От Марка Твена к Хемингуэю

От Марка Твена к Хемингуэю

По дороге в Чикаго мы сделали крюк, туда и обратно пару сотен миль, завернув в город Ганнибал. Рита мечтала побывать на родине своего любимого американского писателя Марка Твена (вторым в ее списке, что, естественно, значился вечно модный Хемингуэй, – но об этом позже).

Городок чистый, красивый, свежий. Любая фотография центральных улиц может служить иллюстрацией к "Приключениям Тома Сойера". Мы выполнили туристический минимум. Побывали в доме, где жил Марк Твен, и музее восковых фигур. Там классика, облаченного в белый костюм, окружают персонажи его главных книг.

Затем наши пути разделились. Рита с Юрой отправились на обед, а я погулять. Я был здесь раньше, немного знаю город. Сейчас он переживает не лучшие времена. Миссисипи давно перестала быть главной транспортной артерией страны, теперь грузы перевозят по скоростным шоссе. Люди потеряли работу, река больше не кормит. Да и здешний туризм не приносит высоких доходов. В этой грустной истории есть и свой плюс. Город, где мало денег, не развивается, значит, его старый облик остается неизменным на протяжении многих десятилетий.

Что общего между Ганнибалом, штат Миссури, – родиной Твена, и Оук-Парком, штат Иллинойс, – родиной Хемингуэя. Кажется, общего немного. Их разделяет более 400-х сот миль. В этих городках разная архитектура, несравнимый уклад жизни. Если Оук-Парк, где старина Хем провел детство и юность, – это зажиточный пригород Чикаго, во времена юности классика населенной архитекторами, врачами, юристами. Ганнибал, – город труженик, простоватый работяга. Когда-то здесь жили люди, кормившиеся с Миссисипи, грузчики, лодочники, матросы. Теперь многие земляки классика сидят на пособии по безработице.

И все же общая черта у двух городов есть. Здесь и там сохранена старая среда обитания двух великих писателей. Да, появилось несколько гостиниц в два-три этажа, это для тех туристов, кому мало одного дня в этом прекрасном месте. Есть закусочные, бензоколонки. На окраинах, построили новые дома, их совсем немного.

Многие особняки, – во времена Марка Твена здесь было немало зажиточных граждан, – появились в середине восемнадцатого века и даже раньше, поэтому вы погружаетесь в мир писателя, в его вселенную. Это приятное ностальгическое путешествие в детство, когда появляется дежавю, – люди, читавшие "Приключения Тома Сойера", испытают это удивительное чувство, побывав здесь, окажутся в своем детстве.

Я плелся по горбатым улицами, припекало солнце. Ни одного прохожего, улицы просматривались из конца в конец. И движения нет, мимо не проехало ни одной машины. И вдоль улиц машины не оставляют: на то гаражи. Удивляться этой пустоте нет причин – здесь не пасутся стада туристов, на ходу пожирающие гамбургеры. Туристов в будний день совсем немного, они, как правило, где-то возле реки, на пристани и в парочке местных ресторанов. А остальной город – совершенно пустой. Пусты автомобильные стоянки, закусочные, тротуары…

И это чертовски приятно. Город отдан тебе одному и твоим воспоминаниям, твоему дежавю. Солнце по прежнему припекало, здесь оно горячее. Я укрылся в маленькой закусочной (и там оказался единственным посетителем), выпил воды и съел бутерброд. А затем в лавке напротив купил от солнца бейсболку. Прошел по улице, протянувшейся вдоль реки. Затем стал подниматься наверх. И увидел поразительные особняки со стенами в четыре кирпича, построенные еще в те годы, когда Марка Твена на свете не было.

Я смотрел на дома с низкими декоративными заборчиками и широкими палисадниками и думал, что я уже был здесь много лет назад. Был на этом самом месте, у этого самого дома, я его видел и помню. И Марк Твен видел эти же самые дома, гулял по этим самым улицам, описал их в романах. Вот эти самые улицы, пристань, широкая темная река цвета спитого чая – и есть точка отсчета, главный исток современной прозы. Не даром же Хемингуэй написал: "Вся американская литература вышла из Гекльберри Финна".

