V. ЗАВОЕВАНИЕ ГРАММАТИКИ

V. ЗАВОЕВАНИЕ ГРАММАТИКИ

ЗА-ВЫ-НА-РАС-ОБ

— Смотри, как налужил дождь!

— Ой, какой пузырь я выпузырила!

— Дай мне распакетить пакеты.

— На тебе кочергу, покочергай.

— Собака пасть разинула, а потом зазинула.

— Ах, как обснегилась улица!

— Видишь, как я хорошо приудобился.

— Погоди, я еще не отсонилась.

— Мама сердится, но быстро удобряется.

— Весь мост залошадило.

— На что это ты так углазилась?

В этих глаголах меня особенно восхищают приставки, виртуозно придающие каждому слову именно тот оттенок экспрессии, какой придает им народ.

Они показывают, как чудесно ощущает ребенок назначение этих маленьких за, вы, у, на, рас, об и т. д. Углазиться, выпузырить, распакетить, задверить, натабачить, приудобиться, обснегиться — здесь ребенок никогда не ошибется. Он уже в два с половиною года великолепно распоряжается всеми префиксами.

Когда Юрику Б. не понравилось, что за ужином его мать посолила яйцо, он закричал:

— Высоли обратно!

А другой мальчишка, долго корпевший над каким-то бумажным изделием, вдруг проговорил, торжествуя:

— Трудился, трудился, и вытрудил пароходик!

Таких примеров можно привести очень много:

— Никак не могу распонять, что нарисовано на этой картинке.

— Я помнил, помнил, а потом отпомнил.

— Мама, отпачкай мне руку!

— Заразился, а потом отразился (выздоровел).

— Папа, уже расгащивается! — крикнула отцу пятилетняя дочь, когда гости, пришедшие к матери, стали понемногу расходиться.

Расгащивается! Одним этим смелым, внезапно сотворенным глаголом она обнаружила такое гениальное чутье языка, какому мог бы позавидовать и Гоголь.

Все эти приставки придают русской речи столько богатейших оттенков. Чудесная ее выразительность в значительной мере зависит от них. Прикурить, закурить, выкурить, раскурить, накурить, обкурить, прокурить, перекур — в этом разнообразии приставок таится разнообразие смыслов.

И разве не изумительно, что ребенок уже на третьем году своей жизни вполне овладевает всем этим обширным арсеналом приставок и великолепно угадывает значение каждой из них. Взрослый иностранец, хотя бы он изучал наш язык много лет, никогда не достигнет такой виртуозности в обращении с этими частицами слов, какую проявляет двухлетний ребенок, бессознательно воспринимающий от предков систему их языкового мышления.

Эту виртуозность, как мы только что видели, обнаружила двухлетняя Джаночка, когда она сказала свою бессмертную фразу про куклу:

— Вот притонула, а вот и вытонула!

Ни в чем не сказывается с такой очевидностью лингвистическая чуткость и одаренность ребенка, как именно в том, что он так рано постигает все многообразные функции, выполняемые в родном языке каждой из этих мелких и незаметных частиц.

Ребенок впервые очутился на даче. На соседних дачах и справа и слева лают весь вечер собаки. Он с удивлением спрашивает:

— Что это там за перелай такой?

Этот перелай (по аналогии со словами перекличка, переписка, перебранка, перепляс, перезвон) отлично изобразил то явление, которое подметил ребенок: прерывистость и «обоюдность» собачьего лая. Чтобы объяснить «перелай» иностранцу, пришлось бы прибегнуть к такой многословной описательной речи: лают две собаки (или больше) с двух противоположных сторон, причем не сразу, а попеременно — едва умолкает одна, тотчас же принимается лаять другая: перелай.

Вот сколько понадобилось бы слов, чтобы выразить то, что ребенок высказал единственным словом с короткой приставкой.

Сравни у Маяковского:

Это, Кися, не «переписка»!

Это только всего переПИСК.[17]

ЛЬЗЯ И НЕЛЬЗЯ

Любопытная особенность детских приставок: они никогда не срастаются с корнем. Ребенок отрывает их от корня и легче и чаще, чем взрослые. Он, например, говорит:

— Я сперва боялся трамвая, а потом вык, вык и привык.

Он не сомневается в том, что если есть «привык», то должно быть и «вык».

То же и с частицами отрицания.

Скажешь, например, малышу: «Ах, какой ты невежа!», а он: «Нет, папочка, я вежа, я вежа!» Или: «Ты такой неряха», а он: «Ладно, я буду ряха!»

