Секретный доклад

Секретный доклад

Как же получилось, что за десять лет ближайшие союзники, Москва и Пекин, превратились в злейших врагов, готовых померяться силой на поле брани?

Роль Мао Цзэдуна в социалистическом лагере сразу после смерти Сталина стала куда более значительной, чем прежде. Вот характерная история. По распоряжению тогдашнего главного редактора «Правды» Дмитрия Трофимовича Шепилова редакционные умельцы так отретушировали давнюю фотографию, сделанную еще во время подписания в феврале 1950 года советско-китайского договора, что новый глава правительства Георгий Максимилианович Маленков оказался рядом со Сталиным и Мао Цзэдуном. Они втроем образовали как бы руководящую тройку.

Георгий Максимилианович считал себя самым близким к Сталину человеком и его законным наследником. И воспринимался как новый хозяин страны. Шепилов решил сделать приятное Маленкову. Но товарищам по Президиуму ЦК это не понравилось. 12 марта 1953 года Президиум объявил главному редактору «Правды» строгий выговор за «произвольную верстку речей руководителей партии и правительства на траурном митинге» и за опубликование без ведома ЦК «произвольно смонтированного снимка на третьей полосе». «Я считал, что основная проблема — это наша дружба с Китаем, — оправдывался Дмитрий Шепилов, — близость двух глав правительств — символ этой вечной дружбы, и я в этих целях так сделал».

В конце сентября 1954 года Никита Сергеевич Хрущев, который достаточно быстро отодвинул Маленкова на вторые роли, полетел в Китай. Представительную советскую делегацию восхитили пышные празднества по случаю пятилетия Китайской Народной Республики на площади Тяньаньмэнь. Хрущев поучал хозяйку Москвы Екатерину Алексеевну Фурцеву: «Вот, Екатерина Алексеевна, учитесь у китайцев, как нужно оформлять и проводить демонстрации. У нас все это официально и сухо проводится. А тут тебе и пение, и танцы, и физкультурные упражнения». Вернувшись в Москву, Фурцева постаралась учесть пожелания Первого секретаря ЦК КПСС. Празднование майских и октябрьских годовщин на Красной площади приобрело более театральный характер.

Перед отъездом председатель КГБ Иван Александрович Серов представил Хрущеву справку, составленную по материалам своих сотрудников, работавших в Пекине. С октября 1949 по 1954 год руководители народного Китая уничтожили семьсот десять тысяч человек, арестовали за «контрреволюционную деятельность» два миллиона. Хрущев по этому поводу высказываться не стал. Ему важно было установить личные отношения с Мао Цзэдуном, который пока что демонстрировал полную солидарность с Москвой.

Мао все еще очень нуждался в масштабной советской помощи. За советские промышленные поставки Китай расплачивался продовольствием, которого не хватало самой стране. В инструкции министерству внешней торговли КНР летом 1954 года говорилось: «Ради экспорта следует сократить внутренний рынок таких продуктов, как мясо. Другие продукты, такие как фрукты и чай, следует экспортировать в как можно большем количестве и потреблять на внутреннем рынке только в том случае, если что-нибудь остается…»

Глава правительства КНР Чжоу Эньлай, обещая друзьям увеличить поставки продовольствия, сказал: «Если наш народ и голодает, то не в городах, а в сельской местности». За этим стояло: никто не узнает о голоде. Да и крестьян не жалко. Крестьянам запрещалось уезжать из деревни, перебираться в город и менять профессию. Вот почему китайцы так боялись ссылки в деревню в наказание за проступки: это не только голод и тяжелый труд, это обрекало всю семью, и главное детей на такую же безрадостную жизнь.

До приезда советской делегации Мао Цзэдун убрал члена политбюро и руководителя Северо-Восточного Китая (то есть Маньчжурии) Гао Гана — тот был слишком откровенен с советскими товарищами, а Мао не хотел, чтобы русские знали, как делаются дела в высшем руководстве страны. Гао Гана обвинили в создании «антипартийного блока». Гао Ган пытался покончить с собой. Первая попытка не удалась, его заставили каяться за «вредительский акт против партии» и посадили под домашний арест.

