Глава 18 "ЖИВЫЕ КНИГИ"

Глава 18 "ЖИВЫЕ КНИГИ"

— Перед нами книга в коленкоровом переплете. Раскрываем обложку. Н. В. Гоголь "Мертвые души". Издание И. Д. Сытина. Москва, 1902 год… Переворачиваем страницу. Глава первая. "В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая, рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, — словом все те, которых называют господами средней руки…"

Так начинает свой рассказ Петр Васильевич Лавринский, литературный критик, известный еще в дореволюционные времена и арестованный "за вредительство на идеологическом фронте". Он, собственно, не рассказывает, а читает так, как написано в книге, не выбрасывая ни слова из нее.

Память у него феноменальная. Он помнит наизусть "Анну Каренину", "Хаджи Мурата" и "Воскресение* Льва Толстого, "Преступление и наказание" Достоевского, "Тараса Бульбу" и "Мертвые души" Гоголя, "Евгения Онегина" и "Капитанскую дочку" Пушкина, "Героя нашего времени" Лермонтова и множество других книг.

Даром художественного чтения Петр Васильевич одарен в полной мере. Такого искусного чтеца редко услышишь с эстрады. Камера слушает его, затаив дыхание, стараясь не перебивать кашлем и воздерживаясь от всяких замечаний. Когда рассказчик кончает или объявляет Перерыв, заключенные награждают его тихими (чтоб не услышал надзор), но щедрыми аплодисментами…

Бывший купец первой гильдии Савва Ильич Карпушин рассказывает "вкусно". Тема его рассказов единственная, но в тюрьме она никогда не надоедает. Почти каждый день Савва Ильич повествует нам, как до революции он и другие купцы ели и пили на ярмарках. Начинает он обычно издалека и к главному подходит не сразу:

— Расторговались мы к вечеру вконец. Ну, прямо ничего не осталось. Как водится, поехали, конечно, в заведение. Там все своим порядком: орган играет, цыгане поют и пляшут, кто чай пьет, кто закусывает. А кое-кто уже и пьяненький.

"Заказываем мы ужин. На первое уху стерляжью, на второе поросенка с хреном и третье — сырники в сметане. А на сладкое у нас три чурековских арбуза в обхват. С собой привезли.

"Перед ужином, конечно, легкая закуска под водку: икорка зернистая, балычок астраханский, селедочка рижская, колбаска колечками, нежинские огурчики малосольные и всякое прочее. Выпили мы, закусили, как следует и позволили подавать ужин. Он, ужин то-есть, конечно, по том временам, скромный, без разных там деликатесов, но вкусный, сытный и прямо скажу при советской власти мною невиданный. Уха стерляжья паром дышит, как живая, и это ее дыхание вызывает аппетит волчий. По верху у нее жирок желтенькими кругляшками, а зачерпнешь с под низу, глянешь на стерлядку, так она, подлая, сама к тебе в рот просится…

В противоположность рассказам Петра Васильевича, повествование Карпушина заключенные прерывают чуть ли не ежеминутно. Вопросы и замечания, сыплются на него, как мука сквозь сито.

— Много жиру-то, говоришь, в ухе было?

— А стерлядь как? Не переварилась?

— Поросенок, небось, молоденький. Косточки, поди, на зубах хрустели.

— Водка под икорку с балычком хорошо шла?

— Да-а! При советской власти мы этого не пробовали!

— Но при старом-то режиме и нам приходилось.

— Один бы разок так поесть, а потом и умирать можно.

Слушатели облизываются и глотают голодную слюну…

Вместе с новыми людьми, пришедшими с "воли" в общую подследственную, появились здесь и рассказчики. Большинство их было новичками среди нас, но обнаружились они и между камерными старожилами. Рассказывали по-разному: одни хорошо, другие плохо, а иные так, что почти каждая их фраза вызывала у заключенных безудержный смех.

Один из урок, например, часа два смешил нас "Сказкой про любовь", состоящей из таких выражений:

"Сперва он ее обожмал, потом всосался в ейные губы, а после повесил свою голову на плечи и почапал".

От всей души смеялись мы и во время выступления молодого колхозного паренька Сени Зыбина, рассказавшего нам "Сахаринский романец". Начинался он так:

"Посередь самой Африки расположилася знаменитая Сахаринская пустыня. А в той пустыне проживает лютая тигра. И до того она лютая, что всех тамошних индейцев по разным пустынным закоулкам поразогнала…

Почти в каждой камере любой советской тюрьмы есть рассказчики. Заключенные называют их "живыми книгами". Прозвище меткое, подсказанное тюремным бытом. Рассказчики заменили собой, — и не без успеха, — печатные книги, которые по приказу наркома Ежова запрещены для заключенных советских тюрем.

Рассказчиков уважают в камерах и это не удивительно. Ведь они своими рассказами не только развлекают заключенных, но и помогают им легче переживать тюремное заключение. Перенося слушателей в другие страны, повествуя о героях, о борьбе сильных, волевых людей и конечном торжестве правды и добра над злом, "живые книги" отвлекают заключенных от окружающей тяжелой обстановки, дают им часы отдыха и вдохновляют на сопротивление врагам: следователям и теломеханикам. В благодарность за рассказы заключенные предоставляют лучшие места в камерах "живым книгам "и подкармливают их, когда это возможно.

