«ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВНАРКОМА»

«ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВНАРКОМА»

Слова Ленина — «пусть попробуют взять назад» — приобрели вполне конкретное содержание, когда он вернулся в Смольный. Выяснилось, что на власть претендует не только съезд Советов. Прошедшей ночью свои претензии на «воссоздание правительства» заявил Комитет спасения Родины и Революции. А пока он явно повел дело к двоевластию, блокируя ВРК с помощью саботажа чиновников всех органов управления страной. И фактически уже началась «информационная война», нагнетавшая атмосферу общего психоза и конфронтации.

Утренние газеты 26 октября описывали «кошмары» прошедшей ночи. Поскольку руин на месте Зимнего и других дворцов не оказалось, а улицы не были завалены трупами и залиты кровью, то подробно расписывали, как «солдатня» зарезала нескольких министров, дотла разграбила Зимний дворец, как в казармах зверски насиловали несчастных ударниц, а в подвалах пачками расстреливали юнкеров и т.п.

Утром 26-го, после бессонной ночи, возвращаясь из Зимнего, Джон Рид и его коллеги — журналисты встретили знакомого — бывшего секретаря Милюкова, а затем Терещенко. Этот хорошо выспавшийся человек «отвел нас в сторону и рассказал нам все подробности о взятии Зимнего дворца. "Большевиков вели германские и австрийские офицеры!" — утверждал он». Американцы фактически сами стали не только свидетелями, но и участниками взятия Зимнего, но, будучи людьми воспитанными, отреагировали деликатно: «"Так ли это? — вежливо спрашивали мы. — Откуда вы знаете?" — "Там был один из моих друзей. Он рассказал мне." — "Но как же он разобрал, что это были германские офицеры?" — "Да они были в немецкой форме!.."

Такие нелепые слухи, — продолжает Джон Рид, — распространялись сотнями. Мало того, что их печатала вся антибольшевистская пресса. Им верили даже такие люди… которые всегда вообще отличались несколько более осторожным отношением к фактам… Но что еще хуже, отцы и матери юнкеров и женщин читали все эти ужасные рассказы в газетах, где часто даже приводились имена пострадавших…

Характерен случай с князем Тумановым, чей труп, как утверждали многие газеты, был выловлен в Мойке. Через несколько часов это сообщение было опровергнуто семейством самого князя, которое заявило, что он арестован. Тогда было напечатано, что утопленник не князь Туманов, а генерал Денисов. Но генерал тоже оказался жив и здоров. Мы произвели расследование, но никаких следов якобы выловленного из Мойки трупа не обнаружили…»¹.

Крутым поворотам истории всегда сопутствует накопление «исторической помойки» — сплетен, слухов, наветов и клевет. Рождаются они по разным причинам. Реже всего — от отсутствия информации. Чаще — от предвзятости и обид, которые приносят эти повороты. От неспособности осмыслить происходящее. Но чаще — от обывательского спроса на втаптывание в грязь всего того, что не укладывается в рутинные понятия. Увы, эта помойка не растворяется во времени. Она тоже является специфической частью человеческой памяти. А когда возникает потребность, ее обязательно вызывают из небытия. И тогда она становится для средств массовой информации богатейшим источником «нового прочтения» давних событий.

Ну ладно, сотни работ честных и добросовестных исследователей можно проигнорировать, воспоминаниями тысяч рабочих, солдат, крестьян — можно пренебречь, ссылаясь на их якобы заведомую ангажированность. Но вот четверо профессиональных американских журналистов: Джон Рид, Алберт Рис Вильямс, Луиза Брайант, Бесси Битти. Как быть с ними?

О грабежах в Зимнем Джон Рид рассказывает: в подвале восточного крыла дворца, куда он попал с отрядами, ворвавшимися в Зимний, стояло множество каких-то забитых ящиков, приготовленных, видимо, для отправки. «Красногвардейцы и солдаты набросились на них с яростью, разбивая их прикладами и вытаскивая наружу ковры, гардины, белье, фарфоровую и стеклянную посуду. Кто-то взвалил на плечо бронзовые часы. Кто-то другой нашел страусовое перо и воткнул его в шапку. Но, как только начался грабеж, кто-то закричал: "Товарищи! Ничего не трогать! Не берите ничего! Это народное достояние!" Его сразу поддержало не меньше двадцати голосов: "Стой! Клади все назад!.." Десятки рук протянулись к расхитителям. У них отняли парчу и гобелены. Двое людей отобрали бронзовые часы. Вещи постепенно, кое-как сваливались обратно в ящики, у которых самочинно встали часовые. Все это делалось совершенно стихийно…

Мы пошли к западному крылу дворца. Здесь тоже уже был восстановлен порядок. "Очистить дворец! — кричали красногвардейцы… — Идемте, товарищи, пусть все знают, что мы не воры и не бандиты! Всех вон из дворца, кроме комиссаров!.." Двое красногвардейцев — солдат и офицер — стояли с револьверами в руках. Позади них за столом сидел другой солдат, вооруженный пером и бумагой. Отовсюду раздавались крики: "Всех вон! Всех вон!", и вся армия начала выходить из дверей, толкаясь, жалуясь и споря.

Самочинный комитет останавливал каждого выходящего, выворачивал карманы и ощупывал одежду. Все, что явно не могло быть собственностью обыскиваемого, отбиралось… Были конфискованы самые разнообразные предметы: статуэтки, бутылки чернил, простыни с императорскими монограммами, подсвечники, миниатюры…, пресс-папье, шпаги с золотыми рукоятками, куски мыла, всевозможное платье, одеяла… Виновные либо мрачно молчали, либо оправдывались как дети…

Стали появляться юнкера кучками по три, по четыре человека. Комитет набросился на них с особым усердием… Юнкера казались очень испуганными. Их карманы тоже были полны награбленных вещей. Комитет тщательно записал все эти вещи… "Ну что, будете еще подымать оружие против народа?" — спрашивали громкие голоса. "Нет!" — отвечали юнкера один за другим. После этого их отпустили на свободу»².