И вот, спустя годы, спустя целую жизнь, я снова вернулся, как возвращается на родину блудный сын. Потому что книги Марка Твена – это и есть мое детство и моя родина. Дежавю, которое обычно достается человеку, похоже на секундное мистическое озарение, – появляется и быстро проходит. Мое дежавю длилось долго.

Появились Юра с Ритой. После обеда они были настроены на лирическую волну. Юра рассказал, как в детстве, начитавшись Марка Твена, хотел сбежать из своего захолустного городишки, поплавать по большой реке на каком-нибудь корабле, но поблизости не было ни реки, ни кораблей. Не было ничего, кроме большого металлургического комбината, пускающего в небо облака желтого дыма, и заводского поселка с его грошовым безысходным существованием. Пришлось кое-как окончить школу и только тогда отчалить в большое кругосветное плавание по океану жизни.

Юра уезжал в куртке цвета "голубой Дунай", стоптанных башмаках, с рюкзаком, в котором лежали запасная пара штанов, смена белья, пакет с вареной картошкой и солеными огурцами.

В родную гавань больше не вернулся. Он долго плыл по бурным водам жизни, терпел бедствия, тонул и выплывал, терял друзей и находил новых, но вот однажды очутился на Восточном побережье Америки, в Нью-Йорке. Он побродил по Таймс-сквер и Бродвею. Сел на скамейку и сказал себе: "Все, на этот раз я, кажется, приплыл. Приплыл, куда надо".

Мы зашли в сувенирный магазинчик, я купил фарфоровый бюст Марка Твена, а Рита такой же бюст, но побольше. Затем мы сели на корабль с большими колесами вместо гребных винтов, – такие корабли ходили по Миссисипи в девятнадцатом веке. Река широкая, берега очень высокие и крутые, чтобы их осмотреть, надо высоко задирать голову.

Затем мы забрались на холм, откуда открывается потрясающий вид на городишко в низине. Мы поздно спохватились, что пора уезжать, но оставаться на ночлег не хотелось, – Юра на ходу придумал новый пункт программы, – Сент-Чарльз "антикварный" город.

* * *

На ночь глядя мы проехали еще сотню миль в обратном направлении, переночевали в маленьком отеле, а утром оказались на центральной улице Сент-Чарльза. Центр города застроен двух-трех этажными особняками 18-го и 19-го века, сохраненными до наших дней в первозданном виде. Владельцы не имеют права не то что устроить перепланировку в собственных апартаментах, дверь поменять не имеют права без согласования с местным муниципалитетом. Наше путешествие в прошлое продолжалось.

Несколько лет назад здесь купил дом один из русских олигархов, – и поселился в нем. В двадцатку самых богатых русских он не входит, но все же… Впрочем, рейтинги Forbes – штука весьма условная. Они пишут о тех персонажах, кто на людях, на виду. Но есть рыба, которая плавает глубоко и не доступна для изучения. Кто и сколько откусил, куда уволок и под каким камнем спрятал, – это вечные вопросы без ответа.

Олигархи такие ребята, которые не станут покупать недвижимость где ни попади. И если уж человек предпочел этот городок Лазурному берегу или Цюриху, значит, дело того стоило. Правда, позднее появились слухи, что домишко конфисковали по решению суда, – шутки с налогами здесь не понимают и не ценят. Среди других антикварных домов антикварного города бывшая собственность олигарха не выделяется. Только парадная дверь закрыта на замок, а окна загорожены внешними ставнями.

Над центром города витает дух старой Англии, некоторые дома в викторианском стиле. Не нужно никаких декораций, чтобы снять художественный фильм из той старой жизни. Даже желоба и трубы, по которым стекает с крыш вода, – точно такие как в девятнадцатом веке – деревянные, прямоугольные короба. Да и вода попадает не на тротуар, – упаси бог размоет мощеную брусчаткой панель, – а в деревянные бочки, откуда ее после дождя вычерпывают ведрами (вполне современными, пластиковыми).

Киношники частенько пасутся на этих улицах, используют натуральные декорации, здесь снято десятка полтора фильмов из старинной жизни. Сувенирные лавки, антикварные магазины с весьма высокими ценами и скудным выбором… В стороне на небольшой открытой эстраде молодежный самодеятельный театр показывает постановку "Джен Эйр" Шарлотты Бронте. Мальчики во фраках, девочки в старинных платьях. На соседней улице дает концерт любительский духовой оркестр.