«Членам партии не позволялось прибегать к самоубийству, — вспоминал Ли Джисуй, личный врач Мао Цзэдуна. — Оно рассматривалось как предательство партии. Члены семей самоубийц носили ярлык "жена предателя" или "сын предателя" и влачили жалкое существование».

Гао Ган собрал снотворное и все-таки принял смертельную дозу…

Мао присматривался к Хрущеву, прикидывая, что это за человек. Проверял его на прочность. Никита Сергеевич в сентябре 1955 года передал Китаю советскую военную базу в Порт-Артуре. Военные были недовольны. Но несложно представить себе, что творилось бы вокруг базы, когда наши страны оказались на грани войны и в Китае бушевала культурная революция. Разве не стала бы база в Порт-Артуре запалом для настоящего боевого столкновения? Впрочем, и Мао Цзэдун не исполнился благодарности к Хрущеву. Готовность к компромиссу, умение учитывать интересы партнера он считал признаком слабости.

Вновь зашел разговор о судьбе Монголии, которую китайские руководители все равно внутренне не признавали самостоятельным государством, считали, что эта территория должна быть частью Китая.

Личный переводчик Мао вспоминал, как во время концерта оказался рядом с главой советского правительства Николаем Александровичем Булганиным. Выступали монгольские артисты. Булганин, обращаясь к переводчику, пробормотал, что, мол, когда летел в самолете над Монголией, то увидел: там — сплошная пустыня, ничего там нет, экономику монголам развивать очень трудно, и лучше уж возвратить их Китаю. Хрущев спросил Булганина: о чем ты? Булганин повторил свои слова. Никита Сергеевич недовольно заметил, что этого говорить не нужно. Теперь уже второй человек в КНР Лю Шаоци заинтересовался разговором и в свою очередь поинтересовался у переводчика: о чем это они? Переводчик пересказал слова Булганина. Лю Шаоци доложил об этих словах Мао Цзэдуну. Во время переговоров Мао заметил Хрущеву:

— Слышал, что вы хотите вернуть Монголию Китаю. Мы это приветствуем. Просим вас поговорить об этом с монгольскими товарищами.

Хрущев немедленно ответил:

— Нет, не было ничего такого. Мы это с Монголией не обсуждали.

Повернувшись, он с гневом сказал Булганин у:

— Все из-за того, что ты много болтаешь!

10 мая 1955 года в Варшаве собрались делегации Польши, Венгрии, Чехословакии, Болгарии, Румынии, Албании и ГДР. Они договорились о создании военного союза социалистических государств в противовес НАТО. В качестве наблюдателя присутствовал китайский маршал Пэн Дэхуай. В перерыве председатель Совета министров СССР Николай Булганин спросил маршала, сколько дивизий сможет выставить Китай. Китайский маршал коротко ответил: «Сто дивизий». Цифра впечатляла. 14 мая 1955 года был подписан Варшавский договор. С учетом возможностей Китая военный потенциал социалистического блока казался особенно внушительным. Но Китай Варшавский договор не подписал! Пекин не подчиняет свои национальные интересы каким-то коалициям. Великому государству не пристало быть младшим партнером.

К 40-летию Октября осенью 1957 года в Москве провели международное совещание коммунистических и рабочих партий. Приехала большая китайская делегация — председатель КНР Мао Цзэдун, глава правительства Чжоу Эньлай, его заместитель Дэн Сяопин, руководитель ведомства госбезопасности Кан Шэн.

Тогда Мао во второй и последний раз покинул Китай. Встреча в Москве проходила сразу после того, как в СССР запустили спутник. Казалось, это победа коммунистического строя.

Мао уверенно говорил о том, что не надо бояться ни атомной бомбы, ни ракетного оружия. Социалистические страны все равно победят. «Давайте прикинем, сколько людей может погибнуть, если разразится война, — рассуждал с трибуны Мао. — Погибнуть может одна треть или даже чуть больше, может, половина. Я бы сказал, даже принимая худший вариант: пусть половина погибнет, а половина останется в живых, но империализм будет стерт с лица земли, и весь мир станет социалистическим». От этих слов Мао содрогнулись даже его закаленные товарищи по мировому коммунистическому движению.