Что ж — так ничего и не растащили? Конечно, тащили. Была создана специальная комиссия из художников и археологов для определения нанесенного ущерба. И сам Джон Рид, видевший, как солдаты срезали кожу с испанского кресла — «на сапоги», писал: «Некоторые люди из числа всех вообще граждан, которым на протяжении нескольких дней по занятии дворца разрешалось беспрепятственно бродить по его комнатам, крали и уносили с собой столовое серебро, часы, постельные принадлежности, зеркала, фарфоровые вазы и камни средней ценности. Всего было расхищено, таким образом, на сумму около 50 тысяч рублей».

Среди расхитителей были, видимо, и профессиональные воры, знавшие куда сбыть краденое. «Около половины пропавших вещей, — пишет Джон Рид, — удалось разыскать, причем кое-что было обнаружено в багаже иностранцев, уезжавших из России». Что касается самого дворца, то его закрыли, выставили охрану, а затем преобразовали в «Народный музей», воспретив в нем «всякую политическую деятельность».³

А что же с изнасилованными женщинами-ударницами, которых якобы выбрасывали на мостовую из окон дворца или сами они покончили с собой, будучи не в состоянии пережить все эти ужасы…

Вот рассказ уже упоминавшейся выше, унтер-офицера Марии Бочарниковой. После баррикад их полуроту разместили во дворце на втором этаже. «Поручик Сомов долго не возвращается. Стрельба стихла. В дверях поручик. Лицо мрачно. "Дворец пал. Приказано сложить оружие". Похоронным звоном отозвались его слова в душе…

И вдруг под напором громадная дверь с треском распахнулась и ворвалась толпа, впереди матросы с выставленными вперед наганами, за ними солдаты. Видя, что мы не оказываем сопротивления, нас окружают и… ведут в Павловские казармы. По нашему адресу раздаются крики, брань, хохот, сальные прибаутки… В казарме нас заводят в комнату с нарами в 2 яруса. Дверь открыта, но на треть чем-то перегорожена. В один миг соседняя комната наполняется солдатами. Со смехом и прибаутками нас рассматривают, как зверей в клетке… В жизни я не ругалась и не выношу сквернословия. Но помню какое было искушение — единственный раз в жизни, забыв девичий стыд, за их издевательства — пустить их "вниз по матушке по Волге", с упоминаньем всех прародителей…

Настроение солдат постепенно менялось. Начались угрозы, брань… Мы затаились. Казалось, еще момент, и мы очутимся во власти разъяренных самцов. "Товарищи! — вдруг раздался громкий голос; к двери, через толпу, протиснулись два солдата — члены полкового Комитета, с перевязкой на рукаве. — Товарищи, мы завтра разберем, как доброволицы попали во Дворец. А сейчас прошу всех разойтись!" Появление комитетчиков подействовало на солдат отрезвляюще… По очистке от них комнаты, дверь была заперта».

На другой день ударниц благополучно переправили в Левашево, где находился их лагерь, а позже, по их же просьбе, — демобилизовали. Одна из них действительно погибла — покончила жизнь самоубийством, оставив записку о том, что она «разочаровалась в своих идеалах»⁴.

А как же «зарезанные» министры и юнкера, которых якобы раздевали догола, пытали и расстреливали в казематах Петропавловки?

Когда встал вопрос о их постановке на довольствие за счет лимита гарнизона крепости, некоторые из солдат стали возмущаться: «С какой стати? Самим досыта не хватает». Но комендант — молодой унтер-офицер с рукой на перевязи, оборвал: «Мы революционеры, а не разбойники!» Сложнее оказалось с куревом. Когда у арестованных кончились папиросы, пришлось солдатам делиться с ними махоркой и учить министров вертеть самокрутки.

И после того, как специальная комиссия Городской думы, явившись в Петропавловку, встретилась с заключенными, Джон Рид от группы иностранных журналистов попросил Шрейдера «официально сообщить нам результаты вашего расследования… Он повернул ко мне свое исполненное глубокого достоинства лицо. "Во всех этих сообщениях нет ни малейшей доли истины, — медленно сказал он. — За исключением тех инцидентов, которые имели место во время доставки министров сюда, с ними все время обращаются как нельзя лучше. Что до юнкеров, то ни одному из них не нанесено ни малейшего ранения…"»⁵.

Естественно, что никаких опровержений газеты, как правило, не помещали. Слухи продолжали распространяться, сея ужас, панику и дезорганизацию. Мало того, воззвание Комитета спасения призвало чиновников всех министерств и ведомств к отказу от подчинения большевикам и бойкоту новой власти. А это грозило разрушением всей существовавшей системы жизнеобеспечения населения.

Ленин прекрасно понимал, что в этих условиях необходимо не медля переходить от деклараций о власти к овладению ее реальными рычагами. И прежде всего — овладеть управлением армией и флотом. Памятуя о том, какую дезорганизацию внесла кадровая чехарда, которую устроили Гучков, а потом Керенский, Владимир Ильич отнесся к данному вопросу крайне осторожно.

Еще накануне, утром 25-го, после ночного заседания ЦК, обсуждавшего вопрос о составе правительства, Ленин обговаривал с Бонч-Бруевичем возможные варианты замены верховного главнокомандующего. Речь, в частности, зашла о генерале Михаиле Дмитриевиче Бонч-Бруевиче. Но будучи геодезистом, он не имел опыта оперативного командования войсками и, по мнению брата — Владимира Дмитриевича, вряд ли дал бы согласие на такое назначение. Это, кстати, и подтвердилось через несколько дней, когда данное предложение было сделано ему официально. Но уже тогда — утром 25-го — Владимир Ильич попросил Владимира Дмитриевича посоветоваться с братом относительно самого принципа выборности командования и выдвижения «низами начальников»⁶.

