Глава 6 САМОСУД

Глава 6 САМОСУД

С каждым днем среди северо-кавказских энкаведистов все больше распространялась послеежовская паника. Для нее были все основания. Энкаведистов сажали в тюрьму, обвиняя их в связях с Ежовым, во вредительстве и применении, "недопустимых советскими законами", методов следствия и физического воздействия на заключенных.

На место арестованных энкаведистов присылали из Москвы новых. Однако, телемеханики продолжали существовать и не превратились в безработных. Пытки не были прекращены, а только несколько сократилось количество подвергаемых им подследственников. Телемеханики теперь пытали, главным образом, энкаведистов, часто своих бывших начальников. Правда, некоторые из пыток, вроде стойки в шкафах с гвоздями или резки человека ломтиками, были запрещены (временно!) новым начальником НКВД, заменившим арестованного Булаха. Во всем же остальном новые в управлении энкаведисты продолжали действовать по-старому, по-ежовски. Люди сменились; цели и методы остались.

Чем больше увеличивалась послеежовская паника чем больше сажали в тюрьму энкаведистов, тем лучше и бодрее чувствовали себя холодногорцы. Почти все, за исключением немногих, теперь мечтали всерьез о жизни по ту сторону решетки и были уверены, что в конце концов и, может быть, скоро вырвутся туда из тюрьмы.

Некоторые даже пытались приставать к старшему надзирателю с такими вопросами:

— Эй, надзор! Когда начнешь нас на волю выпускать? Тюремщик отвечал, равнодушно позевывая:

— Когда прикажут, тогда и выпущу. А покудова сидите…

В Холодногорске теперь громко разговаривали и спорили о том, что раньше не осмеливались прошептать на ухо даже испытанному тюремному другу. Спорили, не обращая внимания на запреты и угрозы тюремного начальства и присутствие возможных стукачей. Больше всего в этих спорах доставалось большевистской партии, советской власти и Сталину. Часто можно было слышать, например, такие фразы:

— Вот вырвемся на волю, так по иному жизнь организуем.

— Точно! Советскую власть ликвидировать, партию разогнать и Сталина — по шапке.

— Над Сталиным, за его злодейства, надо самосуд устроить. Всенародный самосуд.

— А дальше жить будем без всяких ежовщин. Люди с трезвыми головами пробовали возражать наиболее горячим спорщикам:

— Как же вы все это сделаете? И чем? Языками? У противников советской власти никакой реальной силы нет.

Спорщики не сдавались и отвечали на возражения горячо и наивно:

— Сила будет. Нас по тюрьмам и концлагерям миллионы. Как вырвемся все на волю, то советскую власть разнесем вдребезги…

Некоторые из холодногорцев надеются, что скоро будет война и англичане или немцы помогут народу освободиться от коммунистов; другие по этому поводу выражают сомнение:

— Как бы иностранцы не пришли к нам с новым татарским игом.

На эти сомнения, измученный пытками теломехаников, рыбак Егор Долженко возразил так:

— Пускай приходят немцы, китайцы либо даже арапы. Ихнее иго сбросить нам будет легче, чем коммунистическое. У арапов, я слыхал, НКВД нету…

В Холодногорске насчитывалось человек двадцать бывших энкаведистов. Все они были мелкой сошкой: надзирателями, конвоирами, милиционерами, рядовыми сексотами. Ни одного следователя или начальника отдела из управления НКВД в числе их не было. Для них в северо-кавказских тюрьмах существовали другие места заключения: особые камеры и одиночки-секретки. Арестованных крупных энкаведистов, в целях неразглашения известных им тайн НКВД, старались не смешивать с другими заключенными. В обычных камерах для подследственных или осужденных бывшие следователи и начальники отделов появлялись редко, лишь в тех случаях, когда с ними, опальными, сводили личные счеты такие же крупные энкаведисты, благополучно здравствующие на "воле". В начале января 1939 года один из бывших "тузов" краевого управления НКВД появился и у нас в Холодногорске. Двое надзирателей втащили к нам рано утром человека, одетого в мундир энкаведиста, но без пояса и со споротыми пуговицами и нашивками. Старший надзиратель подталкивал его сзади в спину. Энкаведист никак не хотел входить. Он отчаянно, с криками и руганью, сопротивлялся, хватаясь за тюремщиков и дверные косяки. Надзиратели рывком втолкнули его в камеру и выскочили в коридор, поспешно захлопнув за собою дверь. Новый заключенный уперся в нее спиной и стоял, тяжело дыша и водя по камере округленными страхом глазами. Холодногорцы толпой надвинулись на него. Некоторые из них сразу его узнали.

