9. Атаман "сальских ковбоев"
9. Атаман "сальских ковбоев"
— Батюшки! Да это гора, а не человек! — громко прошептал Шура Карелин, глядя на только что вошедшего к нам арестанта восхищенными, широко раскрытыми глазами.
Определение Шуры было приблизительно верным. В камеру ввалилась почти гора. Такое впечатление создавалось сразу, при первом же взгляде на этого человека. Нам, сидящим на полу, казалось, что голова его подпирает потолок камеры, а плечи, грудь, руки и ноги у него нечеловечески огромны. Ростом он был выше, а на вид значительно сильнее физически, чем Смышляев, Кравцов, Петька Бычок, Федор Гак и другие силачи, которых до этого я видел в тюрьме.
Лицо его было под стать мощной фигуре: крупное, энергичное, с широкими скулами и тяжелым упрямым подбородком. Тонкий хрящеватый нос с хищной горбинкой, светло-голубые прищуренные глаза и клин рыжеватой бороды, густо посеребренный сединой, указывали на то, что их обладатель происходит от брака русского с кавказской женщиной или кавказца с русской.
Он вошел в камеру тяжелой, неторопливой походкой, непринужденно и уверенно, как в хорошо знакомую ему квартиру, и громыхнул над нашими головами раскатистым, слегка хриплым басом:
— Ну, здравствуйте, господа-граждане арестованные!
Несколько голосов торопливо ответили гиганту, а Пронин шагнул к нему и заговорил с необычайной для "вечного сидельца" почтительностью. Угодливости в голосе нашего старосты не было, но искреннее уважение звучало весьма отчетливо.
— Прошу вас, пройдите сюда. Это лучшее место. Здесь, у окна вам будет хорошо и просторно, — указал Сергей Владимирович на пол возле подоконника, где-мы спали каждый по очереди.
— Зачем же, братка тюремные правила-то ломать? Я и у параши не завоняюсь. Тута новичку самое подходящее место, — пророкотал бас и уселся на полу у двери.
— Какой же вы новичек, Тихон Ефимович? Всем к тюрьме да и на воле многим известны, — улыбаясь возразил староста и еще раз повторил свое предложение:
— устраивайтесь здесь! Под окном! Камера, думаю, не возражает и жилплощади у нас пока-что достаточно..
— Не возражаем! Пожалуйста! Займите место! — одобрительно загудела камера.
— А ежели не возражаете, так можно и пересесть, — согласился гигант, вставая с пола.
— Кто это? — быстро шепнул я Пронину.
Он ответил таким же шепотом:
— Тюремная знаменитость: Тихон Гринь. Не слыхали разве о нем?
Конечно, я слышал о нем. И на воле, и в тюрьме про него пели песни и слагали легенды, в которых было много правды.
Сын терского казака и осетинки, Тихон Ефимович Гриневсков до революции дослужился до чина урядника, а в годы гражданской войны стал известен, как лихой есаул волчьей сотни генерала Шкуро. После победы большевиков и разгрома ими белых армий, Тихон Ефимович отказался эвакуироваться за границу. У него были слишком большие и кровавые счеты с советской властью. Всю его семью, как и семьи многих других "шку-ровцев", чекисты "ликвидировали".
Он и четыре его станичника остались на Северном Кавказе с единственной целью: мстить. Жестоко и беспощадно мстили казаки. Нападая на мелкие отряды чекистов, черноморских моряков и продармейцев, рубили "в капусту" всех, кто попадал под их шашки. Жили "зелеными партизанами" в пещерах ущелий Эльбруса, густо поросших лесными чащами.
За пять лет все четверо станичников Тихона Гриневскова погибли в боях с чекистами и он остался один. Но одиночества в горах человек долго не выдерживает. Жизнь одинокого абрека скоро надоела казаку, да и его жажда личной мести уже была утолена. Зарыв все свое оружие в одной пещере и продав черкесам двух бывших у него лошадей, он спустился с гор и начал бродяжничать по коневодческим совхозам Северного Кавказа; нанимался на работу в совхоз, а через два-три месяца переходил в другой. Для безопасности часто менял свою фамилию.