К утру 26 октября Ставка проявила свою позицию уже вполне определенно. Медлить было нельзя и Ленин проводит в Смольном совещание с Антоновым-Овсеенко, Крыленко и Дыбенко. Решили, не смещая пока Духонина и командующих фронтами, потребовать от них подчинения новой власти и назначить, как это было и при Временном правительстве, новых комиссаров фронтов, которые могли бы взять под контроль деятельность генералов.

Договорились и о том, что Крыленко возьмет на себя «внешний» — русско-германский фронт. Антонову-Овсеенко поручался «внутренний» фронт против контрреволюции. Он должен был овладеть военным министерством, штабом округа, переехать туда и восстановить весь аппарат управления войсками. Точно так же Дыбенко, который отвечал за военно-морской флот, должен был наладить работу морского министерства, чтобы поддерживать связь с кораблями и экипажами.

Владимир Ильич особенно настаивал на том, чтобы при данном разделении функций вооруженные силы действовали как единое целое. «Никакого расчленения руководства!!» — подчеркивал он. И привлекая в соответствующие коллегии специалистов и офицеров, комиссарам ВРК ни в коем случае нельзя «переуступать руководства». Вполне вероятно, что принимая в этот день солдатские делегации, беседуя о положении в армии и на фронте, Ленин обсуждал с ними и перечисленные выше вопросы⁷.

Столь же неотложными были проблемы, связанные с необходимостью управления экономической жизнью страны. Причем и в этой сфере Ленин предлагал действовать как можно осторожнее, как он выразился позднее, — «с наибольшим, так сказать, приспособлением к существовавшим тогда отношениям, по возможности постепенно и без особой ломки»⁸.

Влас Чубарь — токарь питерского орудийного завода, член Центрального совета фабзавкомов писал, что 26 октября в Смольном «на совещании с группой работников профсоюзов и Центрального совета фабрично-заводских комитетов (Глебов, Шмидт, Амосов, я и еще кто-то) в одной из комнат Смольного он [Ленин] прямо спросил: "чем мы сейчас располагаем (в отношении людского состава) и какие учреждения нужно захватить в первую очередь?"… Силы были распределены, двинуты на важнейшие пункты и этим обеспечено удовлетворение неотложных нужд промышленности».

Встал вопрос о создании всероссийского органа управления экономикой страны. Владимир Ильич попросил собравшихся подумать об этом. И буквально через день рабочие П.Н. Амосов и М.Н. Животов принесли ему листок бумаги, где коряво, но очень старательно, с помощью кружков и треугольников изображалась схема некоего учреждения. С нее-то и началась разработка декрета о Высшем Совете народного хозяйства России.

Но Ленина волновало в этот момент не столько создание новых учреждений, сколько подключение к управлению экономикой самих рабочих — через создание на предприятиях органов рабочего контроля. Проект положения о рабочем контроле был изложен и обоснован Владимиром Ильичем на данном совещании и получил одобрение.

Тогда же он попросил секретаря Центрального Совета профсоюзов С.А. Лозовского ознакомить с проектом, не дожидаясь отработки всех его деталей, профсоюзный актив. «Из того, что он мне говорил в частной беседе, — пишет Соломон Абрамович, — было ясно, что для него организационная сторона дела в данном вопросе была второстепенной, ибо в декрете о рабочем контроле он усматривал прежде всего развертывание инициативы рабочих масс и близкий, практический подход их к процессу производства»⁹.

В ВРК к Ленину пробился корреспондент меньшевистской «Рабочей газеты». На следующий день газета сообщила, что «нынешний хозяин положения на заданные нами вопросы ответил следующее: "В настоящее время укрепляется достигнутое. Организация новой власти зависит от Всероссийского съезда Советов, который еще сегодня, вероятно, выскажется по этому вопросу. С фронта поступают сведения удовлетворительные. Нужно работать". На этом беседа прервалась, — пишет корреспондент, — вследствие страшного шума, стоявшего в помещении военно-революционного комитета. Там царила невероятная толчея…» И ему пришлось продолжить интервью с Петром Дашкевичем. «На наш вопрос о дальнейшей организации власти поручик Дашкевич — правая рука Ленина — говорит: "вместо министров будут временно комиссары, которые будут действовать не самостоятельно, а с участием специальных коллегий, но окончательно вопрос о конструкции власти зависит от [съезда] Советов"»¹⁰.

Постоянная сутолока в ВРК действительно не давала возможности сосредоточиться. И, видимо, тогда же решили выделить для Ленина комнату. Во всяком случае, рабочий завода «Эриксон» Семенов встретился с Владимиром Ильичем 26 октября уже в его «кабинете». И хотя он указывает комнату 76 на третьем этаже, судя по всему, речь шла об угловой комнате 67 левого, южного крыла того же этажа Смольного¹¹.

Появление Семенова было весьма симптоматичным в том смысле, что оно лишний раз показало: проблема власти касается не только, и даже не столько, вопросов «высокой политики». Власть нужна и для решения тех будничных дел, которые ежечасно рождала сама жизнь. Буквально накануне восстания налетчики прямо на улице похитили у кассира завода 450 тысяч рублей — всю зарплату рабочих. Что делать? Жаловаться некому. И вот завком послал в Смольный, к «новой власти» члена Петросовета, старого рабочего-меньшевика А.С. Семенова.

