Глава 9 ШКУРА И ВЛАСТЬ
Глава 9 ШКУРА И ВЛАСТЬ
Стоя перед ним, я тоскливо думал:
"Опять новый следователь. Уже пятый. Сколько же их у меня еще будет? И когда этому конец?"
У него обыкновенное лицо энкаведиста: белое, холеное, гладко выбритое и очень усталые глаза, слегка воспаленные и обведенные темными кругами. Такие глаза в краевом управлении НКВД первый признак того, что человек много работает по ночам.
Он смотрит на меня снизу вверх из своего кресла и говорит тихим, спокойным и, как будто, даже скучающим голосом:
— Ну-с, так в пользу какой же разведки вы шпионили? Расскажите.
Подобные требования я слышал много раз от других следователей и они мне достаточно надоели и опротивели. Об этом я и заявил ему, сидящему в кресле, в ответ на его вопрос:
— Сколько можно допрашивать человека об одном и том же? Это тянется скоро уже полтора года. Мне надоело отвечать, гражданин следователь…
— Моя фамилия Шабалин, — перебивает он меня.
— Что ж, будем знакомы. Так вот, гражданин Шабалин, отправьте меня на расстрел или в концлагерь без допроса.
— Вы очень этого хотите?
— Я нет, но этого хочет управление НКВД.
— Оно, как видите, не спешит и вам я не советую торопиться. Мне тоже надоело допрашивать, однако приходится… Ну-с, если вы не желаете рассказывать сами, то я задам вам несколько вопросов по вашему делу… Да вы садитесь.
Шабалин указывает мне не на "подследственное место" у двери, а на стул, стоящий возле стола. Затем он берет одну папку из кипы следственных "дел", громоздящейся на столе, и начинает ее перелистывать. Я сажусь и наблюдаю за его пальцами, медленно перебирающими страницы чьих-то, добытых на "конвейере пыток", признаний.
Это следственное "дело "оказалось моим. Просмотрев десятка три страниц, Шабалин сказал:
— Вы разорвали свое дело, но Островерхов приказал собрать его листки, подклеить их и привести в порядок. Оно не годится для суда, но следствием может быть использовано. Я с ним ознакомился. Прежде всего меня интересует такой вопрос. Вы признались, что шпионили в пользу английской и польской разведок. Это правда?
— Нет, конечно.
— Допустим. Но вот здесь вы пишете: "По заданию О-ва, я подсчитал и сообщил ему количество танков и бронеавтомобилей в пятигорском моторизованном полку". Вы действительно их подсчитывали?
— Нет. Они никогда не интересовали меня. А сосчитать их мог любой проезжий и прохожий. Танки и автомобили стоят во дворе полка, окруженном низким досчатым забором; приблизительно в трех метрах от него, тянется дорога, по которой часто ходят и ездят люди.
— Так. Возьмем другое ваше признание: "Мне было поручено Т-вым собрать для польской разведки материал о том, сколько в аэроклубах Северо-кавказского края подготовлено парашютистов и планеристов в 1936 году. Это поручение я выполнил". Что же вы скажете об этом теперь?
— Никаких секретов здесь нет. Диаграммы о подготовке планеристов и парашютистов висели на стенах аэроклубов для всеобщего обозрения. Кроме того, информация об этом была опубликована в газетах…
— Пойдем дальше. Вы признавались в следующем:
"На минераловодском стекольном заводе мне удалось узнать размеры, толщину, форму и химический состав, изготовляемых там небьющихся стекол для танков. Эти сведения, через работника редакции Р-на, я сообщил резиденту английской разведки". Как вы опровергнете это признание?
— Минераловодский завод, кроме оконного и бутылочного стекла, никакого другого не делал. Можете проверить.
— Не беспокойтесь, проверю. Но почему вы давали такие дикие показания?
— Чтобы опровергнуть их на суде. Других я давать не мог. Ведь я же не настоящий шпион.
— Предполагали, что ваши "признания" Островерхов проверять не станет?
— Да. И мои предположения, повидимому, подтвердились.
— Вы, вместе с вашими сообвиняемыми, действительно написали много чепухи, которую очень легко опровергнуть на суде.
— Это не моя заслуга.
— Я знаю. Заслуга вашего редактора. Он очень умный и хитрый человек, сумевший сколотить из своих арестованных журналистов, так сказать, единый фронт против следственного аппарата управления НКВД.