Почему он произносил такие пугающие речи? «Он вышел из гражданской войны, — считает доктор исторических наук Александр Лукин, — для него эта война никогда не заканчивалась. Сначала она шла внутри страны. Потом он считал, как и советские марксисты, что война с империализмом неизбежна и приведет к победе коммунизма. Он говорил: пусть половина населения погибнет, зато другая половина будет жить при коммунизме».

У себя дома на съезде партии 17 мая 1958 года Мао повторил: «Не раздувайте страхи насчет мировой войны. Самое большее — умрет сколько-то народу. Сгинет половина населения — такое уже происходило несколько раз в китайской истории. Это даже хорошо, если исчезнет половина населения, неплохо, даже если исчезнет одна треть…»

Неужели он верил в то, что говорил? И в самом деле готов был пожертвовать половиной населения собственной страны? «Скорее всего, это была цветастая китайская фраза, — полагает китаевед Андрей Карнеев. — Мао любил такие фразы. Возможно, мыслил ими. Он не мог вести себя иначе, потому что еще в юности бросил вызов своему отцу. Он всегда свергал кумиров, тех, кто сильнее. Это был бунт против отсталости, его личный бунт».

Мао Цзэдун говорил, что ядерная война возможна во имя окончательной победы над западным капитализмом. На встрече в Кремле вождь итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти растерянно спросил китайского вождя: «Что же останется от Италии после такой войны?» Мао холодно ответил: «А кто сказал, что Италия должна выжить? Триста миллионов китайцев останется, и этого достаточно, чтобы человеческая раса продолжила свое существование».

Вообще говоря, Мао следовал марксистским канонам. В Москве тоже ведь шли споры на сей счет. За несколько лет до этого разговора, 12 марта 1954 года, выступая перед избирателями накануне выборов в Верховный совет, глава правительства Георгий Маленков сказал, что новая мировая война «при современных средствах ее ведения означает гибель цивилизации». То есть отказался от представлений о неизбежности войны и о том, что она поможет уничтожению мирового империализма.

Но товарищей по партии возмутили его слова. Заявление Маленкова о возможности гибели мировой цивилизации в случае третьей мировой войны стало желанным поводом для Хрущева избавиться от соперника. Никита Сергеевич обвинил главу правительства в отказе от основных принципов советской политики: «Своим неправильным утверждением о гибели цивилизации товарищ Маленков запутал некоторых товарищей… Теоретически неправильное и политически вредное положение способно породить настроения безнадежности усилий народов сорвать планы агрессоров».

Хрущева поддержали военные, уверенные в том, что и в ядерной войне можно победить. На Маленкова обрушился и Молотов: «Не о "гибели мировой цивилизации" и не о "гибели человеческого рода" должен говорить коммунист, а о том, чтобы подготовить и мобилизовать все силы для уничтожения буржуазии… Разве можем мы настраивать так народы, что в случае войны все должны погибнуть? Тогда зачем же нам строить социализм, зачем беспокоиться о завтрашнем дне? Уж лучше сейчас запастись всем гробами…»

Мысль о том, что ядерная война станет катастрофой, отвергли как ошибочную. Маленкову, снятому с должности главы правительства, пришлось опровергать самого себя. При первом удобном случае он заявил, что нападение на Советский Союз закончится тем, что «агрессор будет подавлен тем же оружием и подобная авантюра неизбежно приведет к развалу капиталистической общественной системы».

Хрущев говорил об использовании ядерного оружия как о чем-то вполне реальном. Зять Первого секретаря ЦК главный редактор «Известий» Алексей Иванович Аджубей вспоминал, как Хрущев принимал редакторов западногерманских газет. Один из них спросил: сколько ракет нужно для полного уничтожения ФРГ? Хрущев позвонил в генштаб. Выслушал ответ, положил трубку и сказал: «Всего семь штук».

Однажды Хрущев принял британского министра по вопросам науки и техники лорда Хэйлшема. В записи беседы говорится: «Никита Сергеевич спрашивает Хэйлшема, где он живет, и говорит, что даст указание командующему ракетными войсками в случае войны не посылать в этот район ракету с боевым зарядом. Хэйлшем говорит, что если начнется новая война, то он предпочитает умереть. Никита Сергеевич соглашается с министром: выжить ему не удастся…»

Так что Мао просто откровенно формулировал то, что было основой и советской военной доктрины: в ядерной войне можно и нужно победить.