— А-а-а, товарищ Горлов! Добро пожаловать! Достукался, сукин сын? И тебя в тюрьму сунули? Давно надо было. Чувствуй, сволочь, каково за решеткой живется.

Это был следователь и заместитель, начальника одного из отделов краевого управления НКВД, отличавшийся особенной свирепостью. В Холодногорске его встретили не меньше пятидесяти заключенных, которых он в свое время подвергал "методам физического воздействия". Протискавшись через толпу холодногорцев в ее первые ряды, они набросились на него с кулаками и руганью. Ему дали несколько звонких увесистых оплеух. Прикрыв голову ладонями, он взвизгивал от страха и умоляюще бормотал:

— Товарищи! Пощадите! Не бейте! Я теперь такой же заключенный, как и вы.

У холодногорцев слова энкаведиста не вызвали никакого сочувствия; наоборот, они даже подлили масла в огонь злобы и ненависти к палачам, тлевший в сердцах заключенных. Услышав мольбу бывшего следователя, толпа взорвалась криками возмущения:

— Товарищами называешь?! А раньше, что говорил? Мы тебе не товарищи! Ты лягавый! Палач! Гепеушник! Бей его, ребята!

Еще секунда и началось бы избиение, но староста Юрий Леонтьевич остановил его.

— Граждане холодногорцы! — закричал он. — Так нельзя! Призываю к порядку! Сначала надо обсудить это дело. По справедливости обсудить.

Помощники старосты поддержали его. Загораживая энкаведиста от заключенных, они уговаривали их:

— Разойдитесь, граждане! Чего вы на человека, так сразу зверями бросаетесь? Ведь вы же не энкаведисты. Спокойно поговорим, обсудим, подумаем, а потом посмотрим, как и что. Разойдитесь пока!

Холодногорцы и на этот раз подчинились старосте и его помощникам. Гневно и злобно ворча, толпа разошлась по камере. Староста отвел энкаведиста в угол камеры, где обычно устраивались "заседания горсовета". Там Юрий Леонтьевич и его помощники учинили бывшему следователю допрос, но без "методов физического воздействия". На задаваемые ему вопросы он отвечал уклончиво.

— Почему вы на допросах зверствовали больше, чем другие следователи?

— Меня заставляли вышестоящие начальники.

— Они заставляли и других, но вы особенно старались. Ради чего?

— Я выполнял приказы.

— Сколько ваших подследственных умерло от пыток?

— Не знаю. Не помню.

— Какие премии вы получили в краевом управлении НКВД? И сколько?

— Точно не помню.

— Какое количество врагов народа сделано искусственно под вашим руководством?

— Я не считал…

Только на один вопрос, который ему задал вожак холодногорских уголовников Костя Каланча, энкаведист ответил откровенно.

— За что тебя к нам в Холодногорск посадили?

— У начальника отдела я отбил любовницу. Костя рассмеялся и сказал одобрительно:

— С такой поганой мордой и сумел отбить. Молодец! Хвалю…

Я взглянул на Горлова внимательнее и убедился, что Костя прав. Физиономия энкаведиста ни красотой ни симпатичностью не отличалась. Она была жирная, брюзглая, с приплюснутым сифилитическим носом, висячими бульдожьими щеками и, к тому же, выбеленная страхом…

Допрос продолжался приблизительно полчаса. Закончив его, Юрий Леонтьевич поднялся со своего "сидора" (Тюремный вещевой мешок), на котором сидел, и крикнул камере:

— Граждане холодногорцы! Подойдите ближе, пожалуйста! Кто хочет сказать что-либо, в порядке обвинения, об этом новом у нас заключенном?

Обвинителей нашлось много. Люди подходили к энкаведисту и, дрожа от злобы и ненависти, ругая и проклиная его, показывали, что он сделал с ними на "конвейере пыток". Они обнажали спины и бока, покрытые шрамами, раскрывали лишенные зубов рты, трясли искалеченными пальцами, снимали повязки с вытекших глаз. Горлов смотрел на все это и, охваченный страхом возмездия, трясся, втянув голову в плечи. Наконец, староста, считая, что обвинители высказались достаточно, прекратил демонстрацию последствий горловских "методов физического воздействия".

