собрались вернуться в старый дом с двумя 10-футовыми санями, в составе восьми человек: Я, Лэшли, Дэй, Дмитрий – с одними санями; Боуэрс, Нельсон, Крин, Хупер – с другими.
Отправились в 8 часов утра, забрав, кроме легкого личного багажа, провизии для старого дома на неделю: коровьего масла, овсяной крупы, муки, свиного сала, шоколада и пр.
Две лошади довезли сани до места за милю от Ледникового языка. Ветер, дувший с севера, перешел во второй половине дня к SО и стал еще холоднее. Пасмурно, освещение скверное. Нашли место, где можно перейти на ледник, но сбились с пути. Перешли Ледниковый язык почти по прямой линии, но было много трещин. Идя впереди, я не раз вдруг исчезал с глаз товарищей, которые сильно пугались, пока не подходили настолько близко, чтобы разглядеть, что случилось. Очень тяжело было идти по морскому льду, таща сани против сильного ветра, разносившего снег. У всех подморожены лица, у некоторых очень замерзли ноги. Чинили сани и тащили их дальше. Сползший с ледяной гряды сугроб образовал карниз, и нашу веревку завалило снегом.
Все так прозябли, что я решился сделать привал, чтобы напиться чаю и переобуться. Пока готовили чай, Боуэрс и я прошлись к югу, потом к северу, вдоль береговых скал, ища, где бы можно подняться, и наконец нашли нависший карниз, доступный с помощью горной веревки. Рядом со скалой Хаттона или с севера спуститься невозможно.
После чая мы разгрузили одни сани и поставили их; они стоймя одним концомкак раз доставали до края карниза; четыре человека удерживали их на месте. Взобравшись по спинам и по саням, я топориком прорубил во льду ступени и по ним влез на верх карниза. Тогда, с помощью веревки, я поднял Боуэрса; за ним последовали другие; затем поштучно подняли кладь. Последним остался Крин; за ним мы спустили сани на веревке и подняли его, смеющегося во весь рот; мы, впрочем, и все считали, что ловко превозмогли препятствие. Было страшно холодно, но все работали с редким пониманием и расторопностью, и все наконец было собрано и упаковано. Оставалось еще подняться на крутой склон при очень плохом свете, делая частые обходы во избежание трещин. Когда мы достигли верха и проплелись мимо кратеров, мы были порядком измучены и обливались потом. Остановились для ночевки в 9 часов вечера. Ночь холодная, но тихая; –38° [–39°C]. Спали недурно.
Вторник, 18 апреля. Мыс Хижины.
Поднялись в 7 часов утра при лунном свете. Позавтракав, быстро собрались в путь. Лэшли всегда прекрасно собирает и разбирает лагерь.
Поднимаясь с большим трудом в Касль-Рок, сильно потели, а это при такой температуре более чем неприятно. Пришли в старый дом в 1 час пополудни. Там нашли всех здоровыми и в отличнейшем настроении. Не видно, чтобы по нам особенно скучали.
Нам рассказали, что после нашего ухода стояла все время дурная погода, с морозами и метелями. Потом долго дул юго-западный ветер, температура упала до –20° [–29°C] и ниже. Ветер совершенно не давал морю замерзать у берега. Открытая вода доходила до мыса Хижины.
Уилсон сообщил, что в понедельник видел большого поморника. Оказалось, что тюленьего жира израсходовали больше, чем ожидалось. К счастью, два дня назад убили тюленя и пополнили запасы. В день нашего возвращения убили еще одного тюленя. Сейчас крепкого льда меньше, чем до нашего прихода сюда.
Среда, 19 апреля. Мыс Хижины.
Ночь тихая. В полдень море промерзло на 4 1/2 дюйма. Это доказательство того, что при подходящих условиях оно легко замерзнет.
На льду появились три тюленя. Всех троих убили и пополнили подходивший к концу запас жира. Теперь хватит еще на 12 дней, а к тому времени, надеюсь, подоспеют и другие.
Думаю завтра двинуться в обратный путь, но сейчас небо обложное и задувает южный ветер. Днем весь лед, ставший прошлой ночью, растаял. Похоже, что море собиралось замерзнуть, если бы не стал крепчать ветер. Лошади чувствуют себя более-менее, только шерсть у них куда реже и короче, чем у тех, которые стоят на станции. Видимо, в их корме недостаточно жира. Завтра пойдем назад. Я успокоился – в старом доме живется очень недурно.