Репертуар рассказчиков разнообразен и бесконечен. За пять с лишним месяцев в общей подследственной я услышал "Дон Кихота" Сервантеса и повести Гоголя, "Утраченные иллюзии" Бальзака и рассказы М. Зощенко, почти всего Пушкина, Лермонтова и больше десятка романов Брешко-Брешковского, "Трех мушкетеров" и "Графа Монте-Кристо" Дюма, "Братьев Карамазовых* Достоевского, "Бравого солдата Швейка" Я. Гашека и многое другое, среди которого были и книги без названий, и произведения позабытых авторов, и сочинения самих рассказчиков и сотни анекдотов.

Следственный аппарат НКВД и тюремное начальство ведут борьбу против "живых книг", но победа почти всегда остается за последними. Как в самом деле узнать надзирателю, рассказывается что-либо в камере или нет? Он входит в камеру — рассказ обрывается, он уходит — рассказ продолжается снова. Правда, по доносам ^стукачей" рассказчиков сажают в карцер или "приши-вают" им дополнительные обвинения в камерной антисоветской агитации, но это мало помогает энкаведистам. На всех рассказчиков карцеров нехватит, а лишний параграф 58-й статьи итога следственного дела не меняет. И с ним, и без него заключенный все равно получит концлагерь или расстрел. "Живые книги" в советских тюрьмах есть и будут. Живое слово энкаведистам не запретить.

В общей подследственной за рассказывание пострадало несколько человек, в том числе Лавринский и Карпушин. Каждому из них "пришили десятку", т. е. обвинение в камерной антисоветской агитации по десятому параграфу 58-й статьи.

На одном из допросов Островерхову вздумалось наградить этим параграфом и меня.

— Ведете в камере агитацию! Придется дополнить ваше дело десяткой, — заявил он мне.

— Никакой агитации не веду! Ваши сексоты вам наврали, — возразил я.

— Как не ведете? А всякие басни, которые вы рассказываете подследственникам? Это что?

Мне совсем не хотелось получить еще одно обвинение к уже имеющимся. Поэтому на его вопросы я ответил, подлаживаясь под советскую пропаганду:

— Я рассказываю о Шерлоке Холмсе. В написанных о нем рассказах Конан-Дойля показано бессилие буржуазной полиции в деле раскрытия уголовных преступлений. Полиция, тренированная исключительно для борьбы с рабочим классом, принуждена пользоваться услугами частных сыщиков в уголовных делах. Где же здесь антисоветская агитация?

Островерхов кисло ухмыльнулся. Вероятно, он в этот момент подумал о бессилии не буржуазной, а совсем иной "полиции".

— Могу привести вам другой пример, — продолжал я. — Недавно в камере я рассказывал мемуары Элмера де-Латюд, просидевшего в Бастилии сорок лет. Разве это агитация? Ведь у нас на такие сроки не сажают.

— Сажают и на большие, кого надо, — махнул он рукой, — но дело не в этом. Ваши росказни мне не нравятся. Они мешают заключенным думать о своих преступлениях и раскаиваться в них. Прекратите вашу камерную болтовню или заработаете дополнительное обвинение. Я вспылил:

— Мне на это обвинение наплевать! Вы готовите меня к крупному процессу и включаете в него пустяковый параграф. Обвиняете в шпионаже и пристегиваете к нему какую-то разнесчастную агиташку. Кому это нужно?

Мои слова и нахальный их тон на него подействовали. Я был отправлен в камеру, увернувшись от "десятки" и не получив дополнительного обвинения.

Заключенным я рассказывал, главным образом, о бандитах и сыщиках, как существовавших в действительности, так и выдуманных писателями. Мои рассказы имели успех у слушателей. Их слушали с интересом и задавали много вопросов. Это не удивительно. "Легкое чтение" пользуется наибольшим спросом в тюрьме.

Успехи мои, как рассказчика, начались еще среди урок, в камере "социально близких". Первый рассказ о Шерлоке Холмсе не дал даже намека на успех. Уркам он не понравился.

— Чего ты нам бузу заливаешь? Где это видано, чтоб лягаши побивали самых мировых урок? Слушать тошно, — критиковали они меня.

Тогда я стал переделывать Пинкертона, Холмса, Ника Картера, Лекока (да простят они мне), награждая лаврами побед исключительно бандитов и воров. Леблановского Арсена Люпена я преподносил слушателям в "чистом виде". Там ничего не требовалось изменять. Подобные рассказы приводили уголовников в дикий восторг. В награду за них они подкармливали меня, дали хорошее место в камере и, наконец, начали считать "своим в доску"…

Один из моих рассказов в общей подследственной был неожиданно прерван. Вызвали с вещами Петьку Бычка. Он растерянно заморгал ресницами и, разведя руками, сказал плачущим голосом:

— Что же это, а? Как же я без тебя, Мишка, буду? Зачем же это они, а? Ну и брали бы нас вместе.

Собирая свои вещи, он бросал их в мешок не глядя и плакал. У меня глаза тоже были мокрые. Только теперь я понял, насколько сдружился с этим вором и взломщиком, который, не в пример многим "честным людям", обладал большой человеческой душой, не испорченной большевизмом.

Перед уходом Петька сообщил мне, на всякий случай, адреса тайных и самых надежных "малин" — воровских убежищ в Пятигорске и Кисловодске. С его стороны это было наивысшее доверие ко мне.

Прощались мы, как навсегда расстающиеся близкие друг другу люди, с объятиями и поцелуями…

Вечером меня просили продолжать рассказ, прерванный, по мнению слушателей, на самом интересном месте. Вместо него я рассказал другой, о жизни "короля медвежатников" Петьки Бычка. Он был не хуже приключений Арсена Люпена.

А несколько суток спустя Петьку расстреляли.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.