«Пробьюсь, думаю, к Ленину и через него достану, — пишет Семенов. — Провели меня на 3-й этаж… В первой комнатушке — секретарь. — "Вам товарищ Ленин? Пройдите в комнату рядом"… Вошел в кабинет. Помню отчетливо, особенно как-то резко бросилась тогда в глаза пустота, тишина кабинета-комнаты… В сторонке, за столом, притулился Владимир Ильич… Сидел Ильич сгорбившись и, видимо, усталый донельзя… Манишка топорщилась, была измята. Та же усталость звучала и в голосе… Я рассказал ему о наших неудачах с деньгами. Он слушал внимательно… Я знавал Керенского, — сравнивает Семенов, — и бывал на его "аудиенциях". Знал хорошо Дана — и его тоже частенько посещал. Бывал у Мартова и вел с ним беседы… Но я, простой рабочий от станка, ни у одного из этих деятелей, ни в одном из этих кабинетов не сидел вольно и спокойно, как равный товарищ».

Поговорив с Семеновым, Ленин «взял бумажку и быстро написал: "Сим уполномочен Семенов привезти в В.-Рев. комитет комиссара Менжинского"». Но как подписать сей «мандат»? Правительства все еще нет. Есть только безусловный авторитет ВРК. За председателя ВРК в эти дни подписывались и Лазимир, и Подвойский, и Антонов-Овсеенко, и Мехоношин, и Садовский, и Свердлов, и Скрыпник, и Пупырев, и Сухарьков, и Шатов. Но Владимир Ильич подписывает записку: «Член В.-Рев. Ком. Ленин»¹².

Пустота и тишина в кабинете, поразившие Семенова, скоро кончились, ибо в этой комнате сразу же стали собираться члены ЦК. «Помню комнату в Смольном окнами на Неву… — вспоминала Александра Коллонтай. — Стол Владимира Ильича упирался в стену, над столом низко висела лампочка». И когда сходились цекисты, они «сидели вокруг Владимира Ильича и частью за его спиной… Всякий раз, когда Ленин давал кому-нибудь слово… ему приходилось оборачиваться. Но переставить стол поудобнее никто не подумал тогда, заняты были большими делами. Не до себя было!»

Александр Шляпников вспоминал: «26 октября днем было заседание Центрального Комитета. Какие вопросы обсуждались на нем, я не знаю, но мне лично было передано, что я должен "овладеть" Министерством Труда. Назначение правительства предполагалось сделать к концу съезда, а поэтому мандат мне был выдан Военно-Революционным комитетом за № 1420…»¹³.

Видимо, вопрос об «овладении» министерствами и прочими органами управления как раз и обсуждался на заседании ЦК, а потом в ВРК. Рыкова направили временным комиссаром в министерство внутренних дел. Урицкого — в МИД. Рязанова — в министерство торговли и промышленности. Менжинского — в министерство финансов. Левого эсера Вильяма Спиро — в министерство почт и телеграфов. Николая Дербышева — в Управление гостипографией, Чудновского — комиссаром Зимнего дворца, а левого эсера поручика Ивана Нестерова — «градоначальником», то есть комиссаром Петрограда и т.д. Судя по номеру мандата Шляпникова, таких назначений было множество.

Петр Алексеевич Козьмин, инженер-мукомол, командовал в ВРК автомобильным хозяйством. Ленин знал его еще по эмиграции и, столкнувшись с ним 26 октября в Смольном, сказал: «Ну, мукомол, действуйте, не теряя ни секунды. Идите в Военно-Революционный комитет, получайте мандаты, какие нужно, и давайте муку Петрограду. За целость мельниц и правильную их работу на вас возлагается строжайшая ответственность».

Зная, как встречают чиновники комиссаров ВРК, Владимир Ильич спросил: «Можно ли заменить дипломированных саботажников бездипломными мастерами и техниками, конечно, стоящими на советской платформе?» Козьмин ответил: «Такие люди с административными способностями найдутся». Ленин задал второй вопрос: «А скажите, в какой мере можно рассчитывать на вашу инженерную братию… Тащите инженеров, т. Козьмин, тащите в Смольный. Без инженеров, без специалистов мы пропадем»¹⁴.

Между тем Семенов вернулся в Смольный вместе с Менжинским. Но Ленин уже ушел на первый этаж, где заседал ВРК. Вячеслав Рудольфович пошел туда и вскоре принес новую записку: «Немедленно выдать т. Семенову 500 тысяч рублей для раздачи жалованья рабочим завода "Эриксон". Ленин». Семенов комментирует: «Печатей и штампов на документе не было». Но для комиссара ВРК в Госбанке этой подписи было достаточно¹⁵.

Направление комиссаров ВРК во все важнейшие учреждения, связанные с обороной и жизнеобеспечением населения, не снимало вопроса о срочном формировании нового правительства. И еще утром 26 октября Владимир Ильич выступил с докладом на эту тему в колонном зале Смольного на заседании большевистской фракции съезда.

Делегат от Иваново-Вознесенска Иван Болякшин рассказывает, что когда Ленин появился, даже те, кто встречался с ним раньше, не узнали его. Лишь потом по залу пошел шепот: «Ленин, Ленин, Ленин» и грянуло «Ура!». «Тов. Ленин, — пишет Болякшин, — весь бритый, объяснял наши задачи, крах правительства и положение страны»¹⁶.

Здесь же Владимир Ильич зачитал делегатам тот предварительный и неполный список членов правительства, который был выработан ЦК в ночь на 25 октября. Соломон Лозовский вспоминал: «Когда 26 октября, утром, на фракции II съезда Советов Ленин сделал от имени ЦК доклад о составе нового правительства, то первые слова: "Председатель Совета Народных Комиссаров — Владимир Ильич Ульянов-Ленин" произвели потрясающее впечатление на всю фракцию. Как-то жутко стало; каждый понимал всю серьезность сделанного шага, причем ближайшее будущее представлялось пока еще в тумане»¹⁷. И «туман» этот, в известной мере, определялся тем, что правительственная «коалиция» советских партий никак не складывалась.