В одном из совхозов Сальских степей он "зацепился" надолго. Интересные, никогда невиданные им люди встретились ему там. Советская власть выписала в этот совхоз пятерых ковбоев из Техаса, специалистов по обучению верховых лошадей. Американцам поручили тренировать кровных скакунов для кремлевских скаковых конюшен.
Ковбои были веселы, жизнерадостны и беззаботны, смешно болтали на ломаном русском языке, но свое дело знали хорошо, а к работавшим в совхозе казакам и калмыкам относились по-товарищески. С Тихоном Ефимовичем они подружились и очень его уважали, как знатока лошадей, во многом не уступавшего им, а кое в чем даже их превосходившего.
Эту дружбу дирекция совхоза решила использовать в своих "производственных" целях. Однажды директор-коммунист приказал Гриневскову:
— Ты вот что, Тихон Ефимыч. Подбери-ка себе с полдюжины лучших совхозных наездников да с ними подкатись к ковбоям, на предмет использования ихнего опыта. Вызнай все американские секреты тренировки лошадей и добейся, чтоб ковбои обучали наших ребят. Тебе американцы не откажут. Ведь ты им друг-приятель. Провернешь это дельце по-ударному, так и орденок, возможно, отхватишь.
— Ладно! Попрошу американцев. А ордена вашего мне не надобно, — ответил коммунисту казак.
С ковбоями он сговорился, но не совсем так, как этого хотелось директору совхоза. Предложил им коротко и честно:
— Научите шестерых казаков объезжать коней по-американски, а я за то вас выучу нашей казачьей джигитовке.
— О-кэй, — сказали ковбои.
Гриневсков выбрал из работавших в совхозе шестерых молодых терцев и начался у наездников взаимный обмен "лошадиным опытом". Ковбои учили казаков всему, что знали сами; не только объезжать лошадей, но бросать лассо и играть на банджо. Казаки, под руководством Тихона Ефимовича тренировали американцев по джигитовке, метанию аркана и… хоровому пению казачьих песен.
В результате такой учебы казаки и ковбои стали большими друзьями, но американцам очень уж не нравилась жизнь в Советском Союзе и, накануне коллективизации, они собрались ехать на родину. Прощаясь с терцами, они с грубоватой ласковостью похлопывали их по спинам и приглашали вместе ехать в Америку. Казаки хмурились и отрицательно качали головами.
— Не пустят нас туда! Сами видите, какая тут власть.
— Да и землю родную нам покудова бросать не приходится. Мы еще ей пригодимся.
— Может после когда в гости к вам приедем.
— 0-кэй, — согласились ковбои, — будем ждать.
— 0-кэй, — простился с ними Тихон Гриневсков чужим словом, и добавил свои, идущие от сердца:
— Счастливый вам путь, кунаки, да Божья помощь.
Американцы уехали, но след их в совхозе остался. Шестерых терцев, которых они обучали, и Тихона Ефимовича казаки стали называть "сальскими ковбоями"…
Весной 1930 года по северо-кавказским степям прокатились первые волны коллективизации. Здесь она проводилась советской властью с особенной жестокостью, с массовыми расстрелами и убийствами на допросах, потому что коренное население, состоявшее в основном из русских и калмыцких скотоводов, упорно ей сопротивлялось.
Людей, работавших в коневодческих совхозах, коллективизация, собственно, не затронула; большинство совхозников составляли бессемейные и не имеющие личного хозяйства казаки и калмыки. Однако, видя жестокость и насилия коллективизаторов, они не могли оставаться равнодушными к ним. Власть ругали открыто, а в нескольких совхозах даже избили коммунистов. Частыми стали случаи помощи со стороны рабочих совхозов скотоводам, сопротивлявшимся выселению из степей, местами доходившие до рукопашных схваток с коллективизаторами. По ночам в степях иногда раздавались выстрелы, а утром там находили трупы подстреленных чекистов и активистов коллективизации.
