Раннее утро 29 сентября 1941 года

Раннее утро 29 сентября 1941 года

Ранним утром 29 сентября 1941 года все немецкие семьи, как им и было приказано, уже ждали у ворот своих домов машины, которые должны были отвезти их к кирхе. Пунктуальные, исполнительные, ответственные – немцы и в эти минуты не изменяли себе.

Из воспоминаний Иды Готлибовны Балько

«…Наша семья погрузилась в машину со всеми своими пожитками. Каждый ребенок нес на себе какой-то рюкзачок с тем, что мать считала необходимым взять в дорогу… Все-таки у нас, у детей, было менее трагическое восприятие происходящего, чем у взрослых. Для нас, например, прокатиться в этой машине уже было маленьким приключением. Мы-то до этого машины не часто видели…

Нас подвезли к кирхе и здесь высадили. У кирхи к этому времени уже собрались почти все немецкие семьи…»

Среди немцев не было заметно паники. Вели себя сдержанно и достойно. Ни рыданий, ни безудержных слез, ни причитаний, ни истерик. Хотя сердца, конечно, разрывались от боли и страшных предчувствий.

Из воспоминаний Иды Готлибовны Балько

«…Повсюду были автоматчики. Караулили, чтобы никто не убежал в плавни. А кто побежит? У каждого семья, дети маленькие. Да и болота там кругом…»

Солдаты с автоматами отныне сопровождали джигинских немцев на всем протяжении пути. И в самой Джигинке, и при погрузке в вагоны на станции Крымская, и в самих вагонах. И в этом тоже была особенность их нового положения. Но не автоматчики, не общая тягостная обстановка в тот день более всего поразили Иду. В эти минуты ожидания у кирхи произошел один, казалось бы, незначительный, почти незаметный случай. Но Ида запомнила его на всю свою жизнь. Именно он провел безнадежную черту между ее прошлой жизнью и настоящей.

Из воспоминаний Иды Готлибовны Балько

«…Машина, которая нас привезла к кирхе, остановилась напротив школы. Я заметила на ступеньках школы одного из наших учителей. Учитель этот строгий был, мы даже побаивались его. Да, очень уж был строгий… И принципиальный. Но уважали его очень. И вот он неожиданно для нас вдруг так это картинно встал на ступеньки школы, выкинул руку вперед, вроде как для доклада, и громко так произнес, чтобы, значит, все слышали. Что, мол, сегодня мы вышлем этих немцев, а для других (это он оставшихся в Джигинке немцев имел в виду, поскольку не всех выселяли) мы наточим острые сабли. Вот так прямо и сказал – наточим, мол, острые сабли. Так и сказал… Ну, к чему это он так сказал-то?..»

Слова учителя глубоко поразили Иду. Пожалуй, вот в эту самую минуту до ее сознания окончательно дошло, что они, немцы, теперь отверженные. Вчера еще нее, у Иды, было все – село, школа, любимые учителя. А теперь от нее открещивались. Ее почти ненавидели. Предавали. Этого потрясения Ида не могла забыть и годы спустя. Когда у нее уже появились свои дети, когда позади было тяжелое время депортации, трудовой армии, когда уже вернулась на родную землю, она все же так и не могла стереть из своей памяти тот ненастный день и ощущение первого в своей жизни предательства. Рана была настолько глубокой, что однажды, уже годы и годы спустя, когда она узнала, что в село приедет тот самый учитель, ей непременно захотелось еще раз его увидеть. Просто увидеть. Может, что-то понять для себя. Ей хотелось еще раз посмотреть на того человека, который в тот страшный день с таким пафосом отрекся от всех немцев Джигинки и от нее, от Иды…

Она увидела того учителя. Он, конечно, сильно постарел за прошедшие годы. Давно уже жил в Анапе и, наверное, даже не вспоминал о том случае у школы и о своих словах. Он, может быть, и забыл совсем тот случай. Старенький, поживший человек. Нет, Ида Готлибовна не подошла к своему бывшему учителю, ничего ему не сказала. Только смотрела издалека. И не то чтобы она не простила своего учителя до сих пор. Просто понять так и не может.