Мао был невероятно амбициозен и руководствовался интересами не мировой революции, а собственными. Он хотел превратить Китай в военную супердержаву. Но едва ли хотел, чтобы война лишила его собственной страны, которой он управлял. Мао, надо понимать, исходил из того, что ядерная война разразится между Советским Союзом и Соединенными Штатами.

«И в такой ситуации, — полагает профессор, доктор исторических наук Евгений Бажанов, — Мао исходил из того, что Китай может остаться в стороне — не так уж много бомб у СССР и США, чтобы на Китай бросать. Они между собой подерутся, а он будет сидеть на горе и наблюдать. Поэтому он и говорил Хрущеву: не бойтесь, вы их заманите, а там и мы подключимся».

Тогда еще Хрущев и Мао беседовали вполне дружески. Китайский лидер край не удивился, когда советские товарищи сами предложили убрать из всех документов положение о том, что КПСС — ведущая сила мирового коммунистического движения. «Если вы не хотите быть лидером, — сказал Мао, — то мы возьмем на себя эту роль».

Он пришел к выводу, что новые советские руководители слабоваты. А в Москве всячески старались сделать Мао приятное. Знали, как он ненавидит оставшегося в Москве своего прежнего соперника в борьбе за лидерство в партии Ван Мина, и решили дистанцироваться от него. 27 февраля 1958 года на заседании президиума ЦК КПСС постановили «пригласить китайского посла т. Лю Сяо и рассказать о состоянии здоровья Ван Мина, сказать, что он не разоружился и не дорожит отношениями…»

Так что же разрушило дружеские и союзнические отношения Москвы и Пекина?

Принято считать, что виной тому необузданный характер Хрущева, который с каждым годом со все большим удовольствием занимался международными делами.

Никита Сергеевич действительно был человеком фантастической энергии, огромных и нереализованных возможностей. Живой человек с чувствами, эмоциями и взрывным темпераментом, он оказался талантливым политиком. И проницательные партнеры быстро определили, что Хрущев вовсе не таков, каким он хочет казаться: большая ошибка считать его человеком, который способен начать войну в припадке гнева; когда обсуждаются серьезные вопросы, он трезв, холоден и невозмутим.

Экономист Станислав Меньшиков внимательно наблюдал за Хрущевым во время поездки Первого секретаря ЦК КПСС весной 1960 года в Индонезию: «Следя за его поведением в эти напряженные часы и минуты, я, надо сказать, проникся к нему искренним уважением, настолько умело, кратко и немногословно он реагировал на возникавшие ситуации. Это был совсем не тот Никита, которого мы привыкли видеть по телевидению, с его не всегда грамотной, полной аффектации речью, грубоватой игрой на публику. Передо мной был сдержанный, опытный, даже мудрый политик. Почему он старался казаться другим, играть роль, от которой временами сильно проигрывал?»

Так что не эмоции Хрущева погубили казавшееся монолитным единство с Пекином — хотя более осторожный, дипломатичный и гибкий человек на его месте сумел бы удержаться от крайностей. Но причины разрыва носили более глубинный характер.

25 февраля 1956 года, в последний день, когда XX съезд КПСС фактически закончил работу и уже был избран новый состав ЦК, на закрытом заседании Хрущев произнес свою знаменитую речь о сталинских преступлениях.

Почему секретный доклад был прочитан после формального завершения работы съезда? Считалось, что Хрущев решился выступить только в последний момент, никого не поставив в известность. Это не так. Доклад долго готовился, обсуждался на президиуме ЦК. Маршал Ворошилов удрученно заметил, что после такого доклада никого из них не выберут в ЦК, делегаты проголосуют против. Поэтому о сталинских репрессиях и рассказали уже после выборов в руководящие органы партии.

Первоначальный проект доклада представили секретари ЦК Петр Николаевич Поспелов и Аверкий Борисович Аристов. В этом сравнительно коротком тексте уже содержался весь перечень сталинских преступлений, от которых мороз шел по коже. Так что доклад на XX съезде не был ни импровизацией, ни случайностью. Хрущев вышел на трибуну с текстом, который дорабатывал до последней минуты. Сохранилась обильная правка, сделанная Михаилом Андреевичем Сусловым, который считался главным идеологом партии.