Местные власти старались изо всех сил, но безуспешно, прекратить антисоветские выступления двумя испытанными средствами: пропагандой и репрессиями. Вечерами, после работы, в совхозах проводились беседы и доклады о коллективизации, а ночью арестовывались особенно сочувствующие ее жертвам.
На один из таких докладов в совхозном клубе Тихон Гриневсков и его шестеро "сальских ковбоев" приехали верхами, прямо из степи, на только что объезженных ими лошадях. Всадники соскочили с лошадей и, не расседлав их, вошли в клуб. Несколько минут они, стоя в дверях, слушали, а затем Тихон Ефимович раскатистым басом оборвал докладчика:
— Погодь трошки! Дай зараз я скажу! И обратился к переполненному людьми залу:
— Вам, станишники и протчие, советская брехня про коллективщиков еще не опротивела? Долго глядеть будете, как власть хлеборобу да скотоводу на глотку наступает? Вам то по нраву? А вот у нас семерых, от всего этого, в грудях души наизнанку вывертаются. Такую власть, с ее коллективщиками вместях, надобно бить до последнего ихнего издыхания. Мы семеро и пойдем нынче ее бить. Объявляем ей войну! И всем, тут собравшимся, то же самое сделать советуем.
Секретарь партийного комитета вскочил из-за стола президиума с криком:
— Эй, там у двери! Задержите этого кулацкого агитатора!
Казак-великан погрозил ему нагайкой:
— Вот я те задержу! А ну, сунься! Потом медленно и спокойно вышел из клуба, бросив через плечо своим спутникам:
— Поехали, кунаки!
За окнами клуба дробно затопали копыта и высыпавшая из его дверей на улицу толпа едва успела разглядеть лишь семь фигур всадников, быстро уменьшавшихся на залитой серебром луны степной равнине. На секунду превратившись в точки, они исчезли совсем.
Преследовать их не имело смысла; они были уже далеко от совхоза. Да и вряд-ли среди совхозников нашлись бы добровольные преследователи, кроме нескольких коммунистов, но последние по ночам не решались выезжать в степь.
В ту же ночь из совхоза сбежали еще четверо казаков и два калмыка…
Через неделю по Сальским, Калмыцким и Астраханским степям разнеслись слухи о партизанском отряде "сальских ковбоев", воюющих против советской власти. Народная молва сократила фамилию их атамана и назвала его Тихон Гринь.
Отряд "сальских ковбоев", обычно по ночам, но иногда и днем, нападал на отделения ГПУ и милиции в селах и на сельсоветы, превращенные коллективизатора-ми в свои штабы, грабил кооперативные лавки, угонял табуны совхозных лошадей, останавливал на дорогах автомобили с коммунистами и транспорты, вывозящие из степей зерно и скот. Захваченные в этих набегах продовольствие и деньги партизаны раздавали разоренным советской властью, но еще не выселенным степнякам, оставляя себе лишь то, что требовалось для прокормления отряда. С присылаемыми для его "ликвидации" эскадронами ГПУ отряд вступал в бой, а от превосходящих сил противника укрывался в густых камышах степных рек и устья Волги.
Тихон Гринь в бою не давал врагам пощады и требовал, чтобы все его партизаны поступали так же. Перед каждым боем или набегом напоминал им:
— Помните, кунаки: гепеушников да коллективщиков рубить на капусту!..
К захваченным в боях и набегах пленным партизаны применяли старинный северо-кавказский обычай… Пленному развязывали руки и говорили:
— Выбери себе оружие: шашку, кинжал или револьвер. Будешь биться один-на-один.
Отказывающихся от поединка рубили на месте, а побеждавших в нем пленных отпускали. Впрочем, таких победителей, за шесть лет существования отряда, набралось лишь семеро. Партизаны, в подавляющем большинстве случаев, владели оружием лучше, чем всадники ГПУ и коллективизаторы.
Советская власть назначила награду в 5.000 рублей за голову Тихона Гриня, а затем повысила ее до десяти тысяч. За головы каждого из его партизан также были обещаны денежные награды. Не только помогающие, но даже сочувствующие "сальским ковбоям", или только разговаривающие о них арестовывались.