Бабушка Ани Кокуш сказала ей с горьким упреком:

— Ты недотёпа.

Аня со слезами:

— Нет, дотёпа, дотёпа!

И вот восклицание Мити Толстого перед клеткой зоосада:

— Ай, какие обезьяны уклюжие![18]

У взрослых отрицание не чаще всего прирастает к корням. Я впервые подумал об этом, когда услышал такой разговор малышей:

— Не плачь, он ударил нечаянно.

— Нет, чаянно, чаянно, я знаю, что чаянно!

Есть целая категория слов, не существующих во «взрослом» языке без отрицания. Таково, например, слово ожиданный. Без приросшего к нему отрицания оно в новейшей литературе уже не встречается. Стандартной формой стало: «неожиданный», но в прежнее время мы то и дело читали:

«Ожиданное скоро сбылось…» (Щедрин).

«Вместо ожиданной знакомой равнины…» (Тургенев).

Некрасов в 1870 году ввел это слово в поэму «Дедушка»:

Вот наконец приезжает

Долго ожиданный дед,

но в первом же издании той книги, где была вторично напечатана эта поэма, счел необходимым изменить всю строку:

Вот наконец приезжает

Этот таинственный дед.[19]

Дети не одобрили бы этой поправки. Ибо слово «ожиданный» живо для них и сейчас.

Лет двадцать назад я подслушал такой диалог:

— Отстань, я тебя ненавижу.

— Я тебя тоже не очень навижу.

И то же самое довелось мне услышать недавно:

— Мама, я не могу навидеть пенки.[20]

Словом, дети и знать не желают этого нерасторжимого сращения приставки и корня; и попробуйте скажите трехлетнему Юре, что он говорит нелепости, он запальчиво ответит: «Нет, лепости!»

Вообще всякое «не» обижает детей:

— Ненаглядная ты моя!

— Нет, наглядная!

Я сказал на Кавказе двухлетнему загорелому малышу:

— Ух, какой ты стал негритенок.

— Нет, я гритенок, гритенок.

Неустанно вникая в структуру всякого сложного слова, дети часто воскрешают в своих речах то далекое прошлое, когда еще не наблюдалось такого сращения служебных частиц и корней. От слова «лепости» так и пахнуло стариной, когда лепым называлось ладное, гармоничное, стройное.

Вспомним: «Не лепо ли ны бяшеть, братие» в «Слове о полку Игореве», а также: «У людей-то в дому чистота, лепота» — в «Песнях» Некрасова (1866).

Другое старинное слово я слышал от детей много раз, когда говорил им «нельзя». Они отвечали: «Нет, льзя». И это льзя напоминало Державина:

Льзя ли розой не назвать?

Льзя, лепый, вежа, чаянно — эти старинные слова умерли лет полтораста назад, и ребенок, не подозревая об этом, воскрешает их лишь потому, что ему неизвестна их неразрывная спайка с частицей «не», установившаяся в давней традиции. Он вообще не знает никаких исключений из общего правила, и если эти исключения относятся к позднейшей эпохе, то, игнорируя их, он тем самым возвращает словам их забытый смысл. Помню возглас одного четырехлетнего воина:

— Я пленил Гаврюшку, а он убежал!

Пленил, то есть взял в плен.

Это архаическое слово почти совсем забыто в нашей речи, и если мы употребляем его, то чаще всего в переносном смысле («она пленила меня красотой»), а ребенок вернул ему его прямое значение, оглаголив существительное «плен».

Таким же архаистом поневоле оказался малыш, закричавший своему брату во время игры:

— Я тебе приказываю, — значит, я твой приказчик!

В старину приказчиком был действительно тот, кто приказывал, а не тот, кто подчинялся приказам. Ребенок — по аналогии со словами «указчик», «заказчик» — возвратил «приказчику» его утраченную руководящую роль.

ОН И ОНА

Замечательна чуткость ребенка к родовым окончаниям слов. Здесь он особенно часто вносит коррективы в нашу речь.

— Что ты ползешь, как черепаха? — говорю я трехлетнему мальчику.

Но он уже в три года постиг, что мужскому роду не пристало иметь женское окончание «а»:

— Я не черепаха, а я черепах.

Вера Фонберг пишет мне из Новороссийска о следующем разговоре со своим четырехлетним сыном:

— Мама, баран — он?

— Он.

— Овца — она?

— Она.

— А почему папа — он? Надо бы пап, а не папа.

Другой такой же грамматический протест:

— Мама, у меня на пальце царап!