Во время выступления Никита Сергеевич отвлекался от написанного текста, импровизировал. Его речь не стенографировалась. Поэтому после съезда еще неделю шла работа над уже произнесенным докладом, он приглаживался, причесывался, «обогащался» цитатами из Маркса и Ленина.

Съезд поддержал Хрущева. Его речь, вызвавшая шок, завершилась под аплодисменты зала. Но делегаты были ошеломлены. Даже те, кто уже знакомился с саморазоблачительными документами госбезопасности, были потрясены. Председательствовавший на закрытом заседании Николай Булганин предложил прений не открывать. Он зачитал короткий, всего в одну фразу проект постановления XX съезда, и добавил: «Имеется в виду, что доклад товарища Хрущева и принятое съездом постановление "О культе личности и его последствиях" не публикуется в настоящее время, но эти материалы будут разосланы партийным организациям».

Через день, 27 февраля 1956 года, в ЦК КПСС составили список находившихся в Москве руководителей братских компартий, которых ознакомили с докладом Хрущева.

Китайскую делегацию на XX съезде возглавлял член политбюро и секретарь ЦК маршал Чжу Дэ.

«Будущий полководец в юности пристрастился к опиуму, но сумел избавиться от наркотической зависимости, — пишет доктор исторических наук Юрий Галенович (см. «Проблемы Дальнего Востока», 2006, № 6). — Учился в Германии. Считал, что как полководец ничем не уступает Чан Кайши. В компартию его привел Чжоу Эньлай. Солдаты гоминьдана, захватив жену Чжу Дэ, казнили ее, а голову выставили на площади на столбе. В конце двадцатых годов, когда Мао Цзэдун был не очень популярен в партии, его сместили с должности и всю власть передали Чжу Дэ. Мао этого не забыл и постепенно оттирал маршала от руководства».

Прочитав доклад о культе личности Сталина, Чжу Дэ хотел сразу же поддержать Хрущева. Но осторожный Дэн Сяопин, входивший в делегацию, настаивал на том, что сначала следует посоветоваться с Мао.

После съезда китайскую делегацию повезли на отдых в Грузию, но там, впервые после 1920-х, вспыхнули настоящие антиправительственные выступления. 7 марта 1956 года, в третью годовщину смерти вождя, грузинская молодежь в Тбилиси, Гори, Кутаиси, Сухуми и Батуми вышла на улицы, чтобы защитить имя национального героя. В столице Грузии возлагали венки к монументу Сталина, читали стихи в его честь.

«Сталинские времена, — писал в дневнике поэт Александр Твардовский, — были огромной компенсацией для национального самолюбия грузинских патриотов (или националистов?) за целые века исторической печали о минувшем давным-давно величии. Сразу после Сталина — настроения внезапной потери некоего первенства среди народов, а дальше и чувство вины, и опасений, и затаенной боли. И молчанка…»

В тот день школьники и студенты не пошли на занятия, а несколькими колоннами — с венками, портретами усопшего вождя, флагами — прошли по улицам города. В Тбилиси в манифестациях приняли участие более шестидесяти тысяч человек, в основном студенты и школьники. Они требовали вывесить в городе флаги и портреты Сталина, опубликовать в республиканских газетах материалы о жизни и деятельности Сталина.

Член политбюро компартии Китая Чжу Дэ находился в гостинице «Интурист». Молодежь требовала встречи с ним. Китайского гостя срочно эвакуировали на государственную дачу в Крцаниси. Но вышедшая из повиновения молодежь, захватив в городе машины, добралась до дачи, которую охраняли два взвода солдат из полка МВД. Они не смогли остановить толпу, которая требовала встречи с Чжу Дэ. Ему пришлось выступить перед взбудораженной молодежью и отрядить китайских чиновников, которые вместе со вторым секретарем ЦК компартии Грузии Михаилом Порфирьевичем Георгадзе возложили венки к монументу Сталину.