Например, моего знакомого, репортера ростовской газеты "Молот" арестовали за то, что он в разговоре с приятелями насмешливо выразился о Тихоне Грине:
— Этот казачишка хочет прославиться, как степной Робин Гуд. В герои лезет.
В словах репортера энкаведисты усмотрели не насмешку, но "антисоветское восхваление кулацкого бандита".
Высмеивая атамана "сальских ковбоев", репортер "Молота" был неправ. Тихон Гринь славы не искал и в герои не лез, а выступил, как защитник преследуемых советской властью степняков и как мститель за них, степняки поддерживали и укрывали "ковбоев", помогали им, когда это было необходимо и снабжали отряд информацией о передвижениях в степях войск ГПУ, Обещания наград за головы степных партизан и репрессии сочувствующих им ничего не дали советской власти. Ни одного предателя в степях не нашлось. Отряд Тихона Гриня был единственной защитой и надеждой степняков; его партизаны были своими и дорогими людьми для них.
Несмотря на потери в схватках с чекистами, численность отряда постепенно увеличивалась. К 1935 году в нем было 52 человека. Пополнялся он раскулаченными земледельцами и скотоводами, дезертирующими из армии красноармейцами, колхозниками, которым осточертело "коллективное хозяйство" и беглецами из крестьянских "спецпоселков", созданных ГПУ на северо-востоке Северного Кавказа, в районе прилегающем к селу Дивному.
Действия отряда "сальских ковбоев" на целых два года задержали коллективизацию в степях. Она была завершена лишь в 1934 году. В это же время советская власть решила "заняться вплотную кулацким бандитом Гринем". В степи были посланы два полка НКВД с заданием:
"Окружить и ликвидировать банду!"
Операции по окружению продолжались более года. Много раз выскальзывал отряд из кольца войск, с боями прорывая его, но долго воевать пятидесяти партизанам против двух полков было невозможно. Враги подавляли их своей массой и отряд начал таять в боях.
За год до этого северо-кавказские абреки предложили Тихону Ефимовичу объединиться с ними и уйти из степей в горы. Атаман тогда ответил им:
— Супротив большевиков в горах воевать кажный сумеет. А мы их тут, в степи бьем и бить будем.
Теперь же он сам решил увести в горы отряд, в котором осталось лишь 15 бойцов. Но было поздно: путь в горы загородили войска НКВД. Несколько раз пытался отряд прорваться к горам, но его отбрасывали обратно и, наконец, прижали к берегу Волги. Там, в прибрежных камышах и произошел последний бой между "сальскими ковбоями" и энкаведистами. Тихон Гринь и еще четверо казаков были ранены и захвачены в плен, а остальные — убиты. Раненых вылечили и посадили в главную тюрьму столицы Калмыкии — города Элисты.
Первая тюремная камера, в которую попали Тихон Гринь и четверо его "ковбоев", находилась под тиранической, издевательской и грабительской властью урок. Их было только тринадцать, но им беспрекословно подчинялись более сотни заключенных.
Себя урки называли "чертовой дюжиной", своего вожака Митьку — "атаманом Сатаной", а свою власть в камере — "сатанинской". Эти громкие названия совсем не соответствовали положению, занимаемому их обладателями в уголовном мире Северного Кавказа. Митькина шайка состояла из молодой "шпаны", т. е. мелких жуликов и базарных воров в возрасте от 17 до 20 лет. Самому Митьке, юркому, низкорослому, лысому и довольно щуплому на вид, но очень нахальному пареньку было 22 года. Шайка, в полном составе, "засыпалась" и была во время милицейской облавы переловлена на элистинском праздничном базаре.
Эта мелкая "шпана", презираемая и третируемая на "воле" более крупными уголовниками, в тюремной камере развернулась во всю. Она нещадно грабила политических заключенных и "бытовичков", всячески издевалась над ними и превращала их в своих слуг. Немногие передачи с воли не доходили до тех, кому были адресованы. Митька Сатана, сам себя назначивший старостой камеры, получал их от надзирателей и делил только между урками. Попадавшего в камеру новичка сейчас же проигрывали в "колотушки"; проигрывали не только вещи, но даже их владельца, которого выигравший урка брал "в услужение холуем". Только паек заключенного был неприкосновенным в камере; "шпана" боялась нарушить неписанный "закон о пайке", установленный крупными уголовниками в тюрьмах и концлагерях Северного Кавказа.