— Не царап, а царапина.

— Это у Муси если, — царапина, а я мальчик! У меня царап!

От четырехлетней Наташи Жуховецкой я слышал:

— Пшеница — мама, а пшено — ее деточка.

О такой же классификации родовых окончаний, произведенной одним дошкольником, мне сообщают из Вологды:

— Синица — тетенька, а дяденька — синиц.

— Женщина — русалка. Мужчина — русал.

Начинают играть:

— Я буду барыня, ты, Таня, слуга, а Вова будет слуг.

Позже, к семилетнему возрасту, дети начинают подмечать с удивлением, что в русской грамматике слова одной и той же категории бывают и мужского и женского рода:

— Мам! Москва — она, и Пенза — она. Ростов — он, Смоленск — он.[21]

Когда отец Алены Полежаевой укоризненно сказал ей: «Ляля — бяка», она тотчас же от этого женского рода образовала мужской:

— Папа — бяк! Папа — бяк! Папа — бяк!

— Папа, ты мужчин! — говорит Наташа Маловицкая, так как с окончанием а у нее связано представление о женщинах. Это представление в некоторой степени свойственно также взрослым. Недаром в народе говорят: «с мальчишкой», «с дедушкой».

Трехлетний Вова играет в уголке:

— Бедный ты зайчонок… Тебя пьяниц сбил…

Очевидно, для его языкового сознания только женщина может быть пьяницей.

«КЛЕВАЧИЙ ПЕТУХ»

На предыдущих страницах мы говорили главным образом о той любопытной структуре, которую малолетние дети придают глаголам и существительным. Имена прилагательные сравнительно редко встречаются в речи детей. Но даже в том небольшом их числе, которое удалось мне собрать в течение очень долгого времени, тоже явственно выразилось присущее детям чутье языка:

— Червячее яблоко.

— Жмутные туфли.

— Взбеситая лошадь.

— Дочкастая мамаша.

— Зоопарченный сторож.

— Гроз и тельный палец.

— Пугательные сказки.

— Сверкастенький камушек.

— Молоконная кастрюля.

— Какой окошный дом!

— Какой песок песучий!

— Вся кровать у меня крошкинная.

— Что ты мне даешь слепитые конфеты?

— Зубовный врач.

— У нас электричество тухлое.

— Жульничная я, все равно как мальчишка.

— Брызгучая вода.

— Насмарканный платок.

— Лопнутая бутылка.

— Ты, мама, у меня лучшевсехная!

— Это рыбижирная ложка?

— Я не хочу эту сумку: она вся дыркатая.

— Этот дом высокей нашей почты.

— Почему у ящерицы людины пальцы?

— Наше радио очень оручее.

— Уж лучше я непокушанная пойду гулять.

— Исчезлая собака.

— Клевачий петух.

— Раздавитая муха.

— Креслые ноги.

— Махучий хвост.

(Несколько иначе у Чехова: «насекомая коллекция».)

Галочка четырех лет похваляется:

— Говорят: надень чулки — надеваю носки! Говорят надень носки надеваю чулки. Я вообще наоборотливая.

Мальчик услышал, как некая купальщица сказала на пляже:

— Я прямо с ума сошла. Купаюсь четвертый раз.

И спросил у матери часа через два:

— Куда она ушла, сумасошлатая?

Четырехлетняя Майя:

— Лес заблудительный, однойнельзяходительный.

Несмотря на всю свою причудливость, почти каждое из этих прилагательных, изобретенных малым ребенком, соответствует духу русской народной речи, и не было бы ничего удивительного, если бы в каком-нибудь из славянских языков оказались такие слова, как «червячее яблоко» или «заблудительный лес».

СКРЕЩИВАНИЕ СЛОВ

Из созданных ребенком прилагательных мне особенно пришлось по душе слово «блистенький»:

— Моя чашка такая блистенькая (блестящая и чистенькая сразу).

Блистенький — синтетическое слово. В нем слиты два разных слова, корни которых созвучны. Таково же услышанное мною недавно: бронемецкая машина.

Замечу кстати, что такое скрещение двух разных корней наблюдается не только в прилагательных. Например:

— Я поломою (мою полы).

— Где же твоя волосетка? (сетка для волос).

— Я безумительно люблю кисанек! (безумно плюс изумительно).

К этой же категории относится слово переводинки — переводные картинки.

Недавно мне сообщили о маленьком Юре, которого взрослые назойливо спрашивали:

— Чей ты сын?

Вначале он всякий раз отвечал:

— Мамин и папин!