С собаками все по-прежнему. Все ничего, кроме Вайды и Рябчика, у которых слишком редкая шерсть.
Меня впечатлила опытность Крина и Лэшли в работах по благоустройству походного лагеря.
Четверг, 20 апреля. Мыс Хижины.
Сегодня утром все было готово; но началась метель. Погода невозможная. Снег валит. Ветер задувает с юга, температура низкая. Решили прогуляться на мыс Армитедж, но прогулка была малоприятной. С мыса дует ветер силой 7 баллов. Температура ниже –30° [–34,5 °С].
Море – черный котел, над которым стоит густой туман, так называемый «морозный дым». В такую погоду никогда не станет лед.
Пятница, 21 апреля.
Двинулись в обратный путь в 10 часов 30 минут утра.
Оставил Мирза заведовать станцией и при нем Дмитрия для ухода за собаками, также Лэшли и Кэохэйна, чтобы смотреть за лошадьми. Нельсон, Дэй и Форд остались, чтобы составить себе понятие о здешней жизни. Со мной пошли: Уилсон, Аткинсон, Крин, Боуэрс, Оутс, Черри-Гаррард и Хупер.
По лыжному склону поднялись, как всегда, без остановок. Лэшли и Дмитрий проводили нас почти до Касл-Рока. Ветер очень холодный, кое-кто обморозился.
Дорога стала еще хуже, хотя казалось, что хуже уже некуда. Последнего уступа мы достигли около 2 часа 30 минут. Оказалось, что наш карниз оторвало ветром. Вышла досадная задержка. Однако мы с помощью веревки спустили на лед Боуэрса и еще нескольких, потом сани, не разгружая их. Последними спустились я и Крин по веревке, закинутый на ясеневый кол, как на блок, так что можно было сдернуть ее и унести. Старую спасательную веревку удалось почти полностью сохранить. Удивительно, что все это мы проделали так быстро, несмотря на то что метет метель.
К тому времени как все припасы были спущены на лед, среди крутившегося кругом нас снега, мы все успели прозябнуть до костей; это была одна из тех минут, когда надо действовать быстро. Мы запряглись в сани и бросились бегом в укрытие под скалами. Тут мы мигом поставили палатки, как можно скорее напились горячего чаю и, после того как переменили обувь, почувствовали себя намного лучше.
Пошли опять в 4 часа 30 минут. На леднике освещение было очень скверным. Мы, по обыкновению, заблудились, то и дело попадая в трещины, но, наконец, нашли старое место и по нему спустились, вновь сильно потея. Вдруг Крин заявил, что наши сани тащить гораздо тяжелее вторых, хотя тяжесть на обоих одинаковая. Когда я сообщил об этом Боуэрсу, он вежливо согласился со мной, но я был уверен, что он и его товарищи не совсем этому верят – думают, что нам от усталости так кажется; однако он охотно согласился поменяться санями. Разница оказалась, действительно, поразительная; новые сани показались нам перышком в сравнении с прежними, и мы ускорили шаг, чтобы скорее добраться домой, невзирая на пот. Мы дошли на десять минут раньше других, успевших за это время убедиться в разнице.
Эта разница замечалась только на покрытом солью морском льду; на снегу она почти нисколько не ощущалась. Это зависит, должно быть, от волокна дерева, из которого сделаны полозья, и стоит того, чтобы разобраться с этим повнимательнее.
Мы все пришли залитые потом: одежда на нас промокла, и когда мы сняли с себя нижнее белье, с нас посыпались на пол льдинки. Накопилось их невероятное количество, что показывает, как тяжело возить сани в мороз. При таких условиях было бы крайне неприятно жить на открытом воздухе и во время зимней или весенней экспедиции невозможно сохранить хотя бы подобие приятного самочувствия, если так разгорячаться.
Наш удивительный повар приготовил для нас именно то кушанье, которое в нашем состоянии было для нас самым подходящим: огромную миску риса, свареного с винными ягодами, и чуть не ведро какао. Все домашние были нам душевно рады, а удобства нашего дома всегда приводят новоприбывших в восторг.
Суббота, 22 апреля. На мысе Эванс. Зимовка.
Время для санных экспедиций прошло. Несмотря на все понесенные утраты, хорошо водвориться у себя дома.
Сегодня мы наслаждаемся весьма непривычной тишиной. Море наконец замерзает; но вид с нашего Наблюдательного холма, к сожалению, очень ограничен. Оутс и остальные проезжают лошадей. Я привожу в порядок свои бумаги и готовлюсь к зимней работе.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.