Вся работа по камере, ее уборка, мытье пола, вынос параши производились только политическими и "бытовичками". В полдень, после обеда, "шпана" укладывалась спать во всех четырех углах камеры, а своим "холуям" приказывала:
— Ну, гниды, начинайте мелькать перед волчком? Да без остановок!
"Мелькание" состояло в том, что несколько десятков заключенных ходили и толпились перед дверью, скрывая спящих от глаза надзирателя, через каждые 3–5 минут заглядывавшего из коридора в дверное окошечко, называемое "волчком".
Отнюдь не редкостью в камере были и такие приказания "шпаны":
— Почеши мне спину!
— Поищи у меня в голове!
— Выпроси у надзирашки теплой воды и помой мне ноги!
Особенно изощрялся в издевательствах над заключенными Митька Сатана. Излюбленный им издевательский способ назывался "давать раза". Избрав себе очередную жертву, тщеславный и уверенный в том, что он похож на многих знаменитых людей, Митька начинал приставать к ней:
— Эй ты, гнида! А ну, скажи: похожий я на Юлия Цезаря?
Заключенный спешит ответить:
— Похож.
И торопливо добавляет:
— Очень похож. Точная копия. Физиономия Митьки кривится в гримасу. — Не так отвечаешь, гнида, — цедит он сквозь зубы и приказывает одному из урок:
— А ну, Васька, дай ему раза!
Урка охотно исполняет приказание вожака. Удары градом сыплются на голову заключенного. Тот, увертываясь от них, вопит:
— Постойте! Не бейте!.. Как же тебе отвечать?
— Так отвечай: очень похожий, товарищ атаман Сатана.
— Ладно! Чорт с тобой! Очень похож, товарищ атаман Сатана!..
— Через почему же я на него похожий? — продолжает допрос Митька.
— Вообще… лицом и… характером, — мнется допрашиваемый.
— Непонятно! Петька, дай ему еще раза!
— Ой! Не надо! Довольно!
— А ты правильно отвечай, гад. Ну?
— Юлий Цезарь тоже был лысый, — выпаливает заключенный.
Это объяснение приводит Митьку в бешенство. Ни малейшего намека на лысину, даже на чужую, он не выносит. Голос вожака урок оглушительным визгом взвивается в камере:
— Ах ты, контриковая гадюка!.. Борька! Сашка! Федька! Раза ему! Тройную порцию!..
Такие издевательства над беззащитными заключенными длились иногда часами. Беззащитным же большинство камеры оказалось потому, что ни разу не попробовало объединиться и противопоставить тринадцати уркам свою силу сотни человек. Справиться с трусливой "шпаной", которая заискивала и пресмыкалась перед надзирателями, заключенные смогли бы без труда, но у них не было того, что составляет одну из основ существования уголовников и на воле и в тюрьме: все — за одного, один — за всех.
Гиганта Тихона митькина шайка тронуть не решилась, но самого молодого и наименее сильного на вид из его казаков начала проигрывать в "колотушки" сейчас же, как только он вошел в камеру. Казака проиграли быстро и подступили к нему с требованием:
— Скидывай робу! Получишь сменку! Казак воспротивился. Его кулаками сбили с ног, но здесь вмешался Тихон Гринь. Он растолкал урок и, загородив собой "проигранного", коротко бросил:
— Не трожь!
Митька, размахивая руками, подскочил к нему.
— Как это не трожь? Они по моему приказу. Знаешь, кто я такой?
— Не знаю, и знать не хочу, — спокойно ответил гигант.
— Я староста камеры и пахан урок, атаман Митька Сатана.
— Не верится, — усмехнулся Тихон.
— Через почему это не верится? — задал вопрос вор, удивленный неожиданностью замечания.