— Хватит, граждане! — крикнул он. — Обвинений больше не требуется. Теперь, кто хочет высказаться в его защиту?

Бывшие подследственники Горлова ответили Юрию Леонтьевичу яростными криками:

— Какая там защита?! Нечего такого защищать! Не жалейте палача! Убить его! Самосуд над ним устроить! Самосуд!

Успокаивая толпу, Юрий Леонтьевич поднял обе руки вверх.

— Нет, холодногорцы! Так не годится. Если судить человека, то по справедливости. Мы не тройка НКВД. Выслушаем защитников…

В защиту Горлова выступили только двое. Первым говорил помощник старосты Петр Савельевич Покутин.

— Конечно, граждане, этот энкаведист сильно виноват перед теми, кого он допрашивал. Я их понимаю и оправдывать его не собираюсь. Но я бы все-таки его пощадил. Пусть с ним разделываются его начальники и товарищи. Они Горлова специально к нам посадили; личные счеты сводят со своим коллегой и хотят, чтобы мы стали их орудием для этого. Таким орудием я быть не намерен и других прошу от этого воздержаться. Не будем бить энкаведиста, а только объявим ему бойкот. Пусть он живет в Холодногорске одиноким без всякого общения с другими заключенными…

Вслед за Петром Савельевичем выступил наш батюшка, старенький о. Наум. Второй холодногорский священник в это время был на допросе. О. Наум сказал коротко:

— Во имя Господа Бога нашего обращаюсь я к вам, дети мои. Пощадите сделавшего вам зло. Не берите на души свои грех тяжкий. Простите врагу вашему, и Бог вас тоже простит. Умоляю вас, дети мои!

Слова Покутина и о. Наума переубедили немногих холодногорцев. Слишком велики были злоба, ненависть и отвращение к Горлову, особенно у его бывших подследственников. Люди меряли энкаведиста горящими яростью глазами, тянулись к нему, сжимая кулаки.

— Кто еще хочет сказать? — спросил староста. Камера молчала.

— Может быть, кто из вас? — обратился Юрий Леонтьевич к группе из шести человек, которые жались к стене камеры, с пугливым любопытством исподлобья наблюдая за происходящим. — Вы, как бывшие работники НКВД, должны бы выступить в защиту своего товарища. Головы холодногорцев мгновенно повернулись к ним.

— Мы тут права голоса не имеем, — угрюмо пробурчал один из энкаведистов.

— В данном случае имеете, — возразил ему староста.

— А чего там языком трепать? — отмахнулся рукою другой энкаведист.

Никто из них не рискнул защищать Горлова; все они были запуганы холодногорцами, которые иногда их поколачивали, хотя и не сильно. Некоторые же из них не без злорадства смотрели на свое бывшее начальство, радуясь тому, что оно попало в такое скверное положение.

— Значит, больше никто его защищать не хочет? — еще раз спросил староста, — Ну, тогда я скажу. К мнению отца Наума и Петра Савельича я полностью присоединяюсь. Не стоит нам руки марать об такого, — он помедлил, — человека. Не советую его трогать и лишний грех на себя брать. Пусть живет до той поры, когда энкаведисты его сами расстреляют…

— А если не расстреляют? — выкрикнул кто-то из толпы.

— Ну, уж это их дело, — ответил Юрий Леонтьевич.

— То-то и оно, — раздался другой голос. — Он сумеет из тюрьмы выбраться и нас же потом будет мучить в отместку.

Эти слова снова разожгли начавшее было стихать возбуждение толпы. Она опять разразилась криками и руганью. О. Наум бросился к Горлову и схватил его за рукав.

— Что же вы стоите, как пень? Почему молчите? Ведь вас… к смерти приговаривают. Неужели не понимаете? Люди, из-за вас… такого, на души свои грех берут. Станьте на колени! Просите пощады! Они вас помилуют. Да просите же! Скорее!..

Но энкаведист на колени не стал. Дико взвизгнув, он вдруг вырвал свой рукав из пальцев о. Наума и кинулся к двери. Он колотил в нее руками и ногами, кричал и звал надзор. Дверь открылась и на пороге появился старший надзиратель.