Я бывал в этом городе в будни и в выходные, и каждый раз здесь что-то происходило: парад музыкантов, выставка раритетных машин, спектакли, концерты, шествия, вернисажи, фестивали искусств. Вечное кипение жизни. Рестораны, где приходится ждать свободного столика, кофейни, забитые народом. Автобусы с туристами, паркинги, полные машин. Куда там Ганнибалу Марка Твена, расположенному на отшибе, вдалеке от туристических троп.

* * *

Сегодня новая выставка авто, – ее проводит Клуб любителей Jaguar. Улица перегорожена, на ней выставлены в ряд большинство моделей этой машины начиная с 1935 года по сегодняшний день. Есть даже победители гонки Ле-Ман 1953-го и 1957-го годов, – звездное время для Jaguar.

Рядом на раскладных стульчиках сидят владельцы автомобилей, большинство – пенсионеры, пожилые и очень пожилые люди, для которых эта машина стала любовью на всю жизнь (конечно, речь идет о тех легендарных старых Jaguar, которые собирали по винтику, вручную, а не нынешних серийных штамповках, полюбить которые труднее, чем воспылать желанием к фонарному столбу).

Владельцы с удовольствием расскажут все, что знают о своих машинах, отроют капот и вообще поболтают за жизнь со всеми желающими. Я не увлекаюсь железом, но эта выставка даже меня не оставила равнодушным.

На ветровом стекле имя владельца и его место жительства. Один из пожилых мужчин по имени Элиот рассказал, что сам участвовал во многих европейских гонках, в том числе в знаменитом Ле-Мане. Элиот скромничал, он не просто участвовал в гонках, он их выигрывал. Перед машиной на мостовой – большие фотографии под стеклом и в рамках, сделанные более полувека назад, – молодой красавец в шортах и спортивной рубашке позирует возле этой самой машины, – и вот они призы, взятые в Европе, – весьма и весьма престижные.

– Да, машина та самая, моя подруга, она в порядке, но я уже не тот, – сказал старик. – Жизнь пролетела, как одни сутки на трассе Ле-Ман. Заезд продолжается всего двадцать четыре часа… Мало. Но это была хорошая гонка.

* * *

Родина Хэмингуэя – местечко Оук-Парк, во времена его детства – отдельный город. Теперь, когда Чикаго разросся, – не самый далекий пригород огромного мегаполиса. Сюда проложили линию метро, станция называется Harlem. Можно добраться и на машине, правда, ехать придется через не слишком безопасное черное гетто. Мы выбрали подземку, а потом пешком прогулялись несколько кварталов. Рита молчала. Юра был погружен в какие-то свои, как всегда невеселые размышления. Вопреки вечной моде, он Хемингуэя недолюбливает.

– Всю жизнь Хем играл крутого брутального мужика, но получалось фальшиво, – говорил Юра на ходу. – Злые современники поносили Хэма за то, что он слишком уж выпячивает свое мужество. И эта демонстрация кажется нарочитой, искусственной. Как тогда писали в газетах: он показывает нам искусственные волосы на груди.

– Главное не в образе человека, не в волосах на груди. Даже если они искусственные. Главное – литературное наследстве, которое он нам оставил, – возражает Рита. – Его творчество – вот, что главное.

– Хем не изобретал своего фирменного, лаконичного и мужественного стиля. Свой стиль он, как бы это помягче, – позаимствовал у другого писателя, своего современника, тоже жившего в Чикаго. У Шервуда Андерсона. Дайте кому-нибудь почитать сборники рассказов Андерсона. Только устройте так, чтобы не было возможности узнать, кто автор. И вам скажут: господи, я никогда не читал раньше эти рассказы Хемингуэя. Это его стиль, его язык.

– Может быть, наоборот? – Рите дорог образ Хэма, мужественный и сильный мужчина, пишущий о мужественных людях, она не хочет видеть в произведениях своего кумира даже слабого намека на заимствование. – Может, Андерсон первым позаимствовал.