— Наш редактор еще не расстрелян?
— Пока нет…
— И для чего все это нужно?
— Что именно?
— Подобные фронты подследственных против следователей и наоборот, все эти чистки, посадки невиновных людей в тюрьму, фабрикация "врагов народа" и тому подобное.
— Разве вы не знаете?
— Приблизительно знаю.
— Для чего?
— Для карьеры больших и малых энкаведистов.
— Отчасти это верно, но главное не в энкаведистахи их карьере. Не ими организована чистка и фабрикация "врагов народа" во всесоюзном масштабе.
— А кем же?
— Если хотите, могу вкратце объяснить.
— Пожалуйста. Буду вам весьма благодарен. Интересно все-таки услышать от работника НКВД подробности того, о чем хотя и знаешь, но мало.
Он закрыл папку, бросил ее на верх кипы следственных "дел" и сказал:
— Всем известно, что в Кремле имеется группа людей, управляющая страной…
— То-есть, Центральный комитет большевистской партии, — вставил я.
— Такой партии нет, — возразил он.
— Ну, пусть будет коммунистическая.
— Нет и ее.
— Как же так? — не без удивления вырвалось у меня.
— Есть кучка людей, связанная круговой порукой и прикрывающая свои дела и делишки, как ширмой, воображаемой партией. Разве можно назвать партийной такую организацию, рядовые члены которой не, имеют никаких прав, а только рабские обязанности?
— Не знаю. В партии не состоял.
— Я состою почти двадцать лет и за это время насмотрелся на "партийные" нравы, дела и фокусы. Так вот, имеется кучка людей, силой захватившая власть и панически боящаяся выпустить ее из своих рук. Главное для этих людей собственна» шкура, а власть является средством сохранения шкуры в целости и невредимости. Как вы думаете, что случилось бы, если б кремлевская кучка, на один день или даже только на час, выпустила власть из рук?
— Моя фантазия до таких высот не поднимается.
— Высоты небольшие. Чтобы добраться до них, нужно только немного подумать и понаблюдать… В юности я прочел один исторический роман. Ни названия, ни автора я теперь уже не помню, но мне врезался в память один довольно яркий эпизод. Толпа народа в Москве, на Красной площади, устроила самосуд над двумя боярами. Этих бояр разорвали на части, растоптали ногами и от них ничего не осталось, кроме нескольких луж, вернее даже не луж, а пятен крови. Останки казненных люди разнесли по Москве на сапогах… Как вам это нравится?
— Не особенно. Я бы не хотел очутиться на месте ваших бояр.
— Я тоже, а кремлевцы — тем более. Одна мысль о подобной неприятности для кремлевских шкур приводит их обладателей в состояние панического ужаса. Вот на службу охраны шкуры и поставлена власть с ее армией, энкаведистами, активистами, пропагандой, голодом, коммунизмом, марксистско-ленинскими теориями и прочим. Кроме того, власть дает возможность кремлевцам жить сверх-помещиками, иметь все блага земные, наслаждаться жизнью. Отнимите у них власть и что им останется? Подметать улицы или торговать на них спичками? Сталин, Молотов и другие — это, так называемые, "профессиональные революционеры" и, кроме "профессиональных революций", ничего делать не умеют… Кстати их "сверх-помещичья" жизнь не так уж сладка. Она ежеминутно и ежесекундно омрачена и отравлена страхом перед порабощенными ими миллионами людей. А вдруг война, восстание, заговор? Вдруг миллионы вырвутся, из концлагерей на волю? Что тогда будет со шкурой? Пожалуй, она очень быстро прилипнет к народным сапогам. Или просто к ногам без сапог. Для предотвращения такой неприятности и устраиваются чистки, фабрикуются "враги народа", вводятся "методы физического воздействия", а концлагеря растут, как плесень. Все это необходимо власти, охраняющей шкуру. Сейчас шкура как раз всерьез занялась экспериментом, могущим избавить ее от опасности быть раздавленной сапогами в будущем.
— Интересно, что это за эксперимент?
— Превращение русских, украинцев, белорусов, грузин и вообще всех народностей, населяющих СССР, в особых советских людей, в безликую, покорную и безвольную массу, лишенную национальных признаков.
— И как вы думаете, удастся такой эксперимент?
— Не знаю. Меры, принятые для его осуществления, пока не дали положительных результатов.
