Национальное хозяйство

Национальное хозяйство

– А это что за коврижка в море болтается? – ткнул Вадим пальцем в круглую блямбу, торчащую под горизонтом на фоне дальних заснеженных гор. – Остров или мыс какой?

– Да трудно сказать… – задумался Василич. – Иногда – остров. Иногда – мыс. В зависимости от воды.

– То есть как?

– Прилив – остров. Отлив – мыс. Или полуостров, кому как больше нравится.

– Ну-ка принеси лоцию, – многозначительно попросил Соловей. – Василич утверждает, что в ней вся правда мира сосредоточена. По крайней мере, этого, нашего здешнего, мира. Ага, видишь – «Остров Кумара»! Стало быть, всё же остров…

Василич сконфузился.

– Посмотришь птичек, чаек, орлов, – словно к маленькому, обратился он к Вадиму. – Мы подходить туда всё равно будем, товар отдавать-забирать.

– А что, там люди какие-то есть?

– Люди? Да они тут везде, люди-то… Безлюдных мест, считай, и нету вообще. На Колыме, по крайней мере, я таких и не встречал.

Вадима продолжало удивлять то, что местные обитатели упорно продолжали называть Охотское побережье Колымой, хотя до самой Колымы отсюда по прямой было около пятисот километров. Какая-то странная география получается…

– Национальное хозяйство тута… – продолжал тему людей Василич. – Тут много таких национальных хозяйств – умные люди насоздавали их, чтобы лимиты на рыбу получать. Возьмут национала председателем, доверенности от него оформят – и берут аренду, лимиты, всё, что требуется. Всем хорошо: и умным людям – они при деньгах и деле, и местной власти – она хоть и без дела, но при деньгах, и националу – он сыт, пьян и ни о чём не думает.

– Всем, кроме рыбы, – неожиданно сказал Соловей.

Сия неожиданная сентенция повергла Василича в прострацию. Ему, видимо, в голову не приходило, что рыбе может быть плохо. Но, отгоняя сомнения, он покачал седоватой кудлатой башкой и продолжил:

– На Кумаре как раз национал живёт. На него всё отписано, его там кормят, поят.

– Сидеть в случае чего тоже ему придётся, – хмыкнул Перец.

– Сидеть? – поднял брови Соловей. – Что-то я не могу вспомнить, когда у нас национала последний раз посадили. Они друг друга ножами режут, досками забивают, из ружей стреляют, в морях и на реке топят – на всё один ответ: это их внутреннее национальное дело. А уж чтобы национала по финансовому вопросу посадили – такого вообще никак произойти не могёт.

– Это почему?

– Потому что действует у нас здесь политика поддержки малых коренных народов Севера, – злобно сказал Соловей и отвернулся к борту.

– Ну, Соловей, ты уж скажешь. Просто они нищие, как собаки, и всё, что националам в руки попадает, сразу из этих рук и уходит. Посмотрят на такого судьи, посмотрят, головами покачают – и выпустят на хрен. Брать-то с них нечего, потому ими и брезгуют… На Кумаре национал тихий, он один живёт, мы как ни придём – он нам всегда поможет. Ты ж сам с ним дела имеешь какие-никакие…

– Потому он и тихий, что один живёт, – всё так же зло бросил Соловей. – Потому что нет у него рядом других националов – устраивать сходки национальной ассоциации, телефона – в Москву звонить, бумаги – жалобы писать всякие, как его русские злобно притесняют… И сахар ему никто не оставляет, чтобы не бражничал. Ты да я патронов ему завезём – и гуляй, рванина. Будь на то моя воля, они б у меня все так жили, а не по посёлкам, как вши, ползали.

– Ага, и они бы тебе здесь, в тайге-тундре, порядок бы такой навели, – хмыкнул Василич. – По мне, лучше пусть в посёлках живут. И так всяких нищебродов по берегам хватает.

– Кстати, о бражке, – встрял в разговор Перец. – Я тут Юру Поджигайца вспомнил. Он, когда рядом рыббазу сторожил, приспособился бражку на болотном мху ставить. Мерзкая была, тиной пахла, но торкала. Чудо технологии. В какой-нибудь Америке миллионером бы стал, а у нас бич бичом и дома жгёт временами…

Перец сплюнул через леера в залив Одян и полез мечтать в каюту.