— Виду атаманского, братка, у тебя нету. И солидности тоже. Не бывают атаманами этакие лысые крысы — усмехаясь объяснил казак.
Митька дико взвизгнул и бросился на него с кулаками. Тихон пинком ноги отшвырнул его метра на три. Распластавшись на полу и лязгая зубами от ярости, вор, вместе со слюной, выплюнул приказ своей шпане:
— Выбейте ему бубну!
И начался в камере бой, невиданный со времен основания элистинской тюрьмы. Пятеро еще не оправившихся от ран казаков дрались против "чортовой дюжины" сильных, увертливых и закаленных жизнью урок; дрались жестоко, не щадя ни себя, ни противников. Остальные заключенные, сгрудившись в углах камеры, со страхом наблюдали это побоище.
Урки стали одолевать казаков и, пожалуй, одолели бы, если б не было среди них Тихона Гриня. Видя, что воровская сила ломит силу казачью, он вырвал из земляного пола врытый туда ножками огромный стол и, приподняв его над головой, громыхнул басом:
— Сдавайсь! Как лягушат передавлю! Стол угрожающе раскачивался над Митькой и двумя, дравшимися рядом с ним, урками. Вожак "шпаны" струсил и, упав на колени, запросил пощады. Бой кончился.
В камеру вбежали дежурный и два надзирателя, не рискнувшие сунуться сюда во время драки и ожидавшие в коридоре ее окончания.
— В чем дело? Что за шум? Кто-то из заключенных ответил им:
— Ничего особенного. Просто слегка поспорили. Оглядывая следы камерного разгрома и стол, кое-как втиснутый в дырки пола, дежурный строго сказал:
— Чтоб такого спора больше не было! Иначе карцер!
Затем, потоптавшись у двери, спросил:
— О чем спор?
— Нового старосту выбирали, — неожиданно объявил Тихон Гринь.
— Кого выбрали? — повернулся к нему энкаведист.
— Покудова еще никого. Прения у нас.
— Ладно! Выбирайте! Только без шума! После скажете, кого выбрали, — бросил дежурный и удалился в сопровождении надзирателей.
Вожак "шпаны" опять кинулся к Тихону.
— Да кто ты такой есть, что не успел в камеру войтить, как свои порядки тут наводишь?
— Человек, — спокойно ответил казак.
— Вижу, что не слон, хотя на него и похожий.
— Имя мое — Тихон, а кличка — Гринь.
— Гри-и-инь? — удивленно протянул Митька и заговорил сразу изменившимся тоном, просительно-заискивающим, каким говорят малолетние беспризорники со взрослыми ворами:
— Дяденька! Что ж ты нам про это по-хорошему не сказал? Ведь твоя кличка каждому уркачу знакомая. Мы бы тебя и ногтем не тронули. А ты сразу в драчку полез.
— Ты первый начал, — поправил его казак. Митька приложил обе руки к груди.
— Так я же, дяденька, не знал. Извиняюсь… А мое староство… да бери его себе. Жми камеру, как хочешь. Мне не жалко!
— Старостой будет тот, кого камера выберет; кто ее жать не станет, как ты жал, — решительно сказал Тихон.
— Пожалуйста! Не возражаю! Даже наоборот, приветствую, — с торопливой готовностью согласился вожак "шпаны".
Старостой камера единогласно избрала Тихона. За него голосовали даже все урки по приказу Митьки.
Новый староста сказал своим избирателям очень краткую, но внушительную речь:
— Выбрали вы меня старостой, господа-граждане заключенные, так держитесь порядку, какой я тут поставлю. А порядок надобен такой. В камере всем быть вместях, а не врозь. Друг за дружку держаться, помогать и не обижать никого. Силу свою не тратить в драчках и бездельных спорах, а сохранять для допросов. Там она нужнее. Грабиловки и воровства не потерплю, а ежели появятся доносчики либо сексоты, пускай на на себя пеняют. Моя расправа с ними будет ксрсткая: кулаками. Камерную работу исполняют все по очереди… Вот и весь мой сказ. Согласны, что-ли?
Избиратели ответили ему многоголосым хором:
— Согласны! Согласны!