— Какие меры?
— Переселения и пропаганда, физическое истребление и концлагеря, борьба с семьей и религией. Мне некоторые подследственные, — рядовые колхозники, — на допросах говорили: "Не удастся вам, гадам, Россию ликвидировать. "Весь русский народ в тюрьму не загоните". "Придет время, когда мы из нашей страны весь чекистский сор выметем". Так-то…
— Предположим, эксперимент увенчается успехом. Тогда что?
— Тогда в СССР не останется ни одного русского, как, впрочем и людей других национальностей. А шкура навсегда избавится от угрозы сапога.
— Жаль. Это очень плохо, когда умирает нация.
— Иногда мне тоже бывает жаль. Но, с другой стороны, у меня ведь тоже есть шкура.
— И вы боитесь попасть под сапог?
— Конечно. Я такой же шкурник, как и любой из энкаведистов или коммунистов и мне совсем не хочется умирать под сапогами моих подследственников.
— Неужели в партии нет настоящих коммунистов?
— Что вы подразумеваете под словом "настоящих"?
— Ну, идеалистов или фанатиков, что-ли.
— Как нет? Есть. Например, в тюрьмах и концлагерях.
— А на воле?
— Есть и там. Только очень мало. Подавляющее большинство шкурники.
— И в Кремле?
— Там в особенности. Ну, какие, скажите пожалуйста, идеалисты Сталин, Молотов или Каганович? Если их покрепче прижать к стенке, то они себя объявят, кем угодно. Даже монархистами[2].
На данном этапе коммунизм им нужен, как экспортный товар. Когда Советский Союз победит в войне Европу и Америку, то очень скоро после этого коммунизм будет объявлен устаревшим и отменен.
— Вместе с НКВД?
— Ну, уж это — извиняюсь. НКВД — учреждение несменяемое.
— А если Советский Союз войну проиграет?
— Тогда… сапоги. Но шкура и власть усиленно готовятся к войне. Готовятся так, чтобы до сапог не дойти.
— Чем же, по вашему мнению, они заменят коммунизм в случае победы?
— Самодержавной монархией или единоличной диктатурой.
— В первом сомневаюсь.
— Почему? Диктатура и монархия естественные и проверенные тысячелетиями явления в жизни государств и народов. Все остальное, вроде парламентов и верховных советов, искусственно, недолговечно и вообще бутафория. Кстати, еще Ленин сказал когда-то: "Если нам, потребуется, то мы посадим на престол царя". Так вот: монархия или диктатура.
— Но ведь у нас уже есть диктатура.
— Какая? Пролетариата? Это кремлевское вранье.
— Нет, сталинская.
— Сталин не диктатор. Он — злая и хитрая марионетка. Кремлевский Петрушка, которого за политические нити дергают другие. Для того, чтобы быть диктатором, у него не хватает ума, смелости, здравого смысла и чувства меры. Он…
Шабалин постучал пальцем по столу.
— Он глупее вот этого моего стола. В моем столе, в следственных делах хранятся слова и мысли некоторых умных людей. У Сталина этого нет. Он не любит умных людей, не советуется с ними, не собирает их мысли и слова. Он даже не понимает, как глупы его речи, которые для него сочиняют другие, сочиняют, выражаясь языком энкаведистов, вредительски.
— С какой целью?
— Чтобы показать слушателям: "Смотрите, какой это дурак". Да и в Кремле-то его называют ишаком. Вероятно, есть за что.
— Вы утверждаете, что Сталин не диктатор. Тогда, кто же управляет страной?
— Партийный коллектив. Кремлевская кучка. ЦК ВКП(б).
— Но из ваших предыдущих слов можно сделать вывод, что подобное управление противоестественно.
— Да. Оно обязательно сменится монархией или диктатурой. Кремлевцам в конце концов надоест душить, травить и расстреливать друг друга. Кроме того, учтите, что воспитатели рабства сами подпадают под его влияние. И наименее подверженный ему, сохранивший больше индивидуальности, чем другие, несомненно станет диктатором или царем над ними. Впрочем, до тех пор, пока его не прикончит другой.
— Когда же произойдет смена власти? Скоро?
— После победы кремлевцев над двумя враждебными им мирами.
— Над двумя? Какими?
— Гитлеровская Германия и фашистская Италия — это один мир, остальные капиталистические страны — другой. Три таких разных мира не смогут долго жить рядом в одном.