Но потом это ему надоело, и он создал более краткую формулу:

— Мапин!

— Смотри, какая жукашечка ползет! (жук плюс букашечка).

— Давай сделаем из снега кучело! (куча плюс чучело).

Примеряет бескозырку:

— Шапка с морякорем (моряк плюс якорь).

Кира, лет двенадцати, крикнула:

— Мама, дай мне, пожалуйста, луксусу!

Я не понял, чего она хочет.

— Луксус — это лук с уксусом, — пояснила мне Кирина мать. — Кира, когда была маленькая, так быстро произносила «лук с уксусом», что у нее получался «луксус». Слово это осталось в нашей семье навсегда.

Владимир Глоцер в детстве кого-то обозвал подхализой (подхалим плюс подлиза).

Трехлетняя Таня Дубинюк:

— У моего папы тоже такой пиджакет (пиджак плюс жакет).

И вот гибрид паука с тараканом:

— Мама, я боюсь, на полу паукан!

Луксус, мапин, пиджакет, паукан, подхализа, волосетка, безумительно, блистенький — подобные составные слова создаются не только детьми. И.Е.Репин в своей книге «Далекое близкое» выразился, например, о газетных писаках, что они «шавкали из подворотни». Это была обмолвка. На самом деле он хотел написать «тявкали, как шавки», — но слово «шавкали» так выразительно, что отказаться от него было жалко, и я как редактор книги свято сохраняю его в репинском тексте.

Когда два схожих слова вклиниваются одно в другое так, что в результате получается новое, состоящее из двух приблизительно равных частей, это слово называется гибридным. Примером такого гибрида может служить слово драмедия (драма + комедия); слово это придумал один из друзей Чарли Чаплина, стремившийся охарактеризовать те своеобразные киноспектакли, которые созданы гениальным актером.

«Его комедии балансируют на грани трагедии. Для этого подходящее название — драмедия».[22]

Таким же гибридом является другое английское слово смог, сложенное из двух слов: смок — то есть дым, и фог — туман.

«Смог, — говорит Сергей Образцов, — непроницаемый, рыжий, отравленный углеродом холодный пар».[23]

Слово это возникло давно: оно встречается в английской газете «Daily News» уже в 1905 году. Знаменитый английский писатель Льюиз Керролл, автор «Алисы в стране чудес», очень любил сочинять такие составные слова и называл их «слова-чемоданы».[24]

По своей структуре эти «взрослые» слова-чемоданы — драмедия, смог и шавкали — ничем не отличаются от детских волосеток, пауканов и луксусов.

ТИПИЧНЫЕ «ОШИБКИ» ДЕТЕЙ

Среди детских местоимений особенным своеобразием отличаются притяжательные:

— Это чьиная мама? Ихинная?

— Это ктойтина шляпа?

— Это ктошина девочка?

— Тетя Нина, а Волга кавонина?

Слово «чья» приходит сравнительно поздно.

Местоимения указательные нередко чудятся детям даже там, где их нет. Я, например, в раннем детстве был уверен, что этажерка — два слова: эта жерка.

И говорил: «на этой жерке», «под этой жеркой» и проч. Теперь я убедился, что такую же ошибку совершают очень многие дети, чуть услышат слово «этажерка».

Писатель Юрий Олеша сообщил мне, что пятилетний Игорь Россинский наряду с «этой жеркой» ввел форму «та жерка». А другой пятилетний говорил: «та буретка» и «эта буретка».

Труднее всего малым детям даются капризные неправильные формы глаголов:

— Мой папа воевает.

— Не воевает — войнует.

Или:

— Лампа уже зажгита.

— Зачем ты говоришь «зажгита»? Надо говорить: «зажгина»!

— Ну вот, «зажгина»! Зажгёна!

Иногда этот лингвистический спор принимает форму монолога. Мальчик, спавший в одной комнате со мною, тихо говорил сам себе, уверенный, что я его не слышу:

— Мы сплям?

— Но…

— Мы сплим?

— Не…

— Мы сплюм?

— Не…

Так и не дошел до формы: спим.

Вообще неправильными глаголами дети распоряжаются так, словно это глаголы правильные, и с математической точностью от одной формы производят по аналогии все прочие:

— Рыбка оживела.

— Бабушка меня скипидаром потрила.

— Ты не дадошь, а я взяму.

— Я вам зададу, подождите.

— Нарисовай мне барбоса.

— Спей мне песню о глупом мышонке.

— Котя Ляльку колотил, Ляля громко визгала.