— Чего шум подымаешь? — спросил он перепуганного энкаведиста.

— Переведите меня в другую камеру! Переведите скорей! — требовал у него Гордов, всхлипывая и размазывая слезы по лицу.

— С чего это? — удивился тюремщик.

— Здесь меня убьют.

— Кто?

— Они… заключенные… камера, — тыкал пальцами в разные стороны Горлов. Надзиратель ему не поверил.

— Не убьют, — сказал он. — Ну, может, попугают, либо морду набьют. Только и всего. А перевесть тебя в другую камеру не имею правов. Насчет тебя из управдения специальный приказ имеется: содержать тут. Так что — сиди и не рыпайся.

Старший надзиратель вышел в коридор. Горлов метнулся за ним, но, ударившись об закрывшуюся дверь, мешком осел на пол. Глядя на него с сожалением и досадой, Верховский покачал головой и сказал вполголоса:

— Эх, дурак! Все испортил.

— Думаете, что его убьют? — спросил я. Он пожал плечами.

— Не знаю. Может быть, только побьют. Возможно, что искалечат. Но не исключена и возможность убийства. У людей злобы на него много. Вот если бы он в ногах у своих подследственников валялся, со слезами просил пощады, каялся, то они, пожалуй бы, его пощадили. Русское сердце отходчиво. А он надзирателя вызвал. Теперь кончено. Все испортил, дурак… Ага, кажется, начинается, — неожиданно закончил староста.

В самом деле самосуд, как будто, начинался. Бывшие подследственники Горлова подняли его с пола и прижали к двери. Один из заключенных взял на себя роль распорядителя самосудом.

— Граждане, соблюдайте порядок! — кричал он. — Один раз ударь и отойди в сторону, дай другому ударить. Бейте так, чтоб этого гада на всех хватило. Становись в очередь, граждане!

Он первый с размаху ударил энкаведиста и уступил место другим. Еще два удара обрушились на жирные побелевшие щеки Горлова. Его голова мотнулась вправо и влево, а из разбитого носа потекли две темные струи крови. Очередной заключенный приготовился бить, но не успел. В самосуд опять вмешался староста. Он протиснулся сквозь толпу к избиваемому и, оттолкнув от него нескольких холодногорцев, закричал:

— Слушайте, вы! Сейчас не время для самосуда. Если хотите рассчитаться с этим… человеком, то сделайте это тихо, чтобы никто не видел и не слышал. Дождитесь ночи, когда погаснет свет. И не забивайте… человека до смерти. За это вас могут расстрелять. Больше спокойствия и терпения! Ждите ночи, говорю!

Слова Юрия Леонтьевича подействовали на толпу. Избивавшие Горлова отошли в сторону. Старосте удалось приостановить самосуд. Как выяснилось позднее он не хотел, чтобы в Холодногорске убили человека, из-за чего могли пострадать многие заключенные, и надеялся, что до вечера Горлова все-таки переведут в другую камеру.

До вечера в Холодногорске ничего нового не произошло. Горлов сидел уже не у двери, а справа от нее, привалившись к стене окровавленным лицом, и стонал в полузабытьи. От двери его оттолкнули надзиратели, производившие вечернюю поверку. Он снова попробовал просить их о переводе в другую камеру, но они грубо оборвали его:

— Хватить трепаться! Заткнись!.. Возле него, крадучись по-волчьи, бродили его бывшие подследственники, шопотом обсуждая подробности предстоящего самосуда. Они нетерпеливо поглядывали то на человека у стены, то на лампочки под потолком, ожидая когда в камере погаснет свет. В глазах энкаведиста, тоже устремленных на эти лампочки, застыл ужас…

Ставропольская электростанция в зимние месяцы работала плохо. Городу нехватало электрической энергии. Даже в тюрьмах, несколько раз за ночь, начиная с десяти часов вечера, на 10–15 минут выключался свет.

В ночь самосуда свет в Холодногорске погас в первый раз около десяти часов. На несколько секунд в камере воцарилась мертвая, ничем не нарушаемая тишина. Затем в нее ворвался неистовый человеческий вопль, мгновенно перешедший в дикое и невнятное, чем-то заглушаемое бормотанье. Прошло еще несколько секунд и раздались звуки, заставившие меня содрогнуться: хрустящие звуки множества ударов по чему-то мягкому и упругому.