Надо сказать, что вопросу о взаимоотношениях большевиков с левыми эсерами и меньшевиками-интернационалистами в эти октябрьские дни в нашей исторической литературе явно не повезло. Он был «политизирован» и «идеологизирован» связанной с ним проблемой однопартийности правительства. Одни видели в ней некую позитивную закономерность, а в попытках вовлечь в кабинет представителей других партий — чуть ли не «оппортунизм». Другие, именно в однопартийности усматривали «первородный грех» Октября и укоряли Ленина за нежелание «поделиться властью» с другими партиями революционной демократии.

И та и другая крайности — от «лукавого». Ибо факты свидетельствуют о том, что до последнего момента Владимир Ильич добивался вхождения и левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов в состав нового рабоче-крестьянского правительства.

Что касается меньшевиков-интернационалистов, оставшихся на съезде, то их влияние несколько возросло. «Еще 24 октября, вечером, — пишет Дмитрий Алексеевич Сагарашвили, — на совместном заседании обеих социал-демократических фракций (интернационалистов и оборонцев…) я доказывал необходимость для социал-демократов остаться на съезде и всю гибельность ухода их и предоставления большевиков самим себе… Со мной остались один или два рабочих-меньшевика и группа "Новой жизни" в количестве 6–7 человек. А на следующий день нас уже было до 16–17 человек»¹⁸.

Было бы оптимальным получить от них кандидатуру на пост министра труда. В прежних коалиционных кабинетах он традиционно принадлежал меньшевикам: сначала инженеру Скобелеву, потом — рабочему Кузьме Гвоздеву. Теперь Матвей Иванович Скобелев активно функционировал в Комитете спасения Родины и Революции и отрицал любую возможность сотрудничества с большевиками.

А что, если вместо инженера Скобелева пригласить на этот пост инженера Красина? Меньшевиком Леонид Борисович никогда не был. И в Петросовет и в Городскую думу прошел по списку большевиков. Но на протяжении всего 1917 года он тесно сотрудничал с «новожизненцами». О том, что такое предложение Красину было сделано, написал Шляпников. И он же утверждает, что Леонид Борисович отказался¹⁹.

Тогда решили пригласить рабочего-меньшевика Дмитрия Сагарашвили. Об этом факте впервые сообщил Юрий Фельштинский и подтвердили Зива Галили и Альберт Ненароков в книге «Меньшевики в 1917 году». После Февраля Дмитрий Алексеевич был «оборонцем», являлся членом ЦИК. Потом стал активным меньшевиком-интернационалистом. По старым временам его хорошо знал Сталин и ему поручили переговорить с Сагарашвили. Однако, согласившись вместе со своими коллегами войти в состав нового ЦИК, Дмитрий Алексеевич от правительственного поста отказался²⁰.

С левыми эсерами тоже пока не складывалось. Вбирая в себя все колеблющиеся элементы из эсеров правых и центра, они сами теряли устойчивость. Даже вечером 25-го, когда левые выделились, наконец, в самостоятельную фракцию, они все еще колебались в главном вопросе — продолжать ли участвовать в дальнейшей работе съезда. «За» голосовало 92 делегата, «против» — 63 и 9 воздержалось.

Среди их лидеров наиболее последовательную позицию занимали Натансон, Спиридонова, Колегаев, Алгасов, Устинов. И позднее Мария Александровна укоряла товарищей по партии: «Вы должны признаться, пусть это и дело прошлое, как вас насильно надо было уговаривать, чтобы вы были впереди в Октябрьскую революцию. Нас было пять человек здесь борцов»²¹.

Поэтому первые заседания фракции превращались в сплошную перепалку и принять единое решение было затруднительно. Левые эсеры — делегаты съезда настаивали на немедленных переговорах с большевиками. Но амбиции, видимо, брали верх и лидерам фракции казалось, что пойти «на поклон» к большевикам значит «потерять лицо». Тогда делегаты послали на переговоры Петра Васильевича Бухарцева.

Включить его воспоминания 1927 года в сборник «От Февраля к Октябрю» по цензурным условиям 1957 года мы не смогли. И впервые, спустя 20 лет, их использовал известный историк Анатолий Разгон. Но и он, по тем же причинам, смог сделать это лишь частично. А между тем воспоминания эти весьма содержательны.

Большевистских лидеров Бухарцев нашел в большом зале заседаний съезда. Он подошел к Троцкому, дремавшему у края трибуны, но тот сразу переадресовал его: «Это дело Ильича… Говорите с ним».

Ленин, информированный о шатаниях левых эсеров, «устало меня спросил: "А вы сами-то… остаетесь с нами или нет?" — "Остаюсь", — ответил Петр Васильевич. — "А ручаетесь ли вы за то, что левые эсеры сегодня-завтра не уйдут со съезда и не устроят нам скандал?"».

Бухарцев стал уверять, что они приложат все силы, чтобы удержать фракцию на правильной позиции.

«Ильич задумался, что-то переговорил с окружавшими его товарищами, как это он умел делать» и тут же «предложил левым эсерам разделить власть». Он пообещал и другим «социалистическим партиям, которые останутся на съезде, дружную и совместную работу»²².

Окрыленный беседой, Бухарцев вернулся во фракцию и доложил о своем разговоре с Лениным. Но не тут-то было. Опять разгорелись страсти и добиться согласия никак не удавалось. Не дождавшись ответа, Ленин, около 19 часов, решает сам пойти к левоэсеровскому руководству. При этом, естественно, никаких тщеславных амбиций относительно того — а не «потеряет ли он лицо», у него, судя по всему, не возникало.