Остров Кумара выглядел, как плоская буханка чёрного хлеба, пущенная по волнам каким-то невиданным гигантским языческим богом. Плыла эта буханка, покачивая своими бурыми и трещиноватыми скалистыми боками, плыла, пока не вплыла в залив Одян и не приткнулась к отлогому курчавому от тёмно-зелёных стланиковых кустов берегу.

Все трещины в каменных краях этой «буханки» были усыпаны птицами. Трещин в здешних скалах было несчитано, а птиц – более чем несчитано в тысячи раз.

Катер, постукивая дизельком, пробирался под нависающими скалами, и птицы тучами поднимались из каждой складки местности и повисали над судёнышком, осыпая его воплями и жидким вонючим калом. Сверху, над всем этим птичьим буйством, словно наблюдательные аэропланы над тучей истребителей, парили два огромных белоплечих орлана.

Временами, как ракетные снаряды, с берега срывались толстые кургузые короткокрылые птицы. Голова каждой из них заканчивалась ярким красно-оранжевым широким, словно лезвие топора, клювом.

Позднее Вадим узнал, что они так и называются – топорки – и живут в норах, вырытых в почве склона.

Шаркет подошёл к странной кучке построек непонятного значения, рассыпавшейся по побережью.

Из одной постройки выбрался невысокий человек ярко выраженной монгольской внешности, одетый в ватник, военные брюки и болотные сапоги с откатанными до паха голенищами. Очевидно было, что и то, и другое, и третье было ему не по размеру, приходилось с чужого плеча или ноги – как уж там правильнее?

Человек подошёл к берегу, подкачал чёрную уродливую резиновую лодку (Вадим уже понял, что такие лодки являются главным индивидуальным плавсредством на побережье) и закачался на волнах, потихоньку приближаясь к борту.

– Здорово, Крякун! – заорал Василич. – Мы тебе охотоведа привезли, будет тебе проверку оружия делать!

– Здорово, Соловей, – радостно откликнулся Крякун. – Мне давно пора проверку оружия. Нижний ствол на ТОЗовке перестал стрелять!

– А ты пробовал меньше совать его в морскую воду? – заорал Соловей.

– Пробовал, – широко и по-доброму улыбнулся Крякун, – не получается почему-то. Кругом эта вода морская, пресной нету почему-то!

Расставив руки, он уцепился за леера и неожиданно легко очутился на палубе.

– Что, Крякун, медведи не лезут? – усмехнулся Соловей.

– А ты зачем спрашиваешь?

– Да как зачем – с беспокойством по твоему поводу.

– Была пара, – рассмеялся Крякун. – Не беспокойся, никто не найдёт ничего, я их в устье реки утопил. Шкуры, желчь нужны?

– Желчи много? – быстро спросил Василич.

– Не при мне разговаривайте! – быстро прикрикнул Соловей. – Я вас за такие разговоры должен арестовать и препроводить!

– Ладно, ладно, не при тебе, – умиротворяющее ответил Василич. – Сейчас на берег сойдём, ты мне там всё покажешь и продашь…

Рыббаза «Кумара» представляла собой два склада готовой продукции, длинный белый барак засольного цеха, небольшую аккуратную будку цеха икорного, трактор, два грузовых автомобиля (один из которых при ближайшем рассмотрении оказался «Студебеккером» времён Великой Отечественной войны). Рабочие и рыбаки жили в вагончиках по четыре койки в каждом, а бригадир и Крякун имели по собственному балку.

– Чё всю зиму делал? – для проформы спросил Соловей.

– Как чё? – искренне удивился Крякун. – Навагу ловил. Чуток краба. А в остальном спал. Печку топил, снова спал. Потеплее стало – начал на улицу выходить. Пошли мишки на побережье – я по ним пострелял маленько, чтоб в кухню не лезли.

– А птица хорошо летела? – задал Соловей профессиональный вопрос.

– А кто ж её знает – летела она или не летела? – искренне удивился Крякун. – У меня в вагончике она не летела – это точно. Вопчем, давайте – я вам желчь, вы мне деньги. Ну и водки пузыря два в придачу!

– Не многовато ли два? – задумался Василич. – С кем ты её здесь пить будешь?

– Как с кем? А с чайками! – задорно сказал Крякун. – Чайки – они тоже люди. Такие же жадные гады…