Несколько десятков людей во мгле, опустившейся на Холодногорск, избивали человека. Они били, а камера молчала. Только один голос о. Наума посмел нарушить это молчание. Он произнес скорбно и тихо, но отчетливо, так что все услышали:

— Люди! Создания Божьи! Что вы делаете? Не надо, не надо…

Из мглы ему ответили хрипло, грубо и возбужденно:

— Молчи, батюшка! Не лезь в наши дела! Молчи!.. В камере вспыхнул электрический свет. Когда мои глаза привыкли к нему, я рассмотрел то, что осталось от Горлова. У двери валялся не труп человека, а его лохмотья, какая-то окровавленная смесь одежды и людского тела, измятые и изрубленные куски мяса. Из щели в раздавленном черепе, отдаленно напоминавшей рот, торчал большой пук тряпок. Костя Каланча подошел к этим жутким останкам человека, нагнулся над ними и удивленно свистнул.

— Вот это да! Такую штуковину я вижу в первый раз. Чем это они его?

Он оглядел ближайших к нему холодногорцев и понимающе кивнул головой.

— Ага! Вижу чем.

Понял сразу и я. В руках у некоторых заключенных были окровавленные металлические миски для супа. Краями этих мисок они забили Горлова до смерти.

Подошел к трупу и Юрий Леонтьевич. Постоял, покачал головой и сказал:

— Убили все-таки. Эх, зверье… Хотя… можно ли осуждать жертву за убийство палача?

Он покачал головой еще раз, подумал и обратился к окружавшим его заключенным, протрезвевшим от ненависти и с ужасом взирающим на дело своих рук:

— Вот что, граждане холодногорцы. Убили вы человека и, конечно, плохо сделали. Очень плохо. Но еще хуже будет, если вас за это к ответу притянут. А поэтому — молчок. Следователям и надзору ни слова о том, как это произошло. Советую язык за зубами держать крепко.

— А я от себя добавлю, — выступил вперед Костя Каланча. — Ежели какая сука про это стукнет, то урки ее везде достанут: и в кичмане, и в концентрашке. Запомните мои слова все стукачи, какие тут имеются.

Старосте и его помощнику никто ничего не ответил. В этот момент отрезвления холодногорцы не нашли слов. Юрий Леонтьевич подошел, к двери и постучал в нее. Из коридора послышалось недовольное ворчанье старшего надзирателя:

— Ну, что нужно? Чего вы сегодня никак не угомонитесь?

— Человек в камере умер. Заберите труп! — крикнул староста в дверное "очко"…

Войдя в камеру, тюремщик споткнулся об останки энкаведиста и на мгновение остолбенел. Оправившись от изумления, он всплеснул руками и растерянно начал спрашивать:

— Что это такое, а? Кто его, а? Кто убил? Зачем убили? Кто, кто?

Обычно Костя Каланча разговаривал с надзирателями дерзко и нагло. И в этот раз он не изменил своей привычке. Подойдя к тюремщику, вор с подчеркнутой небрежностью дотронулся до его плеча двумя пальцами и сказал:

— Не шумите, гражданин надзор! Никто вашего лягавого не убивал. Он, ни с того, ни с сего, стал биться об стенки, ну и побился.

— Ты, что брешешь?! — возмущенно заорал надзиратель. — Человек сам не может так побиться. Кто его убил? Говори!

— А это, гражданин надзор, я, при всем желании, сказать не могу, — спокойно ответил Костя.

— Почему?

— Не желаю вот так, как он побиться. А вам советую доложить начальству, что в Холодногорске произошло самоубийство. И для нас, и для вас так будет лучше.

— Да ведь такое нельзя скрыть от начальства! Оно все равно узнает! — в отчаянии воскликнул тюремщик.

— Ну, дело ваше. Действуйте, как хотите, — бросил вор, поворачиваясь к нему спиной…

Двое помощников старшего надзирателя вытащили труп Горлова в коридор. На том месте, где он лежал, осталась черная застывшая лужа крови…

Холодногорск не пострадал из-за убийства бывшего энкаведиста. Ни одного заключенного не подвергли за это репрессиям. Видимо, это убийство вполне соответствовало некоторым особенностям "повседневной оперативной работы" нового начальника краевого управления НКВД.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.