Разговор состоялся со Спиридоновой. Возможно, беседа эта происходила в одной из комнат президиума съезда, но поскольку там была постоянная толчея, вернее, что встретились они в комнате, где располагались лидеры левых эсеров. «В памяти, — пишет Крупская, — осталась обстановка этого совещания. Какая-то комната в Смольном с мягкими темно-красными диванчиками. На одном из диванчиков сидит Спиридонова, около нее стоит Ильич и мягко как-то и страстно в чем-то ее убеждает». Но, увы, заключает Надежда Константиновна, «с левыми эсерами договоренности не получилось»²³.

Собственно, саму Марию Александровну уговорить было можно. Участие левых эсеров в органах новой власти она считала «неизбежным». Точно так же, как и Владимир Алгасов, который полагал, что отказ от вхождения в Совнарком «алогичен», ибо, как утверждал он, «различие между большевиками и левыми социалистами-революционерами в процессе повседневной будничной работы ВРК стерлось», а о допуске в правительство правых эсеров и меньшевиков не могло быть и речи²⁴.

Однако этой позиции противостоял Борис Камков. Он считал, что новая власть должна быть «признана если не всей революционной демократией, то хотя ее большинством». Он по-прежнему был убежден, что левые эсеры могут стать ядром правительства. Но если вчера он полагал, что, поглотив правых, они смогут повести за собой всю многочисленную эсеровскую партию, то теперь расчет строился на том, что взяв на себя роль посредника между большевиками и другими социалистами, они займут лидирующую роль.

«Мы понимали, — писал Камков, — что не поможем делу, если в эту чисто большевистскую власть вольем одного или двух левых эсеров… Наша задача… связать порванную цепь, объединявшую два фронта русской демократии»²⁵. А уж «объединители», в случае успеха, были вправе рассчитывать не на одно-два места и вообще на более важные посты. «Этот парень у себя на уме», — заметил Ленин в разговоре с Бухарцевым. По слухам, проникавшим в эсеровскую прессу, на пост наркома по военным делам мог бы вполне котироваться Сергей Мстиславский, сам Камков — на пост наркома внутренних дел, Карелин — на юстицию, Колегаев — на земледелие…²⁶

Позднее Спиридонова, презиравшая «революционный карьеризм», заметила: «Как партия классовая, народная, ПЛСР не имеет права строить политику на основании личных переживаний, и в эпоху социальной революции играть в политическую игру»²⁷. Но поскольку общей точки зрения не складывалось, ее попытался сформулировать Владимир Карелин: «Если будет образовано однородное большевистское правительство, то мы голосуем против этого… Но на съезде остаемся, входим в ЦИК. Правительство это будем поддерживать»²⁸.

Голосуем против, но будем поддерживать?!? Объяснить делегатам столь «мудрый» ход было невозможно. Поэтому в 19 часов 5 минут в зале заседаний съезда, где в ожидании начала томились делегаты, было объявлено, что левые эсеры «остаются в Военно-революционном комитете», то есть поддерживают ту революционную власть, которая существует в данный момент. По записи Джона Рида, Ленин якобы по этому поводу заметил: «Так и есть… Они тянутся за нами!»²⁹.

Был, вероятно, еще один повод для колебаний, о котором левые эсеры не упоминали: наступление Керенского — Краснова. Ленин прямо указывал, что — среди прочих причин — «они хотят подождать, пока кончится борьба с Керенским». Луначарский написал еще жестче: «Левые эсеры испугались и в правительство идти не хотели»³⁰.

Что же дальше? Ждать? На этот вопрос Ленин не раз отвечал публично. Второй Всероссийский съезд Советов провозгласил передачу всей власти в России Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Если заниматься не политическим комбинаторством, а относится к данному решению всерьез, то это означает теперь, что «в России не должно быть иного правительства, кроме Советского правительства»³¹.

Тот же съезд Советов, отмечает Ленин, «дал большинство делегатов из партии большевиков». К концу съезда это стало еще более очевидным, ибо после ухода небольших групп правых эсеров и меньшевиков, произошла дальнейшая передвижка сил «влево». Из 625 делегатов, заявивших о своей партийной принадлежности, уже не 300, а 390 (62,4%) определились как большевики. Примерно со ста до 179 выросла фракция левых эсеров. С 14 до 35 — объединенные с.-д. интернационалисты. С 7 до 21 — группа «украинских социалистов»³².

И никто из делегатов не оспаривал того, что именно большевики, получив абсолютное большинство (62,4%), «вправе и обязаны перед народом составить правительство». Это их долг, считал Ленин. Отказ от него был бы изменой революции, воле народа. И если левые эсеры и меньшевики-интернационалисты не желают работать в революционном правительстве, то необходимо формирование «чисто большевистского правительства», не закрывая дверей для представителей других советских партий, разделяющих платформу съезда Советов³³.

Современные «лениноеды» усматривают в этой логике неуемную жажду власти, которая, по их мнению, была импульсом деятельности большевистских лидеров. Владимир Ильич, вероятно, назвал бы подобные рассуждения не иначе, как пошлостью. Оппоненты 1917 года говорили о другом. Они полагали, что взваливая на свои плечи бремя власти и теряя поддержку умеренных социалистов, большевики идут к «самоизоляции» и краху.

Среди людей, восседающих в президиумах различных съездов, конгрессов и форумов, иллюзия того, что именно они выражают волю народа, что единение «партийного начальства» равнозначно сплочению самих масс, — эта иллюзия не только широко распространена, но и вполне объяснима.

Но в революционные эпохи, когда на политическую арену выходит сам народ, лидеры зачастую становятся не «ведущими», а «ведомыми». И на прочность своего положения они могут рассчитывать лишь до тех пор, пока действительно выражают чаяния масс.

А стало быть, результат того или иного соглашения зависит не от покладистости лидеров. Даже если они, взявшись за руки и возлюбив друг друга, станут демонстрировать полное согласие и мир между собой, ущемляя при этом волю народа, — ни мира, ни согласия не будет. Об этом как раз и говорил печальный опыт «коалиций» предшествующих месяцев.