Это не помогло. Манифестанты пытались захватить Дом связи — искали радиостудию, чтобы рассказать о происходящем в Тбилиси. Писали в Москву телеграмму с требованием не трогать Сталина. В город ввели войска, которым разрешили применять оружие. При разгоне демонстраций погиб двадцать один человек и больше шестидесяти получили ранения. Органы КГБ задержали почти четыреста манифестантов. Из них судили тридцать девять человек — тех, кто выступал на митингах и составлял обращения к правительству. Первоначально намеревались квалифицировать эти демонстрации как контрреволюционный заговор со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но потом сообразили, что это произведет самое неблагоприятное впечатление: какая же может быть контрреволюция в стране, где давно победил социализм? Да и в Грузии большой процесс вызвал бы возмущение и еще большее отчуждение от центральной власти.

А в Пекине Мао Цзэдун решительно возразил против разговора о преступлениях Сталина. Он говорил Хрущеву: «Критика ошибок Сталина правильна. Мы не согласны только с отсутствием четкой границы критики. Мы считаем, что у Сталина из десяти пальцев было три гнилых. В его жизни главное — заслуги…»

Чем определялась позиция Мао? Во-первых, признание преступных деяний Сталина подрывало концепцию непогрешимости вождя. И это пугало Мао больше всего. Если Сталин был неправ и совершал преступления, значит, и другие вожди могут быть небезгрешны. А вот этого они никак не могли допустить. Народ должен пребывать в уверенности, что власть, люди у власти, хозяин страны всегда правы. Во-вторых, это вообще рождало сомнения в идеальности марксистских догм, во имя которых все делалось. Никаких сомнений и никакой критики допустить нельзя!

Мао Цзэдун чувствовал, что реабилитация жертв массового террора, честный разговор о трагическом прошлом неминуемо ведут к полному развалу системы. То, что произошло после знаменитого секретного доклада Хрущева на XX съезде, продемонстрировало слабость системы, которая держится только на вертикали власти, на страхе. Стоит вытащить из этой вертикали хотя бы один элемент — безоговорочное подчинение власти, дать людям свободу слова — и система начинает рушиться.

Никита Сергеевич выдернул слепое поклонение вождю из фундамента, на котором стояло советское государство, и система зашаталась. Вот почему власти всегда так важно, чтобы ее боялись, чтобы не звучали критические голоса, чтобы не было сомнений и дискуссий, а от подданных власть желает слышать только долгие и бурные аплодисменты, переходящие в овацию.

Мао выступал и против разрядки напряженности, улучшения отношений с Западом, считал, что противостояние с империалистическим миром сплачивает китайский народ. Он пребывал в уверенности, что рано или поздно социализм победит в соревновании с капитализмом. Члены советского политбюро воспринимали разрядку просто как хитрый шаг в противостоянии с Западом. А Мао не желал никакой маскировки и требовал проводить жесткую линию «революционной борьбы с империализмом».

Но главное было в другом. Мао не принимал хрущевской политики мирного сосуществования, потому что боялся: в случае ядерного кризиса страх перед бомбой возобладает, и Москва ему на помощь не придет.

Мао Цзэдун вынужденно держался на вторых ролях, пока был жив Сталин, которого он боялся, и пока остро нуждался в советской помощи. Смерть Сталина избавила Мао от страха перед Москвой. Почувствовав себя увереннее, Мао вышел из-под опеки Москвы.

Император Китая не может быть не только чьим-то младшим братом, но даже союзником. С какой стати ему быть с кем-то на равных? Китай слишком велик. Так что столкновение единоличных правителей Москвы и Пекина было неизбежным.

В разговорах с Мао Никита Сергеевич — это чувствуется по записям бесед — часто ощущал себя не в своей тарелке. Чувствовал разницу в положении. Он в конце концов — всего лишь один из партийных работников, который со временем занял высшие позиции в партии и правительстве. А Мао — вождь революции, который сам вздыбил огромную страну…

Когда в Китае начались безумные экономические эксперименты, Хрущев не знал, как на них реагировать. Потом забеспокоился, потому что некоторые социалистические страны стали восхвалять и копировать опыт китайских товарищей, казавшийся Москве безумным.

Никита Сергеевич возмутился, когда один из руководителей Болгарии Вылко Червенков, съездив в Китай, высоко оценил политику «большого скачка». Стерпеть это от братской Софии, где обыкновенно клялись в вечной любви к старшему советскому брату, Хрущев не мог. Партийный аппарат получил задание сплотить все соцстраны против Китая. Удалось уговорить всех, кроме Албании.