Тихон подошел к Митьке и ладонью хлопнул его по плечу.
— Свою шайку, брат-ка, ты на уздечку возьми! Не то худо будет. Хуже, чем нынче было!
Вор поежился от удара широкой ладони. Пробормотал заискивающе:
— Возьму, возьму! Будьте уверочки!
И, поглаживая плечо, добавил:
— Ну и лапка у тебя, дяденька!
— То-то, лапка. Гляди, как бы она тебя не погладила, — усмехнулся казак.
— Зырю в оба глаза, — поспешил заверить его Митька.
Тираническое владычество "шпаны" в камере сменилось мирным и спокойным арестантским бытием, прерываемым лишь ночными вызовами на допросы. Тихон Гринь управлял камерой мудро и справедливо. Случаи нарушения установленного им здесь порядка были редкими, да и то исключительно со стороны урок. Воровство и доносительство прекратились совсем.
Результаты спокойной жизни камеры не замедлили сказаться: теперь заключенные более успешно сопротивлялись следователям и теломеханикам на допросах.
Просидев в элистинской тюрьме полтора года, "сальские ковбои" были, под усиленным конвоем, отправлены на суд в Ростов. На этапе им дали единственную остановку в ставропольской тюрьме. Здесь их развели по разным камерам. Тихон попал в нашу.
У нас он пробыл неделю и за это время ничем особенным не отличился. Постоянно был спокоен, неразговорчив, в камерные дела не вмешивался и в споры заключенных с надзирателями не вступал. На наши расспросы об его подвигах отвечал коротко и неохотно:
— Не мы одни воевали супротив большевиков. Многие бились. Ничего дивного в том нет и сказывать про то нечего!
Дважды в сутки он молился, после подъема и перед отбоем ко сну. Став на колени в углу камеры лицом к востоку, истово и широко крестился и клал земные поклоны.
Нас он называл по-своему: "господа-граждане".
— А почему же не товарищи? Или для вас это слово совсем плохое? — спросил его однажды Пронин.
— Слово-то не плохое было, да большевики его испоганили. До того испоганили, что языку моему оно противно. Потому и зову всех господами и гражданами. Мне так легче и другим не обидно, — объяснил казак…
Из камеры его вызвали с вещами ночью. Он неторопливо собрался, трижды перекрестился на восток, поклонился нам в пояс и сказал:
— Прощевайте, господа-граждане, узники советские! Да не гневайтесь на меня, ежели кого обидел чем! А главное — держитесь крепко и вместях супротив врагов тутошних. Покудова пули в затылке нет, держаться надобно!.. Прощевайте. Бог вам в помочь!..
Несколько месяцев спустя, в одной тюремной камере услышал я новую песню. Ее пели хором урки, пели с выкриками, свистом, притопыванием под аккомпанимент щелканья двух десятков деревянных ложек:
Первые же слова песни потянули меня к поющим:
— Песню вы послушайте мою.
Вам про Гриня песню я спою,
Как в степях он атаманил,
Как его лягавый ранил,
Как захвачен в плен казак в бою…
Сочинил песню, если судить о ней по ее содержанию и стилю, несомненно, какой-то урочий поэт. Была она довольно длинной и воспевала главные подвиги Тихона Гриня, в том числе и последний, тогда мне неизвестный. Этим подвигом был смелый и дерзкий побег партизанского атамана и его "ковбоев" из тюремного вагона, в котором их везли из Ставрополя в Ростов. Близ станции Кавказской они обезоружили охрану и, когда поезд замедлил ход, соскочили с него и скрылись…
Свое отношение к атаману "сальских ковбоев", да.
Вероятно не только свое, а и многих северо-кавказских уголовников, их поэт выражал в следующих словах:
"Он для урок вроде парень свой,
Он, хотя не урка, но герой…"
Песня заканчивалась так;
"Гриня даже сам Ежов не съест;
Пусть на нем Ежов поставит крест.
Ни один сексот не знает,
Где теперь казак гуляет;
На Кавказе много всяких мест…"
Данный текст является ознакомительным фрагментом.