— Значит, по-вашему, скоро будет война?
— Будет несколько войн и закончатся они последним
решительным боем. Шкура и власть используют все средства, чтобы выиграть его. Они будут пулеметами гнать бойцов вперед, гнать без пощады и жалости; им постараются внушить, что страх сзади страшнее страха впереди. Нынешняя чистка — одно из средств воспитания людей страхом.
— А вдруг народ не захочет воевать за шкуру и власть?
— В таком случае мы опять упираемся в… сапоги. Но думаю, что этого не произойдет и шкура, охраняемая властью, выиграет последний решительный. У нас воспитание страхом и техника принуждения развиваются и совершенствуются чрезвычайно успешно. Кроме того, шкура и власть обладают небывалым до сих пор аппаратом пропаганды, который в последнем решительном сыграет огромную роль. Те же, кто посмеет противиться страху, принуждению и пропаганде, будут уничтожены. Шкура не остановится перед уничтожением целых наций. Евреев, например…
— Евреев?! — невольно вырвалось у меня восклицание крайнего изумления.
— Да, — с усмешкой подтвердил следователь. — Евреев не обезволишь и не перевоспитаешь. Они собственники и фанатики.
— А как же Каганович, занимающий такой пост в Кремле?
— Лазаря Кагановича там хранят специально для будущего антисемитского судебного процесса. Он очень удобен в этом отношении: у него много родственников. Все они будут использованы шкурой для подготовки вспышки антисемитизма на земном шаре…
Он помолчал.
— Зачем вы мне все это говорите? — спросил я.
— Так… Иногда хочется откровенно поболтать…
Следователь встал из-за стола, прошелся по комнате и, устало зевнув, произнес:
— Да-а! Разговорились мы с вами о совсем ненужных и опасных для вас предметах.
— И для вас, — добавил я.
— Подобные разговоры с подследственными для меня теперь ничего опасного не представляют.
— Почему именно теперь? — спросил я.
— Потому, что, — ответил он, помедлив, — меня тоже скоро посадят в тюрьму и мне… все равно. Моего брата, преподававшего в Высшей пограничной школе НКВД, неделю тому назад арестовали, как ставленника Ежова. С делом брата связывают и меня. А для нас, энкаведистов, арест часто кончается расстрелом или концлагерем, что хуже расстрела.
— Но ведь вы, не дожидаясь ареста, можете заблаговременно того…
— Чего?
— Сбежать.
— Куда?
— Сначала из управления НКВД, а потом, например… за границу.
— До границы далеко, а в СССР меня все равно разыщут. Я уверен, что за мною уже установлена слежка. Нет, возможность побега исключается.
— А в горы? К абрекам. До них путь недалекий.
— Таких, как я, абреки не принимают. Единственное, что мне осталось, это ждать ареста. Вот поэтому-то я и говорю с вами откровенно.
— Что ж, гражданин следователь. Мы почти в одинаковом положении. Я уже сижу, а вы собираетесь сесть. Так что, никакие разговорчики нам действительно не страшны.
— Значит, не боитесь? А если я наш разговор запишу в ваше следственное дело? С провокационной целью. У нас ведь и такие вещи практикуются.
Я равнодушно махнул рукой.
— Записывайте. Я не боюсь довеска к приговору. Думаю, что не выдержу за решеткой больше десяти лет. А меньше мне не дадут. Поэтому на любой довесок согласен.
— Все-таки я советую вам в камере держать язык за зубами. Может быть, вы и выйдете из тюрьмы.
— В концлагерь?
— На волю.
— Вряд-ли.
— Не надеетесь?
— Нет. Врагов советской власти на волю не выпускают.
— Теперь, после ежовщины, из тюрем выходят всякие. Даже враги.
— Это правда?
— Да. Не выпускают только друзей советской власти.
— Почему так?
— Не могут их найти среди заключенных. Каждый друг советской власти, попав за решетку, очень быстро превращается в ее врага… Ну-с, пожалуй, на сегодня разговоров хватит. Ваше дело я постараюсь закончить до моего ареста. Вызову вас через несколько дней. А там… посмотрим…
С этого допроса я ушел в состоянии некоторой растерянности, стараясь отогнать несбыточные мечты и желания, вызванные у меня намеками следователя.
В возможность выхода из тюрьмы я попрежнему не верил.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.