Когда отношения с Китаем разладились, в Пекин отправилась албанская делегация. Это было еще до ссоры с Албанией. Но китайцы делегацию уже обрабатывали, вербовали в свои сторонники. На обратном пути, в Москве, к секретарю ЦК КПСС по социалистическим странам Юрию Владимировичу Андропову по-дружески зашла член политбюро Албанской партии труда Лири Белишова и рассказала, что китайцы вели с ними антисоветские разговоры.

В тот момент председатель Совета министров Албании Мехмет Шеху лежал в Москве в больнице. Андропов поехал к нему и поделился информацией, полученной от Белишовой. Это была ошибка. Юрий Владимирович плохо представлял настроения в руководстве страны. Мехмет Шеху встал с больничной койки и уехал на родину. Там вместе с главой партии Энвером Ходжей они начали охоту на тех, кто продолжал открыто придерживаться промосковской линии. Лири Белишову, которая была так откровенна с Андроповым, вывели из политбюро, исключили из партии и арестовали.

Хрущев не хотел рвать с Энвером Ходжей, потому что Албания занимала стратегически важное положение на Средиземном море. Единственная из всех социалистических стран она получала не льготные кредиты, а все даром. Албанская армия просто состояла на содержании Советского Союза. Не только оружие, но и обмундирование и питание — все шло из советского бюджета. В обмен Ходжа разрешил разместить в албанских портах двенадцать подлодок, которые могли действовать в Средиземном море. Это была первая возможность для советских моряков противостоять американскому флоту в Средиземном море. Имелось в виду, что со временем подлодки перейдут в собственность Албании и на них появятся албанские экипажи.

В 1959 году Хрущев с делегацией ездил в Албанию. «Мы хотели, — вспоминал Никита Сергеевич, — помочь перестроить албанское хозяйство на современном уровне, сделать из Албании как бы жемчужину, которая притягивала бы к ней мусульманский мир, особенно Ближний Восток и Африку, притягивала бы к коммунизму. Вот, собственно, каковы были наши намерения и какую политику мы там проводили».

Ничего из этого не получилось. Уладить разногласия с Энвером Ходжей ему не удалось. «У него резкий характер, — вспоминал Никита Сергеевич, — и когда он говорит о том, что ему не нравится, у него лицо просто передергивается и он чуть ли не скрежещет зубами».

На совещании коммунистических и рабочих партий в Москве в ноябре 1960 года Энвер Ходжа произнес уже антисоветскую речь. Руководитель компартии Испании Долорес Ибаррури ответила ему очень резко: «Это выступление напоминает мне пса, который кусает руку человека, кормящего его хлебом».

Постепенно от дружбы Советского Союза с Китаем ничего не осталось. С Хрущевым Мао держался наставительно, как старший, поучал его. А вскоре обвинил Никиту Сергеевича в ревизионизме и отзывался о Советском Союзе с нескрываемым презрением. Как говорил сам Мао, он «вернул горькие фрукты, которые его заставил проглотить Сталин».

«Наверное, здесь сказался комплекс причин, — считает Андрей Карнеев, — зависть к СССР, который запустил спутник, уверенность в том, что Китай, который может мобилизовать сотни миллионов, способен совершить прорыв из царства отсталости в царство земного изобилия».

Открыто Мао Цзэдун выступил против Советского Союза на сессии Генерального совета Всемирной федерации профсоюзов в Пекине в июне 1960 года. Хрущев приказал отозвать всех военных советников и прекратить помощь в создании промышленных объектов. Теперь Никита Сергеевич скорее был готов пойти на компромисс с Соединенными Штатами, чем с братским Китаем. Хрущев распорядился вызвать домой и всех советских студентов: над ними в Китае издевались, не давали нормально заниматься. Соответственно попросили вернуться на родину китайских студентов, которые распространяли в Советском Союзе маоистскую литературу. На конечной железнодорожной станции перед Монголией китайские студенты устроили демонстрацию. «Даже неприлично говорить о том, что они проделывали, — вспоминал Никита Сергеевич, — снимали штаны и гадили на перроне и в вокзале. Не знаю даже, как назвать такую демонстрацию. Это просто свинство!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.