На протяжении всего 17-го года, в резолюциях сотен съездов, конференций и совещаний, в тысячах наказов и требований массовых митингов, собраний и сельских сходов — воля народа была определена. И не опосредованно, а именно прямым волеизъявлением масс.

Никаких сомнений в том, какова эта воля, ни у большевиков, ни у их противников не было: немедленное прекращение войны, передача земли крестьянам, безотлагательное решение продовольственного вопроса. И как условие реализации этой воли — передача власти Советам в центре и на местах.

Никакой новый съезд, совещание или сход не могли изменить эту волю. А вот заболтать ее, довести депутатов съезда Советов до одури очередной говорильней, с помощью демократических процедур манипулировать голосами и опять оттягивать и оттягивать — это было вполне возможно.

Это, собственно, и показал весь первый день работы съезда. В конце его председательствовавший Каменев сказал: предложение Мартова обсудить вопрос о создании правительства из представителей советских партий «не могло быть приведено в исполнение только потому, что съезд все время занимается внеочередными заявлениями». И это наводит на мысль о том, что «уход меньшевиков и эсеров был предрешен еще до выяснения нашего отношения к их предложению».

Лев Борисович оказался прав. Еще 25 октября, за день до открытия съезда Советов, ЦК меньшевиков по предложению Дана постановил: 1) фракция меньшевиков «покидает съезд», приглашая с собой другие фракции; 2) «ЦК не признает нового правительства»; 3) ЦК «организует борьбу» с этим правительством, опираясь на комитеты общественного спасения в центре и на местах. Так что и меньшевики, и эсеры изначально шли на съезд отнюдь не для конструктивной работы. И Ленин справедливо заметил: «Вы говорите, что мы экстремисты, ну, а вы кто? Апологеты парламентской обструкции, того, что называлось раньше кляузничеством»³⁴.

Если говорить о тех особенностях, которые отличали большевизм, то, пожалуй, одной из главнейших являлась та, что революционную инициативу и самодеятельность масс они ставили превыше всего.

Для тех представителей «профессорской науки», писал Ленин еще в 1906 году, которые мечтают «вершить дела за народ от имени масс», политическая пассивность самих масс — это «эпоха мысли и разума».

«Они кричат об исчезновении мысли и разума, когда вместо кромсания законопроектов всякими канцелярскими чинушами… наступает период непосредственной политической деятельности "простонародья"» со всеми «неупорядоченными» и просто «незаконными» приемами борьбы.

«Момент истины» — так озаглавил свою интереснейшую книгу о русской революции известный историк Теодор Шанин. И это определение очень точно. Именно в революционной инициативе масс выступает разум народа, а не только разум отдельных личностей. «Это — та великая пора, — писал Ленин, — когда мечты лучших людей России о свободе претворяются в дело, дело самих народных масс, а не одиночек-героев»³⁵.

При рождении большевизма, в 1903 году, на II съезде РСДРП Плеханов говорил: «Каждый данный демократический принцип должен быть рассматриваем не сам по себе в своей отвлеченности, а в его отношении к тому принципу, который может быть назван основным принципом демократии, именно к принципу, гласящему, что salus populi suprema lex [благо народа — высший закон]. В переводе на язык революционера это значит, что успех революции — высший закон».

Да, в октябре 1917 года на II съезде Советов не было представлено большинство крестьянских советов. Саботаж эсеровского Исполкома Советов крестьянских депутатов дал результаты. Но воля крестьян была известна. И Ленин был убежден, что «не надо идти назад к старым предрассудкам, которые интересы народа подчиняют формальному демократизму»³⁶.

С попытками «заболтать» решение главных вопросов революции надо было кончать. И в 20 часов 40 минут, когда в переполненном зале заседаний появился, наконец, президиум съезда, Каменев, с несвойственной ему твердостью, сказал: «Съезд постановил, что он берет власть в свои руки. И мы теперь предлагаем вашему вниманию те проекты законов, которые мы считаем необходимыми как можно скорее»³⁷.

К трибуне выходит Ленин. «Вопрос о мире, — говорит он, — есть жгучий вопрос, больной вопрос современности. О нем много говорено, написано, и вы все, вероятно, не мало обсуждали его. Поэтому позвольте мне перейти к чтению декларации, которую должно будет издать избранное вами правительство». Это правительство должно прежде всего предложить всем воюющим странам немедленно заключить справедливый демократический мир. Мир без захвата чужих земель, без насильственного присоединения чужих народов и без всяких контрибуций.

Все прежние международные соглашения и обязательства России, точнее — «все пункты, где заключены условия добрососедские и соглашения экономические, мы радушно примем, мы их не можем отвергать». Но любые тайные договора, которые содержат «пункты об аннексиях и контрибуциях» аннулируются и будут немедленно опубликованы. «Мы отвергаем, — сказал Ленин, — все пункты о грабежах и насилиях…» Продолжение войны ради таких целей новое правительство России «считает величайшим преступлением против человечества…».

Прекрасные слова! Кто от них откажется?! Но и их можно «заболтать» и тянуть, затягивать войну до бесконечности. Поэтому, дабы не терять времени, немедленно, «мы, — говорит Ленин, — предлагаем перемирие на три месяца, но не отвергаем и более короткого срока, чтобы хоть на некоторое время могла вздохнуть свободно измученная армия…» Мало того, мы не считаем наши предложения единственно возможными. «Мы рассмотрим всякие условия мира, все предложения»³⁸.

При этом правительство России готово вести переговоры не только на дипломатических встречах и международных конференциях, для организации которых опять-таки необходимо время. Но и «посредством письменных отношений, по телеграфу». Однако при этом Россией решительно отвергается всякая «тайная дипломатия» и мирные переговоры должны быть «совершенно открыты перед всем народом»³⁹.