– Сборник Андерсона "Уайнсбург, Огайо" вышел в 1919-м году, "Торжество яйца" в 1921-м году. А первый сборник рассказов Хема в 1923 году. Это без комментариев. Ладно, пусть позаимствовал. Но будь вежливым человеком, скажи: я благодарен своему учителю… Нет, он ни слова не сказал, не написал. Это плохая черта.

– Стилю Хемингуэя подражали сотни, тысячи литераторов, – парирует Рита. – И все – неудачно. Но он ни на кого не подал в суд, не стал кричать – у меня украли мой язык. Берите, если угодно. Так что, все обвинения в подражательстве – ерунда. Все искусство, от литературы, до живописи, построено на заимствованиях. А про кино уж не говорю. Посмотри фильмы Тарантино. Там все по нитке надергано из других фильмов. Или просто целиком украдено и перелатано. И что с того? Он все равно – довольно значительный режиссер.

– И все-таки Андерсону надо было воздать по заслугам. Он ведь литературный отец Хема. Разве нет? Должна же быть в жизни справедливость. Ну, хоть капля.

– Рассуждения о справедливости – достойны ребенка, – Рита глядит на Юру с жалостью.

Мы подходим к дому Хемингуэя. Возле дерева табличка: "Родной дом Эрнеста Хемингуэя, июль 1899 года. Открыто для публики". На земле небольшой бетонный треугольник с железной нашлепкой на одном из ребер и примерно такой же надписью.

Почему-то Рите это все, – табличка и памятный знак, – кажутся важными вещами, знаками самой истории, она делает фотографии. Выражение лица очень серьезное. Мне интереснее окрестные улицы, где мы только что побывали и по которым еще не ходили. Пройдитесь по ним, если будете в тех местах. (В паре кварталов отсюда есть еще и музей Хемингуэя. Там множество личных вещей, записные книжки, одежда и многое другое).

Дом семьи Хемингуэй – большой, у нас бы сказали – роскошный, – двух этажный особняк, сверху мезонин и башенка в вычурном викторианском стиле. Забора нет, от улицы дом отделяет небольшой газон. Поднимаемся на открытую веранду, стучим в дверь. Никто не открывает. Но сама мысль о том, что в дом Хэмингуэя можно вот так запросто придти, постучать в дверь и тебя пустят, – мне нравится.

Тут замечаем листок бумаги. От руки написано, что экскурсовод будет через полчаса. Подошли три японских туриста, почитали записку, но дожидаться не стали. Сделали несколько фотографий и отправились на прогулку. Мы обошли дом со всех сторон, сзади, возле гаража, видавший виды автомобиль начала 50-х без номеров, колеса полуспущены, крылья тронуты ржавчиной.

Экскурсовод вернулась раньше: это девушка лет двадцати с небольшим по имени Лайза, ну, то есть Лиза. Она открыла дверь своим ключом, пустила нас внутрь и взяла по десять долларов за экскурсию. Спрашиваю, что за машина стоит на заднем дворе.

– А, эта… Дяди Хемингуэя. Вообще-то обычно она в гараже стоит.

Такое впечатление, будто дядя отошел по каким-то делам и скоро вернется. Или сидит где-то здесь, в доме, газету читает. Еще вопрос: часто ли здесь бывают туристы из России? Оказывается, очень часто. Возможно, их здесь даже больше, чем американцев. Лиза плохо понимает этот феномен: нет такой страны, где Хема знают и любят больше, чем в России. И никто до сих пор не объяснил эту загадку.

– Хемингуэя любят в России, потому что в Испании во время Гражданской войны он воевал на стороне красных? – спрашивает Лиза.

– Он был творческим человеком и частенько ошибался, принимал не ту сторону, – ответил я. – Но это уже политика, не литература.

Дальше не стал объяснять, – должны ведь в жизни человека оставаться неразгаданные тайны. По-моему, Лиза плохо понимала природу успеха Хемингуэя и на родине, в Америке. Его творчество знала поверхностно, но на любой вопрос, касающийся этого дома, отвечала без запинки. Лиза учится на архитектора, но большую часть свободного времени, а его немного, тратит не на свидания и кино, а бесплатно отдает музею. У музея нет денег на зарплату экскурсоводам. Все держится на бесплатных помощниках, добровольцах.