— Когда дети входят в комнату, их наслаждают конфетами.

— Ты чувствуешь, как теплый глаз к твоему уху прижмался?

— Верка плювается.

— Укладила куклу спать.

— Я как только лягну, так и вижу сон.

Любопытно, что большинство изъявительных форм произведено здесь механически от повелительных: лягну от ляг, зажмила от зажми, потрила от потри, принесила от принеси.

— Юрик меня поцелул.

А повелительные столь же прямолинейно производятся от неопределенного: спей, нарисовай, причесай.

— Я искаю револьвер. — Она драется.

Впрочем, дети по инерции могут создать из любой глагольной формы любую глагольную форму.

— Наташа, идем в столовую.

— Не хочу идёмить в столовую.

И вот еще более яркий пример: повелительное наклонение глагола, произведенное от восклицания, не имеющего к глаголам никакого касательства:

— Боже мой! Боже мой! — ужасается бабушка, увидев, как измазался в глине ее четырехлетний Володя.

Володе не нравятся ее причитания.

— Пожалуйста, не божемойкай! — говорит он сердито.

С.Изумрудова сообщила мне такой замечательный разговор двух четырехлетних девиц:

— А я твоего петушка спря-та-ю (очень протяжно).

— А я отыскаю.

— А ты не отыскаешь.

— Ну, тогда я сядаю и заплакаю.

— Ты же пил чай.

— Да не пил я. Я только пивнул капельку.

— Стрелка на часах ходнула разок.

— Он, как больнуло живот!

— Я только немножко откуснул от пирожка.

— Пойдем в этот лес заблуждаться… Да что ты от меня все ухаживаешь?

Деревенской девочке сказали, что мы собираемся в лес; она спросила:

— Всколькером?

Это слово так очаровало меня, что, признаться, в первую минуту я даже подумал: ввести бы его в нашу «взрослую» речь. Нам его давно не хватает. Изволь говорить: «В каком числе человек вы собираетесь в лес?», когда можно коротко и прямо сказать: «Всколькером?»

Здесь ребенок (тоже вполне самостоятельно) подошел к самым истокам народной речи, ибо в народе на Севере бытует форма «сколькеро», которая по аналогии с «пятеро», «шестеро» относится исключительно к одушевленным предметам.[25]

Вообще для ребенка пластичны даже такие слова, форма которых, по убеждению взрослых, не подлежит изменениям. Интересны формы сравнительной степени, образованные от таких слов, как едва, нельзя, звезда, утро, никогда не знавших этой формы.

Воспитательница детского сада сказала, например, об одном из питомцев:

— Бедный мальчик, он едва идет!

— Подумаешь! — ревниво отозвался другой. — Я, может быть, иду еще едвее!

Девочкам дали по белой кувшинке:

Оля. Смотри, у меня как звездочка!

Катя. А у меня еще звездее!

— Вставай, уже утро!

— Я буду ждать, когда станет утрее.

— За это нельзя браться, а за это еще нельзей, да?

Благодаря многократным и единообразным воздействиям речи, которую ребенок с утра до вечера слышит от всех окружающих, в уме у него создаются соответствующие грамматические обобщения; сам того не замечая, он умело и тонко применяет их к каждому данному случаю.

Возьмем хотя бы только что приведенное слово «пивнул». Конечно, ребенок не выдумал этого слова: суффикс ну, означающий мгновенность, однократность, законченность действия, подсказан ребенку взрослыми, от которых он, несомненно, слыхал «чихнул», «хлебнул», «глотнул», «повернул», «заглянул» и т. д. Да и самое слово «пивнул» существует в наших диалектах. Но ребенок его никогда не слыхал, и то обстоятельство, что он в совершенстве постиг сложную экспрессию суффикса ну и так удачно применил свое обобщение к одному из тех слов, которым в обычной «взрослой» речи этот суффикс не свойствен, говорит о самостоятельной конструктивной работе ребенка.

— У меня развязнулся шнурок.

— У мамы коса расплетнулась!

Особенно выразительно звучит у детей суффикс ну в тех глаголах, в которые он не допускается взрослыми. Это видно из такого, например, диалога:

Кира. Мама, Лена кривляется!

Лена. Неправда!

Кира. А кто сейчас кривнулся?

Или вспомним такие слова, как «ихинная», «кавонина», «ктойтина», «сумасошлатая» и т. д.

Хотя они построены по готовым моделям, но самый выбор именно той модели, которая наиболее пригодна для каждого данного случая, никоим образом нельзя свести к механическому подражанию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.