Демонстративная неультимативность предложений являлась характерной чертой всего «Декрета о мире». Ибо наша задача состоит в том, подчеркивал Владимир Ильич, чтобы «вышибить из рук наших врагов возможность сказать, что их условия другие, и поэтому нечего вступать с нами в переговоры»⁴⁰.

Ничего кроме иронии и скепсиса у оппонентов Ленина по этому поводу не нашлось. Меньшевик-интернационалист Борис Авилов заявил, что правительства союзных держав не станут «вступать в сношения с новой властью и ни в коем случае не согласятся на предложение о мирных переговорах. Послы собираются уезжать… Новая власть окажется изолированной, и ее предложения повиснут в воздухе»⁴¹. Что ж, такая возможность была вероятна. И большевики не были столь наивны, чтобы полагаться на чудесное превращение милитаристов в миротворцев. Поэтому, говорил Ленин, «наше обращение должно быть направлено и к правительствам и к народам». И это тоже была принципиальная особенность декрета.

Обращаясь к трудящимся Англии, Франции, Германии, имеющим богатейший опыт революционной борьбы, а ныне — истерзанным мировой бойней, «мы должны, — сказал Ленин, — помочь народам вмешаться в вопросы войны и мира». И не надо бояться, что правительства скроют от них наши предложения, ибо «надо помнить, что мы живем не в глубине Африки, а в Европе, где все может быть скоро известно»⁴².

То, что предлагает новое правительство России, говорил Владимир Ильич, — «сообразно правовому сознанию демократии вообще…». Но, связывая вопрос о прекращении войны с революцией в России и борьбой трудящихся других стран против своих империалистических правительств, он ухватывал тем самым реальную возможность соединения стремления народов к миру с движением к социализму⁴³.

Современный исследователь Леонид Истягин, говоря о пацифизме Октября, справедливо заметил, что при таком подходе лозунг мира выводил борьбу масс за сугубо демократические рамки и «должен был облечься в качественно иные организационные формы»⁴⁴.

Вопрос о связи Октября с идеей «мировой революции» был настолько гиперболизирован и тогдашними дискуссиями и нынешней публицистикой, что появилось даже деление лидеров большевизма 1917 года на две категории. Первая — те, кто видел в Октябре «революцию для России». Вторая — те, кто придерживался принципа «Россия для мировой революции». Это, конечно, пустяки и в лучшем случае такое деление надумано.

Октябрь, независимо от того, что о нем думали современники и участники, был революцией «для России» и решал прежде всего те задачи, которые стояли перед Россией. Что же касается «мировой революции», то к ней относились двояко. Во-первых, как к возможности получения революционной Россией поддержки с Запада. А во-вторых, как к некой конечной цели, «путеводной звезде», которая, как всякая великая цель, не может быть сугубо прагматичной и пробуждает энтузиазм, поднимая на борьбу самые широкие народные массы.

«…Все великие революции, — пишет профессор Истягин, — выдвигали и даже в меру сил пытались реализовать лозунги "революционных войн". Октябрьская революция в лице, кстати сказать, не в первую очередь большевиков, попросту уже в силу традиции не могла отбросить овеянные романтикой милитантистские идеалы. Но не в этом была ее специфика, а в том, что… во многих отношениях в противоречии с ними она ставила и в целом последовательно развивала идею и практику мироутверждения, как главной предпосылки решения всех неотложных задач, а в перспективе и возведения самого строя социальной справедливости»⁴⁵.

Одна реплика Ленина в ходе дискуссии вокруг декрета проливает свет на вопрос — «Революция для России» или «Россия для мировой революции».

Меньшевик-интернационалист А.Д. Еремеев упрекает его в том, что «наша неультимативность» будет воспринята империалистами как «наше бессилие». Владимир Ильич отвечает: он опасается не того, что могут подумать там, на Западе. Его волнует прежде всего — «что скажет крестьянин какой-нибудь отдаленной губернии…»⁴⁶ И в этой реплике, если хотите, и смысл и импульс его побуждений.

После окончания прений и заключительного слова Ленина «Декрет о мире» ставится на голосование. И, несмотря на всяческие оговорки и скептические возражения оппонентов — принимается единогласно.

«Неожиданный и стихийный порыв, — пишет Джон Рид, — поднял нас всех на ноги, и наше единодушие вылилось в стройном, волнующем звучании "Интернационала". Какой-то старый, седеющий солдат плакал, как ребенок. Александра Коллонтай потихоньку смахнула слезу… "Конец войне! Конец войне!" — радостно улыбаясь, говорил мой сосед, молодой рабочий. А когда кончили петь "Интернационал" и мы стояли в каком-то неловком молчании… запели похоронный марш, медленную и грустную, но победную песнь, глубоко русскую и бесконечно трогательную… "Настанет пора, и проснется народ, / Великий, могучий, свободный. / Прощайте же, братья, вы честно прошли / Свой доблестный путь благородный!"»⁴⁷

Замолчать «Декрет о мире» было невозможно. Хотя первая реакция дипломатов Антанты была именно таковой. Французский министр иностранных дел Пишон телеграфировал послу в России Жозефу Нулансу, что Франция не намерена вести переговоры с «псевдправительством» и «максималистами». Не получив ответа от правительств стран Антанты, Совнарком вступил в переговоры с Германией. 20 ноября (3 декабря) русская делегация прибыла в Брест-Литовск. И уже на следующий день было договорено, что с 24 ноября (7 декабря) на всем протяжении Восточного и русско-турецкого фронтов устанавливается перемирие. 3 (16) декабря его продлили до 1 января 1918 года⁴⁸. Прекращение военных действий стало фактом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.