Мы уже хотели начать, как вошли мужчина и женщина лет тридцати пяти. И еще слова не успели сказать, но понятно – русские. Оказалось, супруги из Москвы. Значит, права Лиза. Мы провели в этом доме час с лишком, но наши спутники вели себя так тихо, что ни разу не осмелились на вопрос, – может, языка не знали, может, вдруг оробели, – только изредка тихо-тихо перешептывались. А женщина все повторяла мужу: "Тише, Вася, тише", хотя и без этих замечаний голоса Васи лично я так и не услышал.

Не стану рассказывать о музее, – это отдельная тема. Там много занятных вещей, сохранилась колыбель классика, его детский горшок, который Лиза демонстрирует с гордостью, будто держит в руках чашу Священного Грааля.

Весь интерьер дома остался в первозданном виде. Мебель, столы, стулья, все вещи хозяев, даже книги – настоящее, не муляж. Везде чистота, в столовой на столе посуда, живые цветы – они из нашего времени. Металлическая печка на кухне не сохранилась. То есть стоит та же самая модель того же года, но все-таки "не родная".

* * *

Мы поблагодарили Лизу и ушли, чтобы всласть побродить по Оук-Парку. Здесь, на родине Хемингуэя – нас ожидало новое дежавю. Дело в том, что Оук-Парк остался, дошел до нас почти в том же первозданном виде, что и Ганнибал Марка Твена.

Никто не вел здесь масштабной застройки кварталами и микрорайонами. На своих местах те же самые дома, что стояли здесь в конце 19-го начале 20-го века. Жизнь пригорода тихая и несуетная. Мало машин, движения почти нет. Зато много вековых дубов, лип и каштанов. Некоторые особняки построены по проекту знаменитого архитектора Фрэнка Райта, открывшего в 1901 году свою студию.

Великий писатель и великий архитектор были соседями. Хемингуэй рос, слушал рассказы деда, дебютировал с первыми опусами в школьной газете, а Райт, в ту пору молодой мужчина, уже подступался к вершинам мирового признания. Стараюсь избегать высокого штиля, но скажу так, – эти люди ушли в бессмертие, теперь друг с другом соседствуют их музеи.

Мы шли по улицам, тихим и пустынным, в зелени деревьев скользила первая желтизна, но до настоящей осени еще далеко. Солнце летнее, жаркое. В голове крутились короткие рубленные фразы старины Хема: "Впереди пятьдесят лет необъявленных войн, и я подписал договор на весь срок", "Мир ломает каждого, но многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломаться, он убивает", "Человека можно уничтожить, но его нельзя победить", "Хорошая улыбка лучше хорошей пулеметной очереди", "Нет такого закона, чтобы человек голодал".

Через дорогу от дома Хемингуэя, чуть наискосок слева, когда-то построили церковь. Ее Хем не застал. В сквере в двух кварталах пару лет назад открыли памятник жителям города, погибшим в двух мировых войнах. Но можно сказать, что двадцатый век прокатился по Оук-Парку и почти не оставил следа. Парочка относительно новых церквей, лавка сувениров, бакалейный магазин, военный памятник, – вот, собственно и все перемены. Не так уж много для целого столетия.

Новых домов мало (а те, что есть, выдержаны в прежнем стиле), но много открытого пространства, старых деревьев: кленов и дубов. Хемингуэй не любил Чикаго, с семьей были сложные отношения. Окончив школу, уехал в Канзас-Сити, стал газетным репортером. Судя по его воспоминаниям, и Канзас-Сити, и репортерскую работу он тоже не жаловал. Ему еще предстояло пройти длинный путь, путь к самому себе, пройти войну, и не одну, понять природу своего таланта, нащупать свою тему, обрести свой голос, звучание. Словом, стать самим собой.

Как бы там ни было, какие бы отношения не связывали Хемингуэя и его семью, – некоторое значение это имеет для историков и биографов писателя, – но не для его поклонников, мы знаем, что есть на свете город Хемингуэя. И здесь путника снова ждет дежавю: когда-то и я здесь был. Много воды утекло, потому что Хемингуэем я переболел в молодости. И вот, словно прорвался через годы и, совершив большой круг